— В последнее время, — выкрикнул почтенный Фишер, — она открыла двери отцовского дома головорезу-социалисту! Этот молодчик открыто заявляет, что готов украсть все, что угодно, у тех, кто богаче его. И вот пожалуйста!.. Я богатый человек, куда уж богаче!
— Если вас интересует содержимое моей головы, то я могу вас с ним ознакомить, — устало сказал отец Браун. — Чего оно стоит, вы будете судить потом. Вот что я нахожу в этом старейшем из моих карманов: те, кто собираются красть бриллианты, не проповедуют социализма. Скорее уж, — добавил он мягко, — они его осуждают.
Его собеседники быстро переглянулись, а священник продолжал:
— Видите ли, этих людей мы, в общем-то, знаем. Такой социалист не украдет бриллианты, как не украдет он и египетскую пирамиду. Нам бы лучше заняться другим человеком — тем, кого мы не знаем. Этот актер, Флориан… Хотелось бы мне знать, где он сейчас?
Панталоне вскочил и большими шагами вышел из комнаты. В антракте — то есть пока его не было — миллионер взирал на священника, а священник взирал на свой требник. Наконец Панталоне вернулся и отрывисто сказал:
— Полисмен лежит на сцене. Занавес поднимали шесть раз, а он все еще лежит.
Отец Браун выронил книгу и уставился в пространство, словно вдруг сошел с ума. Мало-помалу его серые глаза снова посветлели, и тогда он спросил, казалось бы, не к месту:
— Простите, полковник, когда умерла ваша жена?
— Жена? — удивленно переспросил старый воин. — Два месяца назад. Ее брат, Джеймс, приехал через неделю после ее смерти.
Маленький священник прыгнул, как подстреленный кролик.
— Живее! — воскликнул он с необычайной для себя горячностью. — Живее! Нужно пойти взглянуть на полисмена!
Они нырнули под занавес, чуть не сбив с ног Коломбину и клоуна (которые шептались о чем-то с весьма довольным видом), и отец Браун нагнулся над распростертым комиком-полисменом.
— Хлороформ, — сказал он, выпрямляясь. — И как я раньше не догадался!
Все молчали в недоумении. Потом полковник медленно произнес:
— Пожалуйста, объясните толком, что все это значит?
Отец Браун вдруг громко расхохотался, затем остановился и проговорил, задыхаясь и с трудом подавляя приступы смеха:
— Джентльмены, сейчас не до разговоров. Мне нужно догнать преступника. Этот великий французский актер, который играл полисмена… этот гениальный мертвец, с которым вальсировал Арлекин… которого он баюкал на руках и швырял во все стороны, — просто… — Он не договорил и пустился бежать.
— Да кто же он? — крикнул ему вдогонку Фишер.
— Настоящий полисмен, — ответил отец Браун и скрылся в темноте.
В дальнем конце сада, на фоне сапфирового неба и серебряной луны, сверкали купы вечнозеленых деревьев, и даже в ту зимнюю ночь цвет их был мягок, как на юге. Веселая зелень колышущихся лавров, глубокая, отливающая пурпуром синева небес, огромный кристалл луны, а вверху, по веткам деревьев, карабкается кто-то странный — не столько романтический, сколько немыслимый. Человек этот весь искрится, как будто он усеян десятью миллионами лун, и при каждом его движении свет настоящей луны загорается на нем новыми вспышками голубого пламени. Но, сверкающий и дерзкий, он ловко перебирается с маленького дерева на высокое развесистое дерево в соседнем саду и задерживается только потому, что под маленьким деревом скользнула чья-то тень и голос окликнул его снизу.
— Ну что ж, Фламбо, — произнес голос, — вы действительно похожи на летучую звезду. Но летучая звезда в конце концов всегда становится звездой падучей.
Наверху, в ветвях лавра, человек, искрящийся серебром, наклоняется вперед и, чувствуя себя в безопасности, прислушивается к словам маленького человека.
— Это ваша лучшая проделка, Фламбо. Приехать из Канады (с билетом от Парижа, надо полагать) через неделю после смерти миссис Адамс, когда всем не до вопросов, — ничего не скажешь, ловко придумано. Еще ловчей вы сумели выследить «летучие звезды» и разведать, когда приедет Фишер. Но все остальное — не просто ловко, а поистине гениально. Выкрасть камни для вас, конечно, не составляло труда. При вашей ловкости рук вы могли и не прибегать к ослиному хвосту, который вы пытались прицепить к фалдам фишеровского фрака. Но в остальном вы превзошли самого себя.
Серебряный человек в зеленой листве медлит, точно загипнотизированный, хотя путь к бегству открыт; он смотрит с дерева на того, кто внизу.
— Да, да, — говорит тот, кто внизу, — я знаю вас. Я знаю, вы не просто навязали всем эту пантомиму — вы сумели извлечь из нее двойную пользу. Сначала вы собирались украсть эти камни без лишнего шума, но тут один из сообщников известил вас о том, что на ваш след напали и опытный сыщик должен сегодня застать вас на месте преступления. Заурядный вор удрал бы и благодарил бы судьбу, что его предупредили; но вы — поэт. Вам тотчас же пришло в голову спрятать бриллианты среди блеска бутафорских драгоценностей. И вы решили: если на вас будет блестящий наряд Арлекина, появление полисмена покажется вполне естественным. Достойный сыщик вышел из здешнего полицейского участка, чтобы поймать вас, и сам угодил в ловушку, хитрее которой еще никто не выдумал. Когда отворились двери, он вошел и попал прямо в рождественскую пантомиму, где пляшущий Арлекин мог его толкать, колотить ногами, кулаками и дубинкой, оглушить и усыпить под дружный хохот самых респектабельных жителей Путни. Да, лучше этого вам никогда ничего не придумать. А сейчас, кстати говоря, вы можете отдать мне бриллианты.
Зеленая ветка, на которой покачивается сверкающее существо, шелестит, словно удивляется, но голос внизу продолжает:
— Я хочу, чтобы вы их бросили мне, Фламбо, и я хочу, чтобы вы бросили такую жизнь. У вас еще есть молодость, честь и юмор, но при вашей профессии надолго их недостанет. Можно держаться на одном и том же уровне добра, но никому никогда не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот путь ведет вниз. Добрый человек пьет и становится жестоким; правдивый человек убивает и потом должен лгать. Много я знал людей, которые начинали, как вы, благородными разбойниками, веселыми грабителями богатых и кончали в мерзости и в грязи. Морис Блюм начинал как анархист по убеждению, отец бедняков, а кончил грязным шпионом и доносчиком, которого обе стороны использовали и презирали. Гарри Бэрк, организатор движения «деньги для всех», был искренне увлечен своей идеей, — теперь он живет на содержании полунищей сестры и пропивает ее последние деньги. Лорд Эмбер отправился в преступный мир на подвиг, как рыцарь; теперь самые подлые лондонские преступники шантажируют его, и он им платит. А капитан Барийон, некогда знаменитый джентльмен-апаш, умер в сумасшедшем доме, помешавшись от страха перед сыщиками и скупщиками краденого, которые его предали и затравили.
Я знаю, у вас за спиной вольный лес, и он очень заманчив, Фламбо. Я знаю, что в одно мгновение вы можете исчезнуть там, как обезьяна. Но когда-нибудь вы станете старой седой обезьяной, Фламбо. Вы будете сидеть в вашем вольном лесу, и на душе у вас будет холод, и смерть ваша будет близка, и верхушки деревьев будут совсем голыми.
Наверху было по-прежнему тихо; казалось, маленький человек под деревом держал своего собеседника на длинной невидимой привязи. И он продолжал:
— Вы уже сделали первые шаги под гору. Раньше вы хвастались, что никогда не поступаете низко, но сегодня вы совершили низкий поступок. Из-за вас подозрение пало на честного юношу, на которого и так смотрят косо. Вы разлучаете его с девушкой, которую он любит и которая любит его. Но прежде чем умереть, вы совершите еще большие низости.
Три сверкающих бриллианта упали с дерева на землю. Маленький человек нагнулся, чтобы подобрать их, а когда он снова глянул наверх — зеленая клетка была пуста: серебряная птица упорхнула.
Бурным ликованием встретили известие о том, что бриллианты случайно подобраны в саду. И подумать, что на них наткнулся именно отец Браун! А сэр Леопольд с высоты своего благодушия даже сказал священнику, что, хотя сам он и придерживается более широких взглядов, но готов уважать тех, чьи убеждения предписывают им жизнь вдали от суеты, в неведении дел мирских.
Сломанная шпага
Тысячи рук леса были серыми, а миллионы его пальцев — серебряными. В сине-зеленом сланцевом небе, как осколки льда, холодным светом мерцали звезды. Весь этот лесистый и пустынный край был скован жестоким морозом. Черные промежутки между стволами деревьев казались бездонными черными пещерами неумолимого скандинавского ада — ада безмерного холода[111]. Даже прямоугольная каменная башня церкви была обращена на север, как языческие постройки, и походила на вышку, сложенную первобытными племенами в прибрежных скалах Исландии. Ничто не располагало в такую ночь к осмотру кладбища. И все-таки, пожалуй, его стоило осмотреть.
Кладбище лежало на холме, который вздымался над пепельными пустынями леса наподобие горба или плеча, покрытого дерном, серым при звездном свете. Большинство могил расположено было по склону; тропа, взбегавшая к церкви, крутизною напоминала лестницу. На приплюснутой вершине холма, в самом заметном месте, стоял памятник, который прославил всю округу. Он резко выделялся среди неприметных могил, ибо создал его один из величайших скульпторов современной Европы; однако слава художника померкла в блеске славы того, чей образ он воссоздал.
Звездный свет очерчивал своим серебряным карандашом массивную металлическую фигуру простертого на земле солдата; сильные руки были сложены в вечной мольбе, а большая голова покоилась на ружье. Исполненное достоинства лицо обрамляла борода, вернее, бакенбарды в старомодном, тяжеловесном вкусе служаки-полковника. Мундир, намеченный несколькими скупыми деталями, был обычной формой современных войск. Справа лежала шпага с отломанным концом, слева — библия. В солнечные летние дни сюда наезжали в переполненных линейках американцы и просвещенные местные жители, чтобы осмотреть памятник. Но даже и в такие дни их угнетала необычайная тишина одинокого круглого холма, заброшенного кладбища и церкви, возвышавшихся над ровными чащами.
В эту темную морозную ночь, казалось, каждый бы мог ожидать, что останется наедине со звездами. Но вот в тишине застывших лесов скрипнула деревянная калитка: по тропинке к памятнику солдата поднимались две смутно чернеющие фигуры. При тусклом холодном свете звезд видно было только, что оба путника в черных одеждах и что один из них непомерно велик, а другой (возможно, по контрасту) удивительно мал. Они подошли к надгробью знаменитого воина и несколько минут разглядывали его. Вокруг не было ни единого живого существа; человек с болезненно-мрачной фантазией мог бы даже усомниться, смертны ли они сами. Начало их разговора, во всяком случае, было весьма странным. После минутного молчания маленький путник сказал большому:
— Где умный человек прячет камешек? И большой тихо ответил:
— На морском берегу.
Маленький кивнул головой и, немного помолчав, снова спросил:
— А где умный человек прячет лист? И большой ответил:
— В лесу.
Опять наступила тишина, затем большой заговорил снова:
— А когда умному человеку понадобилось спрятать настоящий алмаз, он спрятал его среди поддельных, — вы намекаете на это, не правда ли?
— Нет, нет, — смеясь, возразил маленький, — не будем поминать старое.
Он потопал замерзшими ногами и продолжал:
— Я думаю не об этом, о другом — о совсем необычном. А ну-ка, зажгите спичку.
Большой порылся в кармане, вскоре чиркнула спичка и пламя ее окрасило желтым светом плоскую грань памятника. На ней черными буквами были высечены хорошо известные слова, с благоговением прочитанные толпами американцев:
В священную память
ГЕНЕРАЛА СЭРА АРТУРА СЕНТ-КЛЭРА,
ГЕРОЯ И МУЧЕНИКА, ВСЕГДА ПОБЕЖДАВШЕГО СВОИХ ВРАГОВ
И ВСЕГДА ЩАДИВШЕГО ИХ, НО ПРЕДАТЕЛЬСКИ СРАЖЕННОГО ИМИ.
ДА ВОЗНАГРАДИТ ЕГО ГОСПОДЬ, НА КОТОРОГО ОН УПОВАЛ,
И ДА ОТМСТИТ ЗА ЕГО ПОГИБЕЛЬ.
Спичка обожгла большому пальцы, почернела и упала. Он хотел зажечь еще одну, но товарищ остановил его:
— Не надо, Фламбо: я видел все, что хотел. Точнее сказать, не видел того, чего не хотел. А теперь нам предстоит пройти полторы мили до ближайшей гостиницы; там я расскажу вам обо всем. Видит бог: только за кружкой эля у камелька осмелишься рассказать такую историю.
Они спустились по обрывистой тропе, заперли ветхую калитку и, звонко топая, зашагали по мерзлой лесной дороге. Они прошли не меньше четверти мили, прежде чем маленький заговорил снова.
— Умный человек прячет камешек на морском берегу, — сказал он. — Но что ему делать, если берега нет? Знаете ли вы что-нибудь о несчастье, постигшем прославленного Сент-Клэра?
— Об английских генералах я ничего не знаю, отец Браун, — рассмеявшись, ответил большой, — только немного знаком с английскими полицейскими. Зато я отлично знаю, какую уйму времени я потратил, таскаясь с вами по всем местам, связанным с именем этого молодца, кто бы он ни был. Можно подумать, его похоронили в шести разных могилах. В Вестминстерском аббатстве я видел памятник генералу Сент-Клэру. На набережной Темзы — статую генерала Сент-Клэра на вздыбленном коне. Один барельеф генерала Сент-Клэра я видел на улице, где он жил, другой — на улице, где он родился, а теперь, в глухую полночь, вы притащили меня на это сельское кладбище. Эта блистательная особа начинает мне чуточку надоедать, тем более что я понятия не имею, кто он такой… Что вы так упорно разыскиваете среди всех этих склепов и изваяний?
— Я ищу одно слово, — сказал отец Браун, — слово, которого здесь нет.
— Может быть, вы что-нибудь расскажете? — спросил Фламбо.
— Свой рассказ мне придется разделить на две части, — заметил священник, — первая часть — это то, что знают все; вторая — то, что знаю только я. Первую можно изложить коротко и ясно. Но она далека от истины.
— Прекрасно, — весело сказал большой человек, которого звали Фламбо. — Давайте начнем с того, что знают все, — с неправды.
— Если это и не совсем ложно, то во всяком случае мало соответствует истине, — продолжал отец Браун. — В сущности, все, что известно широкой публике, сводится к следующему… Ей известно, что Артур Сент-Клэр был выдающимся английским генералом. Известно, что после ряда блестящих, хотя и достаточно осторожных кампаний в Индии и в Африке он был назначен командующим войсками, сражавшимися против бразильцев, когда Оливье, великий бразильский патриот, предъявил свой ультиматум. Известно, что Сент-Клэр незначительными силами атаковал Оливье, у которого были превосходящие силы, и после героического сопротивления был захвачен в плен. Известно также, что после своего пленения генерал, к негодованию всего цивилизованного человечества, был повешен на ближайшем дереве. После ухода бразильцев его нашли в петле, на шее у него висела поломанная шпага.
— И эта версия неверна? — поинтересовался Фламбо.
— Нет, — спокойно сказал его приятель, — все, что я успел рассказать, верно.
_ Мне кажется, вы успели рассказать довольно много, — сказал Фламбо. — Если это верно, то в чем же тайна?
Они миновали много сотен серых, похожих на призраки деревьев, прежде чем священник ответил. Задумчиво покусывая палец, он сказал:
— Тайна тут — в психологии, вернее сказать, — в двух психологиях. В этом бразильском деле двое знаменитейших людей современности действовали вопреки своему характеру. Заметьте, оба они, Оливье и Сент-Клэр, были героями — в этом не приходится сомневаться. Это был поединок между Ахиллом и Гектором. Что бы вы сказали о схватке, в которой Ахилл оказался бы нерешительным, а Гектор предателем?
— Продолжайте, — нетерпеливо промолвил Фламбо, когда рассказчик снова начал покусывать палец.
— Сэр Артур Сент-Клэр был солдатом старого религиозного склада, одним из тех, кто спас нас во время Большого бунта[112], — продолжал Браун. — Превыше всего для него был долг, а не показная храбрость. При всей своей личной отваге он был безусловно осторожным военачальником и особенно негодовал, узнавая о бесполезных потерях живой силы. Однако в этой последней битве он предпринял действия, нелепость которых очевидна даже ребенку. Не надо быть стратегом, чтобы понять всю безрассудность его затеи, как не надо быть стратегом, чтобы не попасть под автобус. Вот первая тайна: что сталось с разумом английского генерала? Вторая загадка: что сталось с сердцем бразильского генерала? Президента Оливье можно называть мечтателем или опасным фанатиком, но даже его враги признавали, что он великодушен, как странствующий рыцарь. Он отпускал на свободу почти всех, кто когда-либо попадал к нему в плен, а многих даже осыпал знаками своей милости. Люди, которые причинили ему бесспорное зло, уходили, тронутые его простотой и добросердечием. Зачем же, черт возьми, решился бы он впервые в своей жизни на такую дьявольскую месть, да еще за нападение, которое не могло ему повредить? Вот в чем тайна. Один из разумнейших людей на свете без всякого основания поступил как идиот. Один из великодушнейших людей на свете без всякого основания поступил как изверг. Вот и все. Об остальном, мой друг, вы можете догадаться сами.
— Э, нет, — ответил его спутник фыркнув. — Я предоставляю это вам. Расскажите-ка мне обо всем.
— Тогда слушайте, — начал отец Браун. — Было бы несправедливо утверждать, будто все сведения исчерпываются тем, что я рассказал, и обойти молчанием два сравнительно недавних события. Нельзя сказать, чтобы они пролили свет на это дело, ибо никто не может уяснить себе их значения. Но, если так можно выразиться, они еще более затемнили его; обнаружились новые, покрытые мраком обстоятельства. Первое событие. Врач Сент-Клэров рассорился с этим семейством и начал публиковать целую серию резких статей, в которых доказывает, что покойный генерал был религиозным маньяком; впрочем, поскольку можно судить по его собственным словам, это означает лишь несколько повышенную религиозность. Как бы то ни было, его нападки кончились ничем. Разумеется, все и так знали, что Сент-Клэр был несколько неумерен в своем пуританском благочестии. Второе происшествие заслуживает большего внимания: в злосчастном, лишенном поддержки полку, который совершил отчаянное нападение у Черной реки, служил некий капитан Кейт; в то время он был помолвлен с дочерью генерала и впоследствии на ней женился. Он был среди тех, кто попал в плен к Оливье; надо думать, что с ним, как и со всеми остальными, кроме генерала, обошлись великодушно и вскоре отпустили на свободу. Около двадцати лет спустя Кейт — теперь уже полковник — выпустил в свет нечто вроде автобиографии, озаглавленной «Британский офицер в Бирме и Бразилии». В том месте книги, где читатель жадно ищет сведений о причинах поражения Сент-Клэра, он находит следующие слова: «Везде в своей книге я описывал события точно так, как они происходили в действительности, придерживаясь того устарелого взгляда, что слава Англии не нуждается в прикрасах. Исключение из этого правила я делаю только для поражения при Черной реке.