С тех пор «Влесова книга» – так назвал эту «древнюю летопись» С. Лесной – стала предметом пристального внимания русских патриотов, писателей и журналистов, которые наконец нашли в ней недостающее звено для восстановления «истинной» славянской истории (Творогов 1990: 173–178). «Влесова книга» была с восторгом воспринята В. Скурлатовым, черпавшим именно в ней вдохновение при написании своих фантастических статей. Он фактически первым попытался ввести ее в контекст русской и советской исторической традиции. Обращаясь к туманным летописным сведениям о якобы славянских письменах эпохи раннего Средневековья и о загадочных знаках, найденных археологами в Северном Причерноморье, он всячески пытался создать у читателя представление о возможности скорого обнаружения дохристианской русской письменности – так далеко не шел даже Иловайский. Больше того, ссылаясь на непроверенные и малодостоверные факты, Скурлатов намекал на то, что финикийский алфавит мог происходить из Северного Причерноморья. Тем самым, подготовив читателя, он сообщал о находке «Влесовой книги», где якобы неопровержимо доказывалось «степное центральноазиатское происхождение наших предков», исконных кочевников-скотоводов. Упоминая сквозь зубы об экспертизе, проведенной еще в 1959 г. советскими учеными и давшей однозначно отрицательный результат, Скурлатов делал вид, что вокруг «Влесовой книги» ведется серьезная научная дискуссия (Скурлатов, Николаев 1976. См. также: Кобзев 1977). Любопытно, что уже в 1970-х гг. инициативу Скурлатова поддержали некоторые дипломированные ученые (в частности, В. Вилинбахов 1976), хотя таких оказалось очень немного (об этом см.: Кузьмин 1995: 13).
Заданный Скурлатовым тон был подхвачен рядом других журналистов и писателей, создававших представление о «Влесовой книге» как о бесценном памятнике славянского язычества, который лишь по нелепой случайности обходится или подвергается сомнению специалистами (Старостин 1976; Кобзев 1977; Жуков 1977: 29; 1979: 281; Осокин 1981; Кобзев 1982; 1984; Дико, Сучков 1984). Кобзев настоятельно требовал издания текстов «Влесовой книги» (Кобзев 1977) и сам публиковал стихотворные переводы отдельных отрывков из нее (Кобзев 1982). Ее дух можно обнаружить в целом ряде фантастических или художественных произведений, выходивших с конца 1970-х гг.
Одним из первых стал известный русский писатель П. Л. Проскурин, еще в конце 1970-х гг. задумавший роман о древних славянах, на что его натолкнули сведения о находке в годы Гражданской войны неких «дощечек с непонятными письменами», якобы оказавшимися «древнеславянскими рунами» (Проскурин 1980а: 28). Речь явно шла о «Влесовой книге». Однако, похоже, этого романа Проскурин так и не написал. Между тем он был не одинок, и некоторые другие авторы также попали под обаяние «древней языческой летописи». «Влесова книга» была с восторгом встречена многими русскими писателями-почвенниками, и в начале 1980-х гг. ей было посвящено специальное заседание Комиссии по охране памятников истории и культуры при Московской писательской организации, где было принято единогласное решение о безусловной необходимости публикации этого «бесценного памятника» (Осокин 1981: 73; Кобзев 1984: 51).
Одна из последних публичных дискуссий о «Влесовой книге» состоялась осенью – зимой 1987/1988 г. на страницах еженедельника «Книжное обозрение» в связи с предложением писателя Ю. Сергеева издать текст «Влесовой книги» в СССР (Калмыков 1987). В ответ филолог Н. Богомолов пытался не только разъяснить причины неуместности раздувания ненужного шума вокруг фальшивки, но и показать сложности изучения славянской мифологии и необходимость ее критического научного анализа (Богомолов 1987). Было опубликовано интервью с Л. П. Жуковской, еще раз в популярном виде изложившей доводы о поддельном характере «Влесовой книги» (Ляско 1988). Подводя итоги дискуссии, литературный критик П. Карп нашел ее весьма показательной своей парадоксальностью – ведь в поисках национальной исключительности «люди, громче всего кричащие о национальной самобытности, как раз и стремятся урезать, стерилизовать великие достижения национальной культуры, нанести ей прямой урон, точь-в-точь как в свое время борцы против так называемого космополитизма» (Карп 1988. См. также: Данилевский 1994: 23).
«Космополитизм» был упомянут вовсе не случайно. Ведь участники дискуссии разделились на две достаточно четкие группы – с одной стороны, поборников некой «чистой» русской культуры, которую они призывали защищать от инородцев и иноземных влияний, а с другой – тех, кто понимал под русской (российской) культурой вековой синтез самых разнообразных традиций, обретших в России свою новую Родину. Среди первых оказались писатели-почвенники С. Алексеев (Алексеев 1987), Ю. Сергеев67 и Ю. Петухов (тогда он еще скромно называл себя инженером. См.: Петухов 1987), предлагавшие лишить Россию Пастернака заодно с Карлсоном, Буратино и Чебурашкой, выглядевших в глазах этих авторов «безродными» и «тунеядцами». Однако участникам дискуссии ни в чем не удалось убедить друг друга.
Оценивая эту дискуссию, Ю. Петухов (когда он уже стал писателем) соглашался с тем, что подлинность «Влесовой книги» установить не удалось, но настаивал на необходимости ее публикации и научного изучения. При этом он умалчивал о том, что она уже неоднократно публиковалась на русском языке, хотя и за рубежом, и что научная экспертиза, проведенная Жуковской, дала отрицательный результат. Мало того, вполне в духе «Влесовой книги» он требовал искать предков славян среди степных кочевников и утверждал, что это якобы соответствует новейшим археологическим и лингвистическим данным. При всем его декларативном православии он выражал восхищение дохристианской культурой Руси и призывал рассматривать славянское язычество как «культурную ценность» (Петухов 1990б: 15–31). Одновременно он пытался отвести от Сергеева обвинения в антихристианских настроениях, которые тот с еще большей страстью демонстрировал в своих книгах.
Уже в начале 1980-х гг. сомневающиеся в аутентичности «Влесовой книги» открыто обвинялись в «очернительстве русской национальной истории» и «враждебности ко всему русскому» (Корнеев 1982: 212. Об этом см.: Каганская 1987: 11). Не случайно такие ярые пропагандисты «Влесовой книги», как В. Скурлатов, В. Емельянов, Д. Жуков68 и Кобзев, стояли у истоков движения «Память» и одновременно снискали славу неутомимых борцов с сионизмом, открыв, по сути дела, новую эру в борьбе за «окончательное решение» еврейского вопроса (Кобзев 1971; Жуков 1975; Емельянов 1979. Об их деятельности см.: Нудельман 1979: 43–44; Резник 1991: 57–58; Wistrich 1991: 181; Прибыловский 1992: 152–153, 158–159).
Действительно, в работах такого рода писателей две темы – о величии «древних арийцев» и о «вредоносности» масонов и евреев – сплетались в единое целое. А в представлениях Проскурина нашла и идея «бескрайнего простора» как территории, занимаемой определенным народом. В одной из своих статей он писал о «границах народа от Атлантического до Тихого океана через весь евразийский материк» (Проскурин 1980б). Писатель не уточнял, когда именно и какой «народ» заселял всю эту территорию, однако здесь несомненна перекличка с идеями Скурлатова о широких миграциях «славян-арийцев». В произведениях Проскурина обозначалась и другая весьма важная тема, пронизывающая труды «писателей-патриотов». Ведь его рассуждения также не обходились без образа легко узнаваемого врага. Всячески проклиная Западный мир, Проскурин не забывал упомянуть, что тот «уже порабощен масонством, все более и более срастающимся с сионизмом» (Проскурин1985: 540). Итак, здесь снова обнаруживается все та же навязчивая идея, противопоставляющая «арийский» Золотой век современному времени упадка, где хозяйничают «масоны» и «сионисты».
Все эти сюжеты, ставшие ключевыми компонентами арийского мифа в постсоветской России, не оставляли писателя и впредь. В своем новом романе, посвященном интригам в эшелонах высшей власти в эпоху Брежнева, Проскурин снова поднимал тему «русов-пеласгов», которые якобы не только заложили основы европейской цивилизации, но и изобрели древнейшую письменность до шумеров и египтян. С этим соседствовали рассуждения о том, что ростки «новой евразийской цивилизации» были варварски погублены некими зловредными силами, действовавшими по «тайным рецептам», якобы выработанным еще шумерами и египтянами. Писатель вкладывал в уста русского патриота рассуждения о том, что якобы выживание «белой расы» теснейшим образом связано с судьбой русской нации. При этом в его романе идеологемы арийского мифа постоянно сопровождались отсылками к хазарскому мифу, о чем говорило использование в качестве синонимов таких понятий, как «каганат», «хазары», «иудеи», «сионисты» и «троцкисты». Именно эти силы писатель обвинял в подрывной деятельности против России (Проскурин 1999). Еще более откровенно писатель выступал в своих дневниковых записях. Например, в марте 1992 г. он с тревогой писал о плачевной судьбе «белой расы» и утверждал, что «гибель России – гибель всей белой расы». Он пенял Западу за его близорукое отношение к русскому народу и уверенно заявлял, что только «русский путь» способен привести земную цивилизацию к рассвету (Проскурин 2008: 41)69.
Иными словами, писатель разделял расистские и антисемитские представления, вырабатывавшиеся в среде русских радикальных националистов в 1970 – 1980-х гг., и всячески пропагандировал их в своих произведениях как на закате советской эпохи, так и в новых постсоветских условиях. Правда, в отличие от радикалов он проявлял осторожность, к чему его обязывала должность сопредседателя Союза писателей России. Поэтому он избегал пространных рассуждений на тему «арийцев» и «семитов» и ограничивался лишь редкими упоминаниями соответствующих тем, прибегая к ключевым понятиям и терминам, позволяющим посвященным тут же оживить в памяти связанные с ними расовые мифы. Одной из таких тем и являлась идея о запредельной древности «русов-славян», отводящая русским престижное место создателей основ человеческой цивилизации и культуртрегеров, якобы одаривших весь остальной мир своими культурными достижениями.
Но на Украине царят другие настроения. Там российских ученых обвиняют в неуважительном отношении к «национальной гордости Украины – праукраинскому письменному памятнику “Влесовой книге”» (Федоренко 1994: 59. См. также: Бабий 1997: 113).
В 1990-х гг. сторонники «Влесовой книги» в России активизировались. Если раньше, публикуясь в открытой печати, все они старательно дистанцировали свои «славяно-арийские исследования» от «антисионистских» памфлетов, то теперь петербургский историк Ю. К. Бегунов отбросил этот ложный стыд и не счел зазорным начать борьбу с «Мировым Злом» с экскурса в историю «Великой Руси» докиевского периода (Бегунов 1996). Другой любитель аналогичных идей и борец с христианством Ю. М. Иванов обвинил последнее в том, что оно будто бы «укоротило на целое тысячелетие нашу историю». При этом он воспевал языческую Русь, опираясь на данные, почерпнутые из «Влесовой книги» (Иванов 2000: 52–57).
Вряд ли может вызвать удивление, что «Влесова книга» часто фигурировала на страницах уже упоминавшейся газеты петербургских неоязычников «Родные просторы», кощунственно сопоставлявшей ее историю с судьбой «Слова о полку Игореве» (Виноградов 1990). В 1991–1992 гг. она популяризировалась рассчитанной на военных газетой «Истоки» (Штепа 1991–1992)70, без тени смущения заявлявшей, что эта «летопись» была написана неким Влесом – якобы первым историком на Руси. Это говорит о полном невежестве автора комментариев, ибо хорошо известно, что свое условное название «Влесова книга» получила от С. Лесного, решившего тем самым подчеркнуть особое значение бога «Влеса» в пантеоне древних славян. Автор настолько неуважительно относился к своим читателям, что в каждом следующем номере газеты давал новые интерпретации, полностью противоречившие своим же более ранним публикациям. Так, если в начале своего опуса он изображал скифов злейшими врагами «славян-сарматов», то позднее он выказывал гордость тем, что русские князья напрямую происходили от «царских скифов», и т. д.
В 1991 г. о настоятельной необходимости «научного изучения» «Влесовой книги» заявил самодеятельный историк и предприниматель В. В. Грицков, ставший тогда ученым секретарем самопровозглашенного Русского исторического общества, что, на его взгляд, дало ему право обвинить советскую историческую науку в «русофобии» и взять на себя задачу «возрождения русской исторической науки». Тогда-то он и занялся «происхождением русского народа», пообещав через 15–20 лет решить эту проблему (Грицков 1991).
В 1992 г. писатель В. И. Щербаков опубликовал переводы некоторых фрагментов «Влесовой книги». Со свойственным ему апломбом он представил себя едва ли не первым переводчиком и исследователем этого «славянского памятника» (Щербаков 1996 г: 307). Объявив его аутентичной «жреческой книгой славяно-русов», он нашел там подтверждения многим своим построениям о древнем ареале и путях расселения «праевропейцев и славян», умалчивая о том, что эти построения находились под влиянием более ранних работ Скурлатова, основанных все на той же «Влесовой книге». Оттуда же он позаимствовал и свое всеохватывающее учение о Богоматери (Щербаков 1992: 376 сл.). Показательно, что Щербаков рассматривал «Влесову книгу» не как сочинение самих жрецов, а как нечто дарованное свыше, подобно иудейско-христианской Библии: «Представления о мире и его структуре в “Лебединой книге” (так он сперва назвал «Влесову книгу». – В. Ш.) так глубоки, что вне всяких сомнений отражают божественную истину, откровение, которое было даровано славянам» (Щербаков 1992: 386–387).
Начиная с конца 1992 г. «Влесову книгу» усиленно пропагандировали журналы «Наука и религия» и «Чудеса и приключения». В первом из них чувствовалась направляющая рука одного из членов его редколлегии, большого энтузиаста этой сомнительной кампании А. И. Барашкова. Барашков (он же А. И. Асов, он же Бус Кресень) – геофизик по профессии, выпускник физического факультета МГУ. Во второй половине 1980-х гг. он неоднократно участвовал в геофизических исследованиях на Черном море и некоторое время работал в объединении «Южморгеология», но, похоже, большой любви к своей профессии не испытывал. Зато его рано начала мучить тайна славянского языческого фольклора, и, по его собственному признанию, в 1988 г. он принял решение «восстановить славянскую языческую мифологию». Впрочем, тяжелая работа с историческими документами его не увлекала, и он, подобно Миролюбову, предпочел опираться на полученные в детстве знания, на этот раз – от «бабы Любы». В конце 1990-х гг. Асов изобрел себе престижных предков – костромских «казаков-берендеев» (Асов 1998д: 214; 1999б: 291–300), что якобы приближало его к истокам древней мудрости. Этим он, однако, не ограничился: другим источником его познаний стали «божественные откровения», время от времени на него снисходившие (Асов 1998в).
Свою литературную деятельность Барашков начал с фантастических околонаучных публикаций, посвященных загадке Всемирного потопа и уже основательно к тому времени затасканной проблеме Атлантиды (Барашков 1991а; 1991б). В частности, он утверждал, что атланты были вегетарианцами, чем обнаружил не столько стремление к поиску научной истины, сколько знакомство с теософскими произведениями мадам Блаватской и ее школы. Склонный к мистике, он одновременно с увлечением подхватывал и популяризировал самые сомнительные с научной точки зрения идеи (см., напр.: Барашков 1991в). Поверив в аутентичность «Влесовой книги», он, не будучи ни лингвистом, ни специалистом по палеографии, не имея никакого опыта работы ни с древними письменными источниками, ни с фольклорными произведениями, отважно взялся за «чтение» и «перевод» этого «памятника древнерусской словесности» (Русские веды 1992; Велесова книга 1994; Книга Велеса 1997)71.
Завершив этот трудоемкий проект, Асов занялся упорядочиванием и систематизацией того, что он называет славянскими ведическими знаниями. Его метод достаточно прост: он собирает как устные, так и опубликованные фольклорные тексты (былины, сказки, песенный фольклор, летописные сюжеты и пр.), в частности те, что сохранились у старообрядцев. Сюда же он без тени смущения включает и поддельные рукописи. Затем он их упорядочивает, делит на своды и старательно создает из них стройное повествование о языческих богах, включая их генеалогические связи72. Для этого он по-своему интерпретирует собранные материалы, в том числе и христианского происхождения. Кстати, свои произведения он иллюстрирует собственными рисунками «древнеславянских богов», выполненными с использованием канона православной иконописи (см., напр.: Асов 1998д)! Вопросы аутентичности текстов, их датировок, фольклора как открытой развивающейся системы, отражающей взаимовлияния культур и постоянно включающей как инновации, так и новые интерпретации, его не волнуют, и он воспринимает всю собранную информацию как исконные нарративы, донесшие до нас некую Примордиальную традицию. Поэтому его построения включают странную смесь разновременных и разнокультурных напластований (в том числе без труда узнаваемые библейские сюжеты), которую он выдает за древнейшее «славяно-арийское» наследие. Все эти несообразности его не беспокоят. Ведь неоязычники стоят в агрессивной оппозиции к специалистам и академической науке и считают, что для понимания древних религиозных текстов и мифов нужны не столько профессиональные знания, сколько «взгляд изнутри», то есть истинная вера (Платов 1995а: 10–11; Сперанский 1996: 8).
Руководствуясь именно таким подходом и исчерпав все свои скудные аргументы, Барашков-Асов восстает против «профессиональной узости мышления» и пишет: «Главное же подтверждение подлинности невозможно точно выразить словами. Оно исходит из личного духовного опыта. О подлинности говорит сам дух Велесовой книги. Ее мистериальная тайна, великая магия слова». Асов заключает, что для «человека, обладающего духовным знанием (то есть религиозной верой. – В. Ш.), подлинность Велесовой книги неоспорима» (Асов 1994б: 240, 242). В другом месте он доказывает, что «критерием аутентичности преданий… является только оценка: принадлежит ли данное предание традиции» (Асов 2008б: 263). О принятой у историков трудоемкой, но крайне необходимой критике источников он не знает и знать не желает.