Ратисовъ. У меня юморъ брызжетъ.
Синевъ. Вы бы въ юмористическіе журналы писали, а?
Ратисовъ. Пишу.
Синевъ. Ой ли? И ничего, печатаютъ?
Ратисовъ. Съ благодарностью.
Синевъ. Скажите!
Ратисовъ. Цѣнятъ. Вы, говорятъ, ваше превосходительство, юмористъ pur sаng, а нравственности у васъ что у весталки. Вы не какой-нибудь борзописецъ съ улицы, но патрицій-съ, аристократъ сатиры. Этакаго чего-нибудь рѣзкаго, съ густыми красками, слишкомъ смѣшного, не семейнаго, y васъ ни — ни.
Синевъ. Подъ псевдонимцемъ качаете?
Ратисовъ. Разумѣется. "Дѣйствительный юмористъ", это я. Я было хотѣлъ подписываться "дѣйствительный статскій юмористъ" — этакъ слегка намекнуть публикѣ, что я не кто-нибудь, не праздношатающій бумагомаратель. Но цензура воспротивилась. Оставила меня безъ статскаго… Мысль! Позвольте карандашикъ.
Синевъ. Вдохновеніе заиграло?
Ратисовъ. Мысль: дѣтей оставляютъ безъ сладкаго, а меня оставили безъ статскаго… Правда, хорошо?
Синевъ. Изумительно!
Ратисовъ. Запишу и разработаю па досугѣ…
Пишетъ. Синевъ отходить къ Олимпіадѣ Алексѣевнѣ, которая въ сторонѣ бесѣдуетъ съ Митей.
Митя. Вотъ вы все надо мною смѣетесь, а я… я даже Добролюбова читалъ, ей Богу. Хоть весь классъ спросите… Ужъ я такой! Я могу понимать: y меня серьезное направленіе ума…
Смолкаетъ при приближеніи Синева. Всѣ трое остаются въ глубинѣ сцены, въ тихомъ шутливомъ разговорѣ.
Верховскій. Какъ угодно, Андрей Яковлевичъ, а все это софизмы.
Ревизановъ. Какъ для кого.
Верховскій. Вы меня въ свою вѣру не обратите.
Ревизановъ. Я и не пытаюсь. Помилуйте.
Верховскій. Я даже позволяю себѣ думать, что это и не ваша вѣра.
Ревизановъ. Напрасно. Почему же?
Верховскій. Вѣра безъ дѣлъ мертва, а y васъ слова гораздо хуже вашихъ дѣлъ.
Ревизановъ. Спасибо за лестное мнѣніе.
Верховскій. На словахъ, вы мизантропъ и властолюбецъ.
Ревизановъ. Я, дѣйствительно, люблю власть и, въ огромномъ большинствѣ, не уважаю людей.
Верховскій. Однако вы постоянно дѣлаете имъ добро?
Ревизановъ. Людямъ? Нѣтъ.
Верховскій. Какъ нѣтъ? Вы строите больницы, училища, тратите десятки тысячъ рублей на разныя общеполезныя учрежденія… Если это не добро, то что же по-вашему?
Ревизановъ. Кто вамъ сказалъ, что я дѣлаю все это для людей и что дѣлаю съ удовольствіемъ?
Верховскій. Но…
Ревизановъ. Мало ли что приходится дѣлать! Жизнь взятокъ требуетъ. Только и всего.
Ратисовъ. Андрей Яковлевичъ клевещетъ на себя. Онъ дѣлаетъ добро инстинктивно. Онъ хочетъ, самъ не сознавая того, отслужить свой долгъ предъ обществомъ, которое его возвысило.
Ревизановъ. Долгъ!.. Отслужить!..
Верховскій. Вы смѣетесь?
Ревизановъ. Нѣтъ. Я только нахожу эти слова неестественными. Зачѣмъ человѣкъ будетъ служить обществу, если онъ въ состояніи заставить общество служить ему? Къ чему обязываться чувствомъ долга, когда имѣешь достаточно смѣлости, чтобы покоряться лишь голосу своей страсти?
Верховскій. Сколько вамъ лѣтъ?
Ревизановъ. Сорокъ четыре
Верховскій. Мнѣ пятьдесятъ шесть… Странно. Разница не такъ ужъ велика… а, — извините меня! — я не понимаю васъ, мы словно говоримъ на разныхъ языкахъ.
Ревизановъ. Да, такъ оно и есть. Я говорю на языкъ природы, а вы на языкъ культуры. Вы толкуете о господствѣ долга, а я о господствѣ страсти. Вы стоите на исторической, условной точкѣ зрѣнія, а я на абсолютной истинъ. Вамъ нравится, чтобы ваша личность исчезала въ обществѣ; я напрягаю всѣ силы, чтобы, наоборотъ, поставить свою волю выше общей.
Синевъ (издали). Вотъ какъ!
Ревизановъ. Вы что-то сказали?
Синевъ. Простите, пожалуйста, но вы мнѣ напомнили… впрочемъ, неудобно разсказывать: не совсѣмъ ловкое сближеніе…
Ревизановъ. Не стесняйтесь.
Синевъ. Я уже слышалъ вашу фразу недавно, на допросѣ одного интеллигентнаго… убійцы съ цѣлью грабежа. Онъ, между прочимъ, тоже опредѣлялъ преступленіе, какъ попытку выдѣлить свою личную волю изъ воли общей, поставить свое я выше общества.
Ревизановъ. Да, въ сознательномъ преступленіи есть этотъ оттѣнокъ.
Верховскій. И преступленіе обычная дорога къ вашему излюбленному царству страсти.
Ревизановъ. Бываетъ.
Верховскій. Хорошая дорога, скажете?
Ревизановъ. По крайней мѣрѣ, хоть куда-нибудь приводитъ.
Верховскій. Помилуйте! да если всѣ станутъ такъ думать и жить… что же это будетъ? Вѣдь въ такой компаніи люди пожрутъ другъ друга.
Ревизановъ. Что же? Горе побѣжденнымъ….
Входятъ Людмила Александровна и Сердецкій. Людмила Александровна садится въ тѣни, въ глубинѣ сцены.
Синевъ. Все это прекрасно, Андрей Яковлевичъ теоріи можно разводить всякія, и, пока ваше царство страсти остается въ мірѣ, такъ сказать, умозрительномъ, намъ, обыкновеннымъ смертнымъ, можно съ грѣхомъ пополамъ жить на свѣтѣ. Но скверно, что изъ теоретической? области то и дѣло проскальзываютъ фантомы въ действительную жизнь.
Ревизановъ. А вы ихъ ловите и отправляйте въ мѣста не столь и столь отдаленныя. Это ваше право.
Синевъ. Да, вѣдь всѣхъ не переловишь.
Ревизановъ. А не поддаваться ихъ право.
Синевъ. Иного и схватишь, нить! Скользокъ, какъ угорь, вывернется и уйдетъ въ мутную воду. Законъ — дѣло рукъ человѣческихъ, а преступленіе дѣло природы. Законъ имѣетъ рамки, а преступленіе нѣтъ. Законъ гонится за преступленіемъ, да не всегда его догоняетъ. Да вотъ вамъ примѣръ. Вчера я слышалъ одну исторію: попробуйте преслѣдовать ея героя по закону…
Олимпіада Алексѣевна, (отрываясь отъ разговора съ Митей). Если что-нибудь страшное, не разсказывай: я покойниковъ боюсь.
Синевъ. Дѣло на Уралѣ.
Ревизановъ. Знакомыя мѣста.
Синевъ. Герой мѣстный Крезъ, скучающій россіянинъ изъ любимаго вами, Андрей Яковлевича типа людей страсти и личнаго произвола…
Верховскій. Проще сказать: самодуръ.
Сипевъ. Но образованный, замѣтьте.
Ревизановъ. Есть тамъ такіе. Ну-съ?
Синевъ. Развлеченія ради, задумался этотъ Крезъ влюбиться въ нѣкоторую барыньку, жену довольно вліятельнаго въ тѣхъ мѣстахъ лица… Барынька оказалась не изъ податливыхъ…
Сердецкій. Крезъ поклялся, что возьметъ ее, во что бы то не стало…
Синевъ. Откуда вы знаете?
Сердецкій. Предположилъ по шаблону, всегда такъ бываетъ.
Синевъ. Да… И началъ орудовать. Да вѣдь какъ! Супругъ упрямой красавицы до тѣхъ поръ отлично шелъ по службъ, а теперь вдругъ, ни съ того ни съ сего, запутался въ какихъ-то упущеніяхъ, попалъ подъ судъ и вылетѣлъ въ отставку съ запачканнымъ формуляромъ. Въ обществѣ пошли гадкіе слухи о поведеніи молодой женщины. Репутація несчастной была разбита, семейная жизнь ея превратилась въ адъ. Знакомые отъ нея отвернулись, мужъ вколачивалъ жену въ гробъ ревностью, родныя дѣти презирали ее, какъ развратную женщину…
Людмила Александровна. Ахъ!
Синевъ. А? что? вамъ опять нехорошо, кузина?
Людмила Александровна. Не обращайте на меня вниманія: такъ… приступъ мигрени…
Олимпіада Алексѣевна. Ну, а конецъ-то, конецъ твоего романа?
Синевъ. Въ одинъ прекрасный вечеръ…
Сердецкій. Послѣ ужасной семейной сцены…
Синевъ. Вы, Аркадій Николаевичъ, невозможны съ вашею прозорливостью. Ну-да, послѣ ужасной семейной сцены, горемычная барынька ушла, въ чемъ была, изъ дома и постучалась таки…
Сердецкій. Къ Крезу.
Ревизановъ. Что и требовалось доказать.
Верховскій. Вотъ видите, Андрей Яковлевичъ.
Ревизановъ. Виноватъ. Позвольте, господа. Чего вы отъ меня хотите? Что-бы я не осудилъ этотъ поступокъ? Осуждаю. Но вѣдь я не утверждалъ, что люди страсти хорошіе люди. Я только говорилъ, что это люди, которые хотятъ быть счастливыми, умѣютъ брать свое счастье съ боя и ради него на все готовы…
Людмила Александровна. На все?!
Ревизановъ. Я раньше слыхалъ вашу исторію, Петръ Дмитріевичъ, и хорошо знаю ея героя.
Синевъ (въ сторону). Мѣдный лобъ!
Ревизановъ. Это, дѣйствительно, упрямый и страстный человѣкъ.
Людмила Александровна (не глядя на него, издали). А… а совѣсть? упрекаетъ его когда-нибудь?
Ревизановъ (окидываетъ ее внимательнымъ взоромъ… послѣ краткаго молчанія, рѣшительно). Не думаю.
Людмила Александровна, съ тихимъ содроганіемъ, поникаетъ головою.
Олимпіада Алексѣевна. Скучная твоя исторія, Петя. Я думала, онъ ее убьетъ или она его.
Олимпіада Алексѣевна. Скучная твоя исторія, Петя. Я думала, онъ ее убьетъ или она его.
Синевъ. Да вы же покойниковъ боитесь?
Олимпіада Алексѣевна. Я только утопленниковъ, если въ водѣ долго пробыли, а, если съ револьверомъ, ничего… даже интересно.
Синевъ. Жестъ красивъ?
Олимпіада Алексѣевна. Вотъ именно.
Ратисовъ. Господа, отвлеченности вещь хорошая, только, знаете ли, винта они все-таки не замѣнятъ.
Синевъ. Демосѳенъ глаголетъ вашими устами, дядюшка.
Ратисовъ. У меня въ кабинета уже приготовленъ столикъ.
Верховскій. Такъ что же мы теряемъ золотое время?
Олимпіада Алексѣевна (Ревизанову). Какъ? развѣ вы играете?
Ревизановъ. Съ особеннымъ удовольствіемъ.
Митя. Опять она къ нему!
Синевъ (напѣваетъ Митѣ). Пойметъ ли кто души моей волненье?
Олимпіада Алексѣевна (Ревизанову). Такъ что и теперь?
Ревизановъ. Соблазняюсь.
Олимпіада Алексѣевна. А я было хотѣла показать вамъ нашъ зимній садъ…
Синевъ. Знаемъ мы этотъ зимній садъ, сами хаживали…
Митя. О!!!..
Олимпіада Алексѣевна. Это — мой любимый уголокъ… такой поэтический…
Митя. Смотрѣть такими глазами на какой-то денежный мѣшокъ!
Синевъ. Говорю тебѣ: гимназистамъ при капиталистахъ не везетъ.
Ратисовъ (изъ кабинета). Андрей Яковлевичъ! Петруша! Что же вы, господа? Ждемъ.
Ревизановъ. Вы слышите…
Уходитъ.
Олимпіада Алексѣевна. Ну, пропустилъ моментъ — тебѣ же хуже. Была бы честь предложена, а отъ убытка Богъ избавилъ.
Синевъ (хохочетъ). Сорвалось!
Олимпіада Алексеевна. Митя… Ты видѣлъ въ нашемъ зимнемъ саду новую бесѣдку?
Синевъ. Нѣтъ, видно, и гимназистамъ иной разъ бываетъ удача…
Отходить къ Сердѣцкому, смѣясь, говорить съ нимъ.
Митя. Новую бесѣдку? Нѣтъ-съ, не видалъ. Да, и видѣть не желаю. Показывайте господину Ревизанову!
Олимпіада Алексеевна. Ай, какой Отелло! Вздоръ! Вздоръ!.. Давай руку. Изволь провожать меня… сегодня ты мой аркадскій принцъ.
Митя. Что вы хотите этимъ сказать?
Олимпіада Алексѣевна. Ты слышалъ…
Митя. Я — такой!.. Я не умѣю шутить любовью. У меня чувства. Я не понимаю легкихъ отношеній къ женщинѣ.
Олимпіада Алексѣевна. Ахъ, батюшки! что же? Бѣжимъ вдвоемъ на необитаемый островъ?
Митя. Я, коли что, на всю жизнь. У меня это просто. Весь классъ знаетъ…
Олимпіада Алексѣевна. Да ты руку-то давай.
Митя. Руку?.. Руку извольте. А только я легкихъ отношеній не понимаю. Я такой!
Идутъ къ дверямъ.
Синевъ. Тетушка! Вы не Олимпіада, — вы Иродіада!!!
Олимпіада Алексѣевна. Что такъ?
Синевъ. Младенцевъ избивать стали.
Митя. Опять дразнишься? Чортъ бы тебя побралъ.
Олимпіада Алексѣевна и Митя уходятъ. Синевъ хочетъ войти въ кабинетъ. Людмила Александровна его окликаешь.
Людмила Александровна. Петръ Дмитріевичъ.
Синевъ. Я, кузина.
Людмила Александровна. Этотъ Ревизановъ… герой… герой вашей исторіи… не правда ли?..
Синевъ молча и выразительно показываетъ въ сторону Ревизанова.
Людмила Александровна. Благодарю васъ.
Синевъ ушелъ.
Сердецкій. Что съ вами сегодня?
Людмила Александровна. Ничего… нездоровится немного… право, не обманываю.
Сердецкій. Ничего? А мнѣ кажется, очень много. И кажется, что нездоровится не тѣлу вашему, по душѣ. И еще кажется… говорить что ли?
Людмила Александровна. Какъ хотите…
Сердецкій. Что виновата въ вашемъ разстройствѣ этотъ господинъ…
Людмила Александровна. Ревизановъ? Вздоръ какой… Вы, Аркадій Николаевичъ, по старой памяти, всегда нѣсколько ревнивы къ новымъ лицамъ.
Сердецкій (смѣясь). Можетъ быть, можетъ быть… Хотя Ревизановъ не совсѣмъ новое лицо. Онъ, такъ сказать, лишь "въ первый разъ по возобновленіи"… и… и вы любили его когда-то.
Людмила Александровна. А! Вы могли бы не напоминать мнѣ… Какой позоръ! какой ужасъ!
Сердецкій. Онъ не позволилъ себѣ намекнуть на ваши прошлыя отношенія?
Людмила Александровна. Нѣтъ, нѣтъ!
Сердецкій. Я замѣтилъ два — три странныхъ взгляда, брошенныхъ имъ на васъ.
Людмила Александровна. Что же они говорили?
Сердецкій. По-моему, смыслъ ихъ былъ: "старая любовь не ржавѣетъ"…
Людмила Александровна. Ха-ха-ха! Бѣдный Аркадій Николаевичъ! Вы такъ любите меня, что воображаете, будто всѣ смотрятъ на меня вашими глазами… Голубчикъ! Гдѣ намъ побѣждать такихъ избалованныхъ Донъ-Жуановъ? Я молода и недурна собою только для вашей влюбленной слепоты.
Сердецкій. Нѣтъ. Вы очень хороши собою, на какой угодно избалованный вкусъ. А этихъ пресыщенныхъ прихотниковъ я знаю. Подобный господинъ способенъ преслѣдовать васъ даже безъ всякой любви, а просто потому, что вотъ оригинально: потому, что вы Верховская, что у васъ чудная репутація, что у васъ взрослыя дѣти, что у васъ нѣтъ и никогда не было любовника, и что есть свинское блаженство осквернить все это, растоптать, залить грязью… Если г. Ревизановъ вздумаетъ надоѣдать вамъ, и вамъ нуженъ будетъ другъ, вы, я надѣюсь, знаете, гдѣ его искать?
Людмила Александровна (преодолевая свое волненіе, шутливо кладетъ руку на его голову). Гдѣ же, какъ не въ этомъ старомъ, сѣдомъ человѣкѣ, съ юношескимъ сердцемъ и влюбленными глазами… Ахъ, вы, рыцарь мой!
Сердецкій (цѣлуетъ ея руку). Ну, вотъ, вы шутите, и я спокоенъ… А слова мои все-таки попомните. До свиданья: мнѣ пора въ редакцію, и я ухожу на французскій манеръ, не прощаясь съ хозяевами. Пусть винтятъ. До свиданья.
Уходить, но возвращается отъ дверей и пытливо смотритъ въ глаза Людмилѣ Александровнѣ, взявъ ее за обѣ руки.
Такъ ничего нѣтъ, ничего?
Людмила Александровна. Да что это, право? Мнительность какая! Ахъ, Аркадій Николаевичъ!
Сердецкій. Ну, ну, не сердитесь… не буду, не буду, я уже ушелъ, ушелъ… Всего вамъ хорошаго, моя золотая.
Въ дверяхъ смотритъ на нее въ полъ-оборота.
Эхъ! Да когда же я, старый чортъ, любить-то ее перестану?
Уходить.
Людмила Александровна (одна). Чувствуетъ… Признаться проситъ… Да ни за что! никогда! На пытку пойду, пусть меня клещами рвутъ не признаюсь!.. Ну что же?… Кончено: побѣждена. Въ чьихъ я рукахъ! въ чьихъ рукахъ!.. Боже мой! Я такъ слаба, а онъ такъ силенъ и золъ. Хочешь ты испытать, какъ разгнѣванный мужъ, въ бѣшенствѣ, отталкиваетъ развратную жену? хочешь ты услыхать позорную брань изъ устъ своихъ дѣтей?.. Дѣти мои! милыя! Вы ростете, всѣ вами любуются, какія вы добрыя, честныя. Кто васъ ростилъ, кто училъ, кто жилъ съ вами одною жизнью? Я! Все я! И теперь показать вамъ, что я всю жизнь лгала и прятала подъ красивыми словами позорное прошлое? Нѣтъ, я должна спасти себя отъ презрѣнія дѣтей, потому что должна спасти ихъ отъ ненависти ко мнѣ. Если человѣку противна родная мать, что же уважать остается ему на свѣтѣ? Пусть я стану еще порочнѣе и хуже, но лишь предъ самою собой. Моя семья останется счастливой, а за мои грѣхи я отвѣчу предъ Богомъ…
Въ кабинетѣ хохотъ.
Верховскій. Ха-ха-ха! безъ трехъ, милый Андрей Яковлевичъ! безъ трехъ!.. Ха-ха-ха! Помилуйте, господа, могъ ли я предполагать, что сажусь играть съ такими мастерами?
Синевъ. Скромничаете, дяденька, скромничаете! знаемъ мы васъ, какъ вы плохо играете.
Ревизановъ. Хорошо, что моя очередь выходить… Хоть духъ переведу, а то просто въ жаръ бросило…
Людмила Александровна. Будь, что будетъ. Мною держится мой домашній очагъ. Онъ даетъ свѣтъ и тепло слишкомъ многимъ. Я не имѣю права разрушать его…
(Ревизановъ выходить изъ кабинета. Онъ молча смотритъ на Людмилу Александровну. Она, вся трепещущая, сжимается, какъ отъ холода. Нѣмая сцена.)
Людмила Александровна (послѣ долгаго молчанія, почти шепотомъ). Я буду у васъ… я… я повинуюсь.
Занавѣсъ.
ДѢЙСТВІЕ III
Роскошный номеръ въ московской первоклассной гостиницѣ. Вечеръ.
Ревизановъ одинъ у письменнаго стола. Леони, въ короткой кофточкѣ, въ шаочкѣ, съ хлыстомъ въ рукѣ, тихо входить.