Иногда Чику казалось, что бог сверху следит за всем, что происходит на земле, и даже за всеми нашими мыслями. Бывало, лежишь себе на бычьей шкуре под сенью старой яблони, думаешь о чем-нибудь добром, хорошем, и вдруг – порыв ветерка, и с яблони шлеп созревшее яблоко, и катится по косогору двора чуть ли не прямо тебе в рот. Ну не чудо ли это?! Конечно, это награда за твои хорошие мысли. Иногда вроде и не было хороших мыслей в этот миг, а яблоко шлепнулось и катится в твою сторону. Никакого противоречия. Чик припоминал что-то хорошее, что он подумал или сделал вчера или чуть раньше. Всевышний просто немного опоздал, но не забыл вознаградить.
А иногда бежишь босой по горной тропе, и вдруг как саданет по пальцам ноги какой-то корень, торчащий над тропой, и ты извиваешься от боли и подпрыгиваешь на одной ноге: за что? Ведь я ничего плохого не думал в это мгновенье! И вдруг припоминаешь: а ведь я позавчера снял и съел вкуснейшую пенку с молока, когда все вышли из кухни. Ты смотри, даже такие мелочи замечает и наказывает!
Но иногда, и это бывало довольно часто, Чику казалось, что бог там, наверху, все прозевал. Например, крестьяне проклинают Сталина за то, что он придумал колхозы, и проклинают, как догадывался Чик, правильно. И проклинают достаточно громко, а он там ничего не слышит. Во всяком случае, Сталин смеется себе в усы и живет. Ты же бог, ты же всесильный, превратись на минуту в человека-невидимку, подойди к Сталину на Мавзолее и хотя бы дерни его за ус. Нет, не дергает! А может, и дергал, но в киножурналах со Сталиным на Мавзолее ничего такого не показывали. Так дергал он его за ус или не дергал? Полная неясность. Да, в горах, среди могучей природы Чик слишком часто думал о началах и концах, и от этого становилось тоскливо.
И вот сейчас, когда автобус мчал его к родному городу, Чик был весел, никакая космическая печаль его не задевала, и ему захотелось поболтать с мальчиком, сидящим рядом. Но мальчик упорно продолжал глядеть в окно.
– Ты что, первый раз в этих местах? – спросил Чик.
– Нет, – ответил мальчик тусклым голосом после тусклой паузы.
– Ты из Мухуса? – спросил Чик.
– Какая разница, – ответил мальчик таким голосом, как будто Чик его замучил своими вопросами. Он продолжал упорно глядеть в окно.
– Как какая? – удивился Чик. – Я вижу по твоему голосу, что ты из Мухуса.
Чик хорошо отличал говор сельчан от говора городских людей.
– Может, из Мухуса, а может, и нет, – уныло ответил мальчик, продолжая глядеть в окно.
– Странный ты какой-то, пацан, – сказал Чик, – чего ты все время в окно пялишься?! Так можно и башку вывернуть.
– Куда хочу, туда и смотрю, – ответил мальчик, упорно продолжая глядеть в окно.
И тут Чик понял, что этот мальчик почему-то не хочет, чтобы Чик видел его лицо. В окно можно было смотреть, и не так уж выворачивая голову.
– Может быть, – мирно предположил Чик, – у тебя родимое пятно на лице и ты стыдишься его? У нас в школе есть такой. Ничего страшного. Я даже притрагивался к его пятну и потом этой же рукой ел хлеб с повидлом.
– Какое там еще пятно, – пробурчал мальчик, упрямо продолжая смотреть в окно.
И тут Чик догадался, что этот мальчик не хочет быть узнанным. Чик попытался по его затылку восстановить в памяти его лицо. Но лицо не восстанавливалось. Интересно, что Чик, стараясь понять, почему этот мальчик скрывает свое лицо, ни разу не подумал о том пацане, который его унизил на берегу моря. Чик столько раз мысленно встречался с ним в городе, что свыкся с тем, что только в городе его и может встретить. Но почему, почему этот мальчик скрывает от него свое лицо?
И Чик решил его перехитрить. Он замолк и больше ничего у него не спрашивал. Автобус грохотал по разбитому шоссе, мальчик упорно продолжал глядеть в окно. Так продолжалось довольно долго. Наконец автобус остановился на какой-то промежуточной станции.
Чик тихо встал и тихо вышел из автобуса. Он снаружи, с улицы посмотрел на мальчика и понял, кто это. Это был он, тот самый, который дергал его за чуб! Но какое у него было сейчас бледное, скучное лицо! Он Чика так и не заметил. Уставился в одну точку и застыл. Чик быстро впрыгнул в автобус, боясь, что новые пассажиры займут его место. Тихо уселся. Мальчик, как и прежде безразличный к жизни автобуса, продолжал смотреть в окно. Бедняга не понимал, что теперь это глупо!
Чик почувствовал необыкновенный прилив сил. Он ощутил свое полное превосходство над этим мальчиком. Раз он так упорно отворачивается, значит, он его ужасно боится. Какое нахальное и воинственное было у него лицо там, на берегу, и какое жалкое теперь!
Автобус пошел дальше. Мальчик все еще с глупым упорством смотрел в окно.
– Можешь не отворачиваться, – сказал Чик торжественно, – я тебя узнал. Вот мы и встретились один на один.
После долгого молчания последовали почетные условия перемирия.
– Я тебя всего два раза дернул за чуб, – сказал мальчик, все еще глядя в окно, – можешь и ты дернуть меня за чуб… три раза…
Сравнил! Дергать его за чуб здесь, в автобусе, где его никто не знает, и дергать Чика за чуб на пляже, на виду у команды Чика и у всех своих подлых друзей!
Мальчик упорно продолжал смотреть в окно.
У Чика в голове вертелись эпизоды из гангстерских рассказов, которые обильно печатались в журнале «Вокруг света», какие-то случаи из воровской жизни диккенсовских героев и из других книг.
– Тут чубом не отделаешься, – сказал Чик. – Ты думаешь, зачем я ездил в горы? Я в шайке. Там бывают нужны такие пацаны, как я. Я пролезаю в форточку, а потом изнутри дома открываю двери.
Чик не учел, что в южных домах, в Абхазии, вообще не бывает форточек. Но и мальчик от страха, видно, об этом не подумал.
– Но сейчас мы ездили в дремучий лес, – сказал Чик, – чтобы казнить одного предателя. Наши люди здесь, в автобусе. Они одеты под крестьян.
– Как казнить? – тоскливо спросил мальчик.
– Казнить самой страшной казнью, – сказал Чик, – он предал милиции малину.
– Какой казнью? – почти рыдающим голосом спросил мальчик, все так же упорно продолжая смотреть в окно.
Чик хотел сказать, что его разорвали, привязав к двум деревьям. Но потом отказался от этой мысли. Местные деревья были не настолько гибки, чтобы их наклонять друг к другу. Он хотел, чтобы все было правдоподобно. Он вспомнил менее свирепую, но более изысканную казнь.
– Привязали его голого к дереву, в дупле которого осиное гнездо, – сказал Чик, – теперь его осы закусают до смерти. Ты представляешь? Ты висишь, а тебя день и ночь кусают осы. Потом глаза ему выклюют вороны, а тело сожрут медведи и волки…
– Шакалы тоже? – горестно полюбопытствовал мальчик, продолжая смотреть в окно.
– Шакалам тоже кое-что перепадет, – сказал Чик, – они будут догрызать косточки.
Потом Чик бодро, со множеством подробностей рассказал мальчику, как родственник Ясон, забравшись ночью в чужую квартиру, вынужден был убить проснувшегося хозяина. Все было так, как рассказывал Ясон, с той только разницей, что Чик первым влезал в окно, а уж вслед за ним Ясон. Чик долго и вдохновенно рассказывал об этом.
На следующей остановке мальчик вдруг встал и, наконец повернувшись к Чику бледным лицом, попросил его:
– Пропусти, пожалуйста, мне сходить.
Чику стало жалко мальчика, но он уже не мог остановиться. Изо всех сил ухватившись за железную перекладину переднего сиденья, он преградил ему путь.
– Сиди, – приказал Чик, – дольше будешь ехать, дольше будешь жить.
Мальчик покорно сел. Автобус поехал дальше. Тут Чик выложил ему условия предстоящей драки. Можно на кулаках. Можно и на ножах. У Чика, оказывается, два ножа. И он благородно предоставляет мальчику право выбора оружия. Драка должна произойти у обломков приморской крепости. Без свидетелей. Кстати, недалеко от того места, где мальчик трепал его за чуб, а Чик вынужден был терпеть, потому что нельзя было рисковать: в ту ночь предстояло Дело.
На следующей остановке мальчик, побелев как бумага, снова встал и пролепетал, что ему надо сходить. Чик прекрасно знал, что ему не надо сходить. Он снова изо всех сил сжал перекладину переднего сиденья и преградил ему путь. И мальчик покорно сел.
Но вот автобус въехал в город, доехал до остановки и затормозил. Люди стали выходить. Чик немного растерялся, он не знал, как быть дальше. Уже многие люди вышли, а Чик все сидел, и мальчик замер в ожидании своей судьбы.
– Чик, ну что ты там завозился! – крикнула тетя Лена на весь автобус и стала приближаться к нему. Она властно протянула ему своей богатырской рукой петуха и курицу. И Чику ничего не оставалось, как встать и, осторожно взяв сначала в правую руку петуха, левой зажать лапки курице. Он почувствовал, что для знаменитого, хоть и маленького разбойника у него сейчас довольно глупый вид. Принимал участие в страшной казни – и на тебе петуха и курицу!
Теперь мальчик глядел то на Чика, то на петуха и курицу и словно просыпался от летаргического сна. Образ, нарисованный Чиком, как-то не вязался с обликом мальчишки, которому женщина, правда, с могучими руками, небрежно сует петуха и курицу с перевязанными лапами. Нет, человеку такой профессии не суют в руки петуха и курицу. А если даже и сунули, он должен был со смехом бросить их в лицо тому, кто сунул. И было совсем не похоже, что Чик может бросить этой женщине в лицо петуха и курицу.
Теперь мальчик глядел то на Чика, то на петуха и курицу и словно просыпался от летаргического сна. Образ, нарисованный Чиком, как-то не вязался с обликом мальчишки, которому женщина, правда, с могучими руками, небрежно сует петуха и курицу с перевязанными лапами. Нет, человеку такой профессии не суют в руки петуха и курицу. А если даже и сунули, он должен был со смехом бросить их в лицо тому, кто сунул. И было совсем не похоже, что Чик может бросить этой женщине в лицо петуха и курицу.
– Я тебе прощаю все, – сказал Чик, стараясь опередить пробуждение мальчика, – только не имей привычки дергать за чуб незнакомых пацанов. Можешь не на того нарваться… А это так… Для понта…
С этими словами Чик слегка развел руками, и тут петух вдруг взорвался, захлопал крыльями, заклокотал и неожиданно укусил Чика возле колена. Было больно так, как будто петух вколотил гвоздь в голень Чика! Было больно так, как будто бы сто ос ужалили его одновременно в одно и то же место! Но мальчик, все еще просыпаясь от летаргического сна, глядел на Чика, и Чик выдержал боль, он не вскрикнул и даже не взглянул на место укуса. Он только отвел подальше от ноги петуха.
– У тебя кровь, – вдруг сказал мальчик и кивнул на ногу Чика.
Чик небрежно опустил глаза. В самом деле, струйка крови поползла по голени. Чик поднял глаза и сказал:
– Разве это кровь…
Мальчик теперь с разинутым ртом уставился на Чика. Было похоже, что выход из летаргического сна был приостановлен.
– Чик, что ты там остолбенел? – крикнула тетя Лена уже с улицы. Чик спрыгнул с подножки и легко догнал ее. Он шел быстро и плавно, стараясь не расплескать гнев петуха. Он больше не чувствовал себя оскорбленным этим мальчиком. Он даже удивлялся, почему ему так больно было вспоминать, как этот мальчик потрепал его за чуб.
Каким наглецом тот был на пляже и каким покорным стал в автобусе! Конечно, Чик его довел. Но ведь, еще ничего не зная о разбойничьих подвигах Чика, он уже отвернулся к окну, чтобы Чик его не заметил. Значит, уже боялся.
Чик посмотрел на ногу. Боль все еще слегка пульсировала. Полоска крови начала подсыхать. И вдруг Чика поразило неожиданное открытие. Это он, всевидящий, наслал на Чика укус петуха, потому что Чик переусердствовал, пугая этого мальчика. А год назад наслал на Чика этого же мальчика, потому что тогда Чик переусердствовал, размечтавшись о блаженном почесывании своей спины. Как все связано! Вот мудрость того, кто все видит и слышит, да не сразу раскумекаешь, что к чему! Для этого надо иметь хорошую черепушку. Что-что, подумал Чик, а кумпешка у меня работает. Но тут Чик вдруг осекся, догадавшись, что может грянуть наказание за хвастовство, да и петух подозрительно встрепенулся и клокотнул.
Возмездие
Чик стоял рядом с дядей Алиханом, продававшим сласти у входа на базар, когда с базара вышел Керопчик с тремя друзьями. Чик сразу почувствовал, что Керопчик и его друзья очень весело настроены и что это не к добру.
Они выпили на базаре чачи, и желание повеселиться настигло их у выхода с базара. Чик это сразу почувствовал.
– Хош[1] имею пошухарить, – сказал Керопчик и остановился вместе с друзьями.
Слева от входа под навесом лавки стоял Алихан со своим лотком, набитым козинаками и леденцами, а справа от входа расположился чистильщик обуви Пити-Урия.
Только что прошел дождь. Пережидая его, Чик остановился под навесом возле Алихана, но уже сверкало солнце, и Чик собирался уходить домой, когда появился Керопчик со своими друзьями.
Небольшого роста, коренастый, Керопчик посмотрел вокруг себя своими прозрачными глазами безумной козы. Сначала он посмотрел на Пити-Урию, который барабанил щетками по дощатому помостику, куда клиенты ставят ногу, но под взглядом Керопчика перестал стучать.
Керопчик перевел взгляд на Алихана и, решив, что с Алиханом ему интереснее повеселиться, подошел к нему.
Чик почувствовал тревогу, но Алихан почему-то ничего не почувствовал. Высокий, сутуловатый, он стоял над своим лотком, уютно скрестив руки на животе.
– Салам алейкум, Алихан, – сказал Керопчик, еле сдерживая подпиравшее его веселье.
Чик понял, что Керопчик уже что-то задумал. Друзья его тоже подошли к Алихану, весело глядя на него в предчувствии удовольствия. Алихан и тут не обратил внимания на настроение друзей Керопчика.
– Алейкум салам, – отвечал Алихан на приветствие, голосом показывая неограниченность своей доброжелательности.
– Ты почему здесь торгуешь, Алихан? – спросил Керопчик, словно только что заметил его лоток.
– Разрешениям имеем, Кероп-джан, – удивляясь его удивлению, отвечал Алихан.
– Кто разрешил, Алихан?! – еще больше удивился Керопчик, подмигивая друзьям, уже корчившимся от распиравшего их веселья.
Алихан и на подмигивание его не обратил внимания.
– Милициям, Кероп-джан, – ответил Алихан, слегка улыбаясь чудаческой наивности Керопчика, – начальник базарам, Кероп-джан.
– У меня надо разрешение спрашивать, Алихан, – назидательно сказал Керопчик и легким толчком ноги опрокинул лоток. Стеклянная витрина лотка лопнула, и часть сладостей высыпалась на мокрую булыжную мостовую.
Керопчик и его друзья повернулись и пошли к центру города. Они шли, подталкивая Керопчика плечами и показывая ему, как это он здорово все проделал.
Алихан молча смотрел им вслед. Губы его безропотно шевелились, а в глазах тлела тысячелетняя скорбь, самая безысходная в мире скорбь, ибо она никогда не переходит в ярость.
Сердце Чика разрывалось от жалости и возмущения подлостью Керопчика и его друзей. О, если бы у Чика был автомат! Он уложил бы всех четырех одной очередью! Он строчил бы и строчил по ним, уже упавшим на землю и корчившимся от боли, пока не опустел бы диск!
Но не было у Чика никакого автомата. Он держал в руке базарную сумку и молча смотрел вслед удаляющимся хулиганам.
Алихан постоял, постоял и вдруг, опираясь спиной о стенку лавки, возле которой он стоял, сполз на землю и, сев на нее, стал плакать, прикрыв лицо руками и вздрагивая тощими сутулыми плечами.
Лавочник высунулся из-за прилавка и удивленно посмотрел вниз, словно стараясь разглядеть дно колодца, в который опустился Алихан.
– Дядя Алихан, не надо, – сказал Чик и, нагнувшись, стал подбирать леденцы и липкие от меда козинаки, сдувая и выковыривая из них соринки.
Чик подумал, что если их вымыть под краном, то еще вполне можно продать. Он собрал все, что высыпалось, и вложил обратно в лоток через пролом разбитого стекла. Он отряхнул руки, как бы очищая их от медовой липкости, а на самом деле показывая окружающим, что ничего не взял из того, что высыпалось из лотка. Он это сделал бессознательно, как-то так уж само собой получилось.
Вокруг Алихана сейчас столпились лавочники из ближайших лавок, знакомые и просто случайные люди.
– Он сказал: «Хош имею пошухарить», – рассказывал Пити-Урия вновь подходившим. – Я думал, ко мне подойдет, а он прямо подошел к Алихану…
И вдруг Чик почувствовал, что по толпе прошел испуганный и одновременно благоговейный шелест. Некоторые стали незаметно уходить, но некоторые оставались, шепча вполголоса:
– Мотя идет… Тише… Мотя…
По тротуару, ведущему ко входу на базар, шел Мотя Пилипенко. Это был рослый, здоровенный парень в сапогах и матросском костюме с медалью «За отвагу» на бушлате.
Год тому назад он появился в Мухусе и сразу же настолько возвысился над местной блатной и приблатненной мелкотой, что никому и в голову не приходило соперничать с ним. Считалось, что его и пуля не берет, и потому он имел прозвище Мотя Деревянный.
О его неслыханной дерзости рассказывали с ужасом и восхищением. Простейший способ добычи денег у него был такой. Говорят, он входил в магазин со своим знаменитым саквояжем, вызывал заведующего и, показывая на саквояж, тихо говорил:
– Дефицит… Закрой двери…
Заведующий выпускал покупателей, приказывал продавцу закрыть дверь и подходил к прилавку, куда Мотя ставил свой саквояж. Мотя осторожно открывал саквояж, заведующий заглядывал в него и немел от страха – на дне саквояжа лежали два пистолета.
Заведующий подымал глаза на Мотю, и тот, успокаивая его, окончательно добивал.
– Эти незаряженные, – кивал он на пистолеты, лежавшие в саквояже, – заряженный в кармане.
После этого заведующий более или менее послушно вытаскивал ящик кассы и вытряхивал его в гостеприимно распахнутый Мотей саквояж. Мотя закрывал саквояж и, уходя, предупреждал:
– Полчаса не открывать…
Так, говорили, он действовал в самом Мухусе и в окрестных городках.
Чик не только слыхал о Моте, но и довольно часто видел его. Дело в том, что недалеко от улицы, на которой жил Чик, был довольно глухой переулок и в конце этого переулка находились баскетбольная и волейбольная площадки. Между ними травянистая лужайка, на которой росла шелковица.