Гай Юлий разорвал у ворота изгаженную ночную тунику и, как змея из кожи, выполз из нее. Потом, стараясь придать голосу как можно больше обыденности, крикнул в дверь приказание рабам — принести большие кувшины с водой, свежую одежду и оставить все перед дверью, а самим уйти: он желает мыться сегодня сам. Гай Юлий Цезарь неумело, с отвращением, убирал за собой и старался не думать о том, как был бессилен и жалок, валяясь в собственной моче и нечистотах. Даже от ничтожных рабов он старался скрыть эту свою слабость. Теперь ему придется научиться всю жизнь скрывать ее от жестокого мира.
Мать обо всем догадалась и все поняла, поэтому ничем не обнаружила ни своего знания, ни своей тревоги. Однако вскоре после этого невзначай попросила у сына разрешения купить на рынке раба, умевшего врачевать — дескать, она стареет и немощей прибавляется. Для этого Аурелии пришлось тайком заложить последние золотые браслеты, подарок мужа.
Капитолийские волкиСвидания с Сервилией — то в саду, то в каморке преданной ей либерты[44] на Авентине — стали совсем редкими, так как Гай Юлий женился. Женитьбу на Корнелии, дочери консула Цинны, своего политического союзника, устроил ему дядя — Гай Марий, консул и полководец, прославленный герой войны с германцами. Цезарь благоразумно не возражал против выгодного брака, да и Корнелия была достаточно мила и невинна. Марий хотел, во-первых, породниться с Цинной по личным политическим соображениям, во-вторых, он справедливо считал, что это могло решить финансовые проблемы осиротевшего племянника и его семьи. Отсутствие денег закрывало путь на любую приличную должность, даже и с таким древним и благородным именем, как Юлии. Любая предвыборная кампания требовала подкупа избирателей, оплаты подарков, пиров, гладиаторских зрелищ и качественных оргий для привлечения на свою сторону влиятельных и уважаемых политиков.
Консул Корнелий Цинна весьма неохотно принял сватовство Гая Юлия, считая, что дочь могла бы сделать партию гораздо лучшую (в пересчете на сестерции так и было!), но Марий как-то сумел убедить Цинну, что у способного парня Юлиев — большое будущее, да еще (письменно!) обещал оплачивать пять поставок в месяц самых лучших устриц со знаменитой устричной фермы самого Ораты из Путеоли. Корнелий Цинна имел сильнейшую слабость к хорошим устрицам. А возможно, он и впрямь поверил Марию насчет большого будущего потенциального зятя.
Кто же мог тогда знать, какую непоправимую ошибку сделал великий, яростный и беспутный Гай Марий: поспособствовал возвышению своего же будущего врага — Суллы, считая его совершенно неопасным!
Но так ошибиться мог кто угодно: скажите на милость, можно ли было увидеть будущего диктатора Рима и гениального полководца, не проигравшего впоследствии ни одного сражения, в этом давно уже перезревшем для политики любителе попоек с мимами, проститутками и актерами-гермафродитами; в этом отяжелевшем, вечно пьяном и безденежном аристократе, снимавшем убогую комнату в одной из самых злачных инсул Субуры! Именно субурская зловонная почва взрастила чудовище по имени Сулла. Хотя удивляться этому мог только тот, кто никогда не бывал в Субуре…
Суллу не зря прозвали Felix — Счастливчик. Когда его уже совершенно сбросили со счетов, он вдруг унаследовал значительное состояние от неожиданно (и очень своевременно!) скончавшейся пожилой любовницы — высокооплачиваемой гетеры. И с этого началось головокружительное и, по всему видно, давно и тщательно продуманное и неостановимое восхождение в армии и политике. Когда Гай Марий понял, что натворил, составив протекцию Сулле, было уже поздно. В конце концов, ему, Марию, римскому консулу и полководцу, которого не только подхалимы называли «третьим основателем Рима» (после Ромула и Рема), пришлось, спасая свою жизнь, штормовой ночью бежать через море в Африку от этого повесы, вошедшего во вкус власти, играющего жестоко и без всяких правил, и поэтому — непредсказуемого.
Что окончательно взбесило Мария и навсегда восстановило против собственного выдвиженца и протеже, были чьи-то услужливо переданные ему слова, что в шестьдесят-то лет уместнее бы Марию сидеть на террасе неаполитанской виллы (он как раз незадолго перед тем ее построил) и греть свои старые кости, а не думать о новом консульстве и войне с Митридатом. Лучше ему, мол, несмотря на все его прошлые военные заслуги, оставить эту затею (а значит, и всю власть, и весь Рим!) кому помоложе — Сулле. С этого началась открытая их вражда.
Марий, услышав это, прямо-таки весь затрясся и кричал, что всем еще покажет! И показал.
Однажды утром на Марсовом поле все увидели пожилого, еще крепкого мужчину, который сражался со здоровенным, раскрашенным в желтые и синие полосы для пущего устрашения гладиатором-нубийцем. Нубиец дико кричал что-то на своем языке и сопротивлялся отчаянно, однако пожилой все теснил и теснил его к самой стене и наконец одним точным ударом, чисто и без всякого видимого усилия, снес бедняге голову. Больше всего в этой схватке Мария с гладиатором все поражались тому, как смог престарелый полководец сохранить физическую форму, несмотря на многолетнее запойное пьянство. Может быть, как раз этому и аплодировала собравшаяся поглазеть на схватку толпа?
— Тебя затопчут, только почувствуют, что у тебя из рук уходит власть, — говаривал Гай Марий племяннику, словно повторяя слова Сервилии. — И чем выше ты поднимешься, тем яростнее и глубже будут затаптывать. Особенно — та мразь, что на тебя и глаз раньше поднять не смела. Запомни. Поэтому или не прикасайся к власти, или уж вцепись и держись за нее так, словно тонешь! А Суллу я раздавлю, раздавлю как мышонка в руке! — И дядя демонстрировал, как…
Марий неукоснительно следовал своим жизненным принципам и власть не отпускал до последнего, стремясь к беспрецедентному седьмому консульству — он, провинциал из Арпиния[45], от которого до Рима целых три дня пути даже на очень хороших лошадях. Глухой, бедный италийский угол. Но Рим — это ведь такой город, где даже провинциалы из италийской глуши иногда добиваются невозможного.
Тогда дядя Марий еще не знал, что Сулла уже подкупил нужных людей, настроил римский плебс и трибунов, и ему, консулу, предстоит унизительное изгнание.
Конечно, войско на Митридата повел Сулла, а не Марий. Но перед тем, как выступить с армией на понтийского царя, он все же заставил Корнелия Цинну поклясться в присутствии всей Коллегии жрецов, что тот не будет вести против него враждебных действий. И тот, конечно, поклялся с самым искренним выражением глаз, на какое только оказался способен.
И Корнелий Цинна с Суллой торжественно взошли на Капитолийский холм с кусками красного гранита в руках, в ослепительных, отбеленных мелом тогах, как велит обычай, и один за другим произнесли клятву, и по очереди метнули вниз эти самые каменья со словами: «Если кто-то из нас нарушит эту клятву, пусть выбросят его из Рима, как мы бросаем с холма эти камни». Наверняка, замахиваясь и кидая, Цинна изо всех сил старался не улыбнуться: Сулла удивительным образом сочетал цинизм с детской верой в такие вот глупейшие, якобы священные ритуалы. И, конечно же, Цинна вызвал Мария и начал кровавые расправы над семьей и сторонниками Суллы, как только исчез из виду шлем последнего сулланского солдата!
И Марий, конечно, вернулся — злой, яростный, словно с жесточайшего похмелья, скрипя африканским песком на зубах, оглушенный карфагенскими цикадами и плохим, слишком сладким пунийским вином. Старику, понятное дело, надоело торчать в своем убежище в развалинах Карфагена с горсткой гладиаторов и телохранителей — в его-то годы!
В общем, Гай Марий, вернувшись в Рим, с превеликим удовольствием помог другу Цинне жестоко расправиться со сторонниками Суллы и добился своего абсолютно рекордного, седьмого консульства. И вместе с Цинной они приговорили Суллу к смерти in absentia[46].
Вот это — чего уж там — и впрямь вероломно!
Однако порадовался своему рекордному, седьмому консульству дядя Юлия Цезаря — Марий — недолго, не более двух недель. По истечении их он ушел в торжествующий запой и живым из него уже не вышел.
Несколько раз увидев пьяные выходки дяди и свинское состояние, до которого допивался этот умный, неуемно честолюбивый и талантливый человек, Гай Юлий на всю жизнь получил отвращение к пьянству и пьяным (Светоний приводит любопытное замечание о Цезаре современника: «Цезарь один из всех берется за государственный переворот трезвым»[47]).
А потом в город вернулся победитель Митридата — Сулла. Сулла Мститель, Сулла Atrox[48]. Именно он впервые в истории Рима нарушил Закон, перейдя с вооруженным войском Священный Рубеж Рима — pomerium. И вся страна превратилась в бойню. Марию поистине посчастливилось умереть до этого, а вот Корнелия Цинну… Его растерзало его же мятежное войско, перешедшее на сторону Суллы.
А потом в город вернулся победитель Митридата — Сулла. Сулла Мститель, Сулла Atrox[48]. Именно он впервые в истории Рима нарушил Закон, перейдя с вооруженным войском Священный Рубеж Рима — pomerium. И вся страна превратилась в бойню. Марию поистине посчастливилось умереть до этого, а вот Корнелия Цинну… Его растерзало его же мятежное войско, перешедшее на сторону Суллы.
Так что Цинне, возможно, и не следовало бы с такой легкостью (с цинизмом — да простится наш каламбур!) относиться к священной клятве на Капитолийском холме: ведь именно после того как они с Марием объявили вне закона воюющего в дальних странах Суллу и начали в Риме расправу над его сторонниками, над Тибром разразилась страшная гроза, и молния ударила в самое высокое на Форуме здание — великолепный храм Юпитера «в тысячу колонн». Сгорели до тла и храм, и с ним — почти половина Форума. И все без исключения истолковали это так: не иначе, Сулла у Небесного Старика — в любимцах.
Рим видывал и гражданские войны, и бунты, и политические гонения, но Сулла превзошел всё по изощренности и зловещему артистизму своих расправ: он словно испытывал все самые низменные инстинкты человеческой природы. Два таланта серебром было обещано за каждого убитого «врага римского народа», поименованного в списках, деловито вывешиваемых каждое утро на Форуме: тому, кто умертвит осужденного, он назначил награду за убийство два таланта, даже если раб убьет господина, даже если сын отца. Но самым несправедливым было постановление о том, что гражданской чести лишаются и сыновья, и внуки осужденных, а их имущество подлежит конфискации. Списки составлялись не в одном Риме, но в каждом городе Италии. И не остались незапятнанными убийством ни храм Бога, ни очаг гостеприимца, ни отчий дом. Мужей резали на глазах жен, детей — на глазах матерей[49]. Имущество репрессированных тут же конфисковывалось в пользу Суллы и доносчиков. Римского гражданства лишались также дети про-скрибированного и внуки.
Сначала список проскрипций насчитывал восемьдесят имен, потом — двести пятьдесят, потом — еще двести пятьдесят… Казалось, так — ad infinitum[50]. По утрам на Марсово поле и к зданию курии каждого города Италии приходили горожане, проверяли, кто включен в списки, и шли громить и грабить их дома и усадьбы. Потом, конечно, как нетрудно догадаться, в списки проскрипций стали попадать не только те, кто критиковал Суллу, а также и те, кто хотя от политики благоразумно и держался подальше, зато имел красивую жену, завидный особняк в самом центре города, богатую виллу или весьма плодородные виноградники, к тому же в живописном месте. Оболгать неугодного соседа доносом стало проще простого. Кровопролитию уже не виделось конца. Списки, списки, списки…
Да, видно, многое пришлось некогда увидеть и пережить будущему диктатору на дне Рима! Хотя — повторим — удивляться этому мог лишь тот, кто никогда не живал в инсулах Субуры, где бедность толкает людей на любые мерзости.
Как раз за несколько дней до всего этого кошмара и случилась та рассветная встреча в саду Сервилии. Встреча перед очень долгой разлукой, о которой тогда ни Гай Юлий, ни она пока не знали. На римских улицах стало неимоверно опасно, и она ждала его, дрожа от беспокойства, пожалуй, сильнее, чем от предрассветного холода.
Семью Юлиев пока не трогали. Может быть, потому, что мать Гая Юлия, Аурелия, состояла с Суллой в дальнем родстве, а может, и потому, что незадолго до своей смерти Марий, словно предчувствуя недоброе, настоял, чтобы племянник вступил в коллегию неприкосновенных жрецов-фламиниев.
Жрецов Юпитера — flamens dialis — окружала мистическая тайна и сотни запретов: они должны были быть до брака девственниками, им запрещалось видеть вооруженных людей, ездить верхом и даже прикасаться к лошадям, наступать на росток виноградной лозы, иметь на одежде узлы, носить перстень, прикасаться к дрожжевому хлебу и так далее и так далее… В противном случае коллегия судила ослушника своим страшным судом, и тот оказывался опозорен, проклят и даже хуже. Место в коллегии для Гая Юлия как раз и освободилось вследствие выявления такого ослушника, которого принудили ритуально покончить с собой. Встретиться с фламинием на улице вообще считалось дурным знаком: их суеверно боялись…
Гай Юлий привычно бесшумно спрыгнул со стены в сад и предстал перед Сервилией… в конической шапочке и свободном, без пояса, облачении священного жреца Юпитера flamens dialis. Сервилия, сначала не узнав его, смертельно побледнела, а потом — узнав, испугалась еще больше. Не зная, что делать, спешно набросила покрывало на голову и скорчилась перед ним, как предписывал обычай, в глубоком поклоне и застыла. Он наблюдал за ней насмешливо и с очевидным удовольствием от произведенного эффекта. Подошел, приподнял, взяв за подбородок, ее лицо. В этом его движении она ощутила незнакомую ей ранее властность.
Она в ужасе зажмурила глаза. А в саду царил предрассветный покой — как обычно в погожий день, природа замерла за мгновение перед тем, как начинают подавать голоса птицы. Сервилия стояла неловко, угловато, замерев перед Цезарем в странном изломе, не смея шевельнуться. Он поцеловал ее помертвевшие губы. И еще. Она непривычно не отвечала на поцелуи.
Он встряхнул ее, она открыла глаза:
— Сервилия, ну что с тобой? Ты же умнее, чем все. Ну да, со мной совершили эту церемонию посвящения в храме Юпитера и заставили повторить все эти священные запреты, и разрезали руку над жертвенным алтарем каким-то рогом — видишь порез? И смешали мою кровь с кровью, кажется, жертвенного гуся, или козла, или еще какого-то зверя. Не знаю какого, но воняло ужасно!
Он, кажется… смеялся? Она все смотрела на вышитые на его одеждах странные магические знаки, которых она никогда не видела так близко и которые наполняли ее таким веселым ужасом. Знаки были похожи на…
Пока она думала, на что похожи и что означают эти знаки, Гай Юлий понял ее взгляд и засмеялся:
— А что? Хорош наряд? Когда старик Марий был еще жив, он приказал мне вступить в коллегию и ходатайствовал за меня. А теперь там как раз освободилось место: одного из жрецов заставили покончить с собой за нарушение какого-то запрета или что-то в этом роде. Наверное, Марий чувствовал, что Сулла воспользуется моментом и вернется с легионами в Рим, и опять начнется бойня. Как сейчас. А я ведь племянник Мария — злейшего врага Суллы, и уже ношу мужскую тогу, и мне бы — тоже несдобровать. Облачение неприкосновенного жреца Юпитера, как сказал Марий незадолго до смерти, никогда и никому еще не помешало. Старик, может быть, и прав. Но надолго эта жреческая шапка — не для меня: лошадей люблю, да и все остальное… — Он многозначительно и озорно улыбнулся и притянул ее к себе.
Она не знала, что предписывает в этих случаях закон. Повиноваться? Или отказать жрецу-фламинию, который посвящен самому Юпитеру? Наверняка она подписывает себе смертный приговор, даже просто стоя с ним рядом…
— Сервилия, ну ты ли это! Ты же умница. Подумай: если я произнесу слово «коза», что запрещено, или завяжу где-нибудь узел на одежде, или надену перстень, неужели ты веришь, что Юпитер погубит меня, и тебя, и Рим? За слово «коза»? Какое Юпитеру до этого дело? Вот произношу: «Коза! Коза! Коза!» — Он поднял глаза к небу, словно хотел, чтобы там его получше расслышали. — Ну и что?!
Совсем близко, на улице за стеной, в ответ послышалось ржание. Оба сначала вздрогнули, потом он рассмеялся, Сервилия тоже слегка улыбнулась, но все еще с испугом в глазах.
— Юлий, ты погубишь и себя, и меня, и… Эти правила освящены веками и поколениями римлян. Раз их почитают священными все, этому есть причины… И жрецы Юпитера… — начала она дрожащим голосом.
— Ты бы видела этих жрецов! — перебил он. — Исполнены важности, как будто каждый из них и есть сам Юпитер, а при этом боятся завязанного узелка, как старые суеверные повитухи. Причина? Эти запреты помогают им держать других в суеверном почтении к ним. Мне было очень… — Он игриво понизил голос. — Очень приятно, когда ты склонилась передо мной с таким почтением! Делай так всегда! Уверен, что им тоже все это нравится, ради этого они придумали все свои запреты. А знаешь, какой у них самый страшный запрет? «Никогда и нигде жрец Юпитера не может появляться под открытым небом с непокрытой головой и без одежды»! — Он еще больше оживился. — А давай проверим, поразит меня Юпитер или нет?! Смотри!
Он ловко сбросил с себя всю одежду и стоял перед ней, закрыв глаза, вдруг смертельно побледневший и серьезный, словно готовый к казни, раскинув руки, как будто приглашая небеса полюбоваться. И белел совершенно голым телом.
Она сжалась в комок и почему-то закрыла уши руками, словно именно чем-то оглушающим должен был в первую очередь поразить их Юпитер.