Искатель. 1989. Выпуск № 04 - Николай Балаев

Искатель. 1989 Выпуск № 04

Николай Балаев ЖИВУЩИЕ-НА-ЗЕМЛЕ

Гырголь вытер руки о кухлянку и, натужно кряхтя, склонился над Ыплылы, рыжей сукой. Та покорно упала на бок, подрагивая лапами, открыла детей. Гырголь положил рядом кусок брезента и перекидал на него выводок. Ыплылы заскулила, лизнула руку хозяина.

— Ху-ху! — Гырголь оттолкнул собачью морду: — Уймись!

Собрав углы брезента, хозяин отнес выводок в сторону и высыпал на мокрый весенний снег. Щенки заскулили, полезли друг на друга. Ыплылы рванулась к ним, но цепь дернула обратно,

— Ав-в-взз! А-зз! — закричала Ыплылы и заскребла снег.

— Экуликэ! — Гырголь ткнул ее ногой в бок: — Тихо!

Один из щенков выбрался из кучи, покрутил головой и пополз к матери. Ыплылы торопливо лизнула его в нос, подтолкнула на обрывок оленьей шкуры, служившей подстилкой, свернулась вокруг щенка кольцом и, посучив задними лапами, прижала дитя к брюху.

— Этот ныгыттэпкин, — пробормотал Гырголь, — у-умный.

Кучка распалась. Пища и тычась носами в снег, щенки поползли в разные стороны. Но вот один из них повернул к матери.

— Тоже немножко умный. — Гырголь подтолкнул его к Ыплылы. — А других можна…

Он осекся — к матери повернул еще один щенок, такой же рыжий, как она, но на полпути остановился.

— Вынэ, вынэ! — Гырголь подбадривающе зачмокал.

Однако щенок подергал мордой и пополз в сторону. Он не пищал. Обнюхал унт Тросова и направился к сапожку Фанеры, потом его внимание привлек обломок моржового ребра.

— Энарэрыльын, — сказал Гырголь: — Ищущий. — Качнувшись, он шагнул вперед и хотел подвинуть рыжего к матери.

— Хватит! — решительно сказала Фанера и носком сапога отпихнула щенка: — Нам чего останется?

— Действительно. Лучше глянь, дед. — Тросов приоткрыл в корзине горлышко бутылки.

— Примани, примани! — кивнула Фанера и состроила старику гримасу: — Алкаш и есть алкаш, как мотылек на огонек.

— Я Гырголь! — старик попытался выпрямиться и ударить себя кулаком в грудь.

— Был Гырголь, хы! — хмыкнул Тросов: «Выс-сокий, тоже мне… Малечгын ты сейчас, дерюга подпорожняя. Вот сам глянь, кто ты. На. — Он скривился и протянул Гырголю бутылку. Тот схватил ее и торопливо, зубами, сдернул с горлышка железку, затем попробовал скрюченными дрожащими пальцами выколупнуть пластиковую пробку, но пальцы не слушались. Тогда он и пробку вытащил зубами и поймал горло уже чмокающими, враз заслюнявившимися губами.

— И есть — малечгын! — Фанера хихикнула, но тут же посерьезнела и деловито сказала: — За трех одна бутылка, за четырех — две.

— Простая… генометрия, — Тросов одобрительно ощерился. — Берешь? Или уходим.

— Ладына, — прохрипел Гырголь.

Тросов выставил вторую бутылку и положил щенков в пластиковую корзинку.

— У-ух-ха, твари вы мои ползучие. Все, дед, будь здоров. Надеюсь, доволен?

Гырголь молча сунул руку в корзину, перебрал щенков, поднял на ладони рыжего. Но, глянув на воткнутые в снег бутылки, вздохнул:

— Нытэнкин ссинки, хороший.

— Одних дураков выдал, гы!

— Зачем умный на шапку, красивый бери. Умный нада работать.

— Господи, он еще и о работе, пьянь несусветная. — Фанера покрутила головой: — Камака тебе скоро, алкоголик. Погибель. Вот летом еще пароход привезут — и все.

— Да это собачий рефлекс у него остался. — Тросов махнул рукой: — Уже год как в бригаде не был, тут пасется.

— Писинер я, — сказал Гырголь.

— Во-во. Отдыхает заслуженно. На книжке-то хоть чуть осталось? Чего в лавку не заглядываешь? Раньше было не выгнать. Совсем без тебя нечем план делать, го-го-го!

Гырголь промолчал.

— Поня-ятно. А двадцать тысяч с гаком было! — Тросов даже зажмурился. — Да на такие деньги… Все растеклось по бичам. И теперь ни бичей, ни денег. Нынешние друзья-товарищи, дед, только до ободка рублика. А насчет умных — так ты все перепутал. Шапки нынче шьют как раз из умников, чтобы свои бестолковки прикрывать.

— Пошли, философ, — сказала Фанера.

Поселок состоял из длинных верениц маленьких домиков, рассчитанных на одну семью. Только слева, в начале каждой вереницы, стояло по восьмиквартионому двухэтажному дому, а против подъезда такого дома — сарай на восемь ячеек. Каждая вереница напоминала пассажирский состав. В восьмиквартирниках — машинисты, а далее, разделенные снежными сугробами — семейные вагончики. Мчались уже много лет эти поезда по берегу Восточно-Сибирского моря, заносимые пургой, затираемые льдами — в холод, мрак и ледяное месиво.

Тросов и Фанера пошли к одному из сараев, к своей ячейке. У соседней расчищал совковой лопатой подходы к двери Шалашенко, повар совхозной столовой.

— Здоровенько, — произнес повар и поклонился Фанере: — Вере Семеновне мое почтеньице.

Та кивнула.

— Дай-ка лопату, — сказал Тросов.

— Что у вас пищит? — Шалашенко глянул в корзину: — У-у, якие шапки! У кого ж брали?

— Там больше, х-х, нет, — пропыхтел Тросов, орудуя лопатой.

— Себе?

— А то кому? Осенью в отпуск на материк лететь, а шапок приличных нету. Соседи дома скажут: се-ве-ря-не!

— Может, уступите пару? А?.. Ну хоть одного.

— По четвертаку брали, — сказала Фанера.

— М-мм-да… А може, так: вы мне щенка, я — питание на всех. Вон того, черненького. Супруге как раз к лисе.

Тросов вопросительно глянул на Фанеру. Та сориентировалась моментально и еле заметно кивнула. А что — правильно. Жратвы прорву надо, чтобы росли быстро и мех хороший был. Считай, рубля на два в день. Месяца четыре… пять… Тьма, никакая лавка не окупит. А у него в столовой отход, почти как приход: зараза, а не еда для человека. Десяток холостяков-бичей ходят, да приезжие старатели, когда пурга застанет. Варит и вываливает в торосы — но собаки-то есть будут. На должности его держат, потому в райцентре начальник УРСа — друг-приятель, наезжает на пьяные проверки. Ну и жалеют еще: семья по нонешним временам огромная — пятеро уже детей. Штампует по пьянке недоносков. Ночь-то полярная длинная, а водку в навигацию пароходом везут. Картошки бывает нехватка, а этого добра…

— Лады, — сказал Тросов. — Только им для начала молочка…

— Яка речь! Организую.

Точно, организует. Шесть коров в совхозе, для детского садика и яслей держат, а супруга его как раз дойкой занимается. Она… Ну, не наше дело. Живут как могут. И пусть живут.

Люди появлялись дважды в день. Первый раз, когда в дверные щели весело запархивали теплые желтые лучи; второй — когда воздух остывал и из углов сарая начинали выползать тени.

Утром приходил большой толстый человек, ставил миску, устраивался рядом на корточках, щепочкой шевелил шерсть щенков и приговаривал:

— Заждались? У-ух вы, шляпки и панамочки для моей мадамочки. Для моей Фанерочки, для паскуды Верочки… Ш-ш-ш, молчу… Ешьте, ешьте… Однако ты, Чернопопый, не много ли молотишь? Пореже мечи, пореже. Дай и другим. — Он отводил Черного, загораживал дорогу к миске. Тот, облизавшись, смотрел через носок унта на чавкающих собратьев и начинал скулить. Тросов опасливо озирался на щелевую стену соседней ячейки:

— Чего ты, чего? Всем поровну, всем по справедливости. Ладно, не ной, иди дохлебывай…

Иногда приходил другой человек, у которого пахли едой даже резиновые сапоги. Пока щенки ели, он щупал бока Черного:

— Ты як Фанера, не прибавляешь. Не дают? Конешно, их трое, вон еле пузы по земле волочат. Иди сюда. Вот мясца полопай. — Пахучий доставал из кармана кусок мяса, пихал Черному в зубы: — Заглотил? Молоток! А вы не лезьте, не лезьте — враз учуяли! Разъели хлебальники на дармовщине… Тиш-ше, не выть, живоглоты! Фанера услышит — разнесет вдрызг… Вот напасть набрела на поселок. Брат в роно хозяин, муж сестры — зампред. Потому она тут и директор, и завуч, и три предмета промышляет. Две с половиной зарплаты тянет. Умеют, гады… И ведь страхолюдина! Вперед только паяльник и торчит, больше подержаться не за что. Правильно пацанва окрестила — Фанера. А по мне даже хуже — Арголит. Без тепла и жалости зверюга, а поди ты — холит ее Торосыч. А как же — через братцевы связи лавку на откуп получил… Ну бог с ними… Чего скулите? Жрите вон каклеты — хлеба много…

Приходила, чаще вечером, Фанера с маленьким ребенком. Пока щенки ели, наводила в сарае порядок после их дневных забав, гладила Рыжего.

— Доченька, это тебе будет шапочка. Краси-ивая, да? Домой, на материк приедем, все ахнут- это чей же такой распрекрасный Галчонок? Где росла-расцвела эта красавица?! Ешь, Рыжик, ешь хорошенько. Вот витаминчики, чтобы шерстка блестела, огоньком горела на головке Галочки. — Фанера сыпала в миску белый порошок аскорбинки, спрашивала: — Ну, как дела в классе? Узнала, кто мне кнопку на стул положил?

— Уз-на-а-ала… Мишка Костиков.

— Вот! Я так и думала! Кто еще-то? Отец — тракторюга задрипанный, чего ждать?

— Еще хвалился, что умеет пистоны под стул подклады-вать…

— Писто-оны? Гос-споди — взорвать директора? Школу! Вот они как, диссиденты проклятые, вырастают… Погоди, я им подложу… Я в район живо бумагу… А что у тебя глаза красные? Ревела? Кто обидел? Говори. Говори!

— Ничего и не ревела. Это так…

— Говори!

— Не на-адо, мамочка…

— Я кому приказываю?

— Ва-асей Павликов. Я ему предложила половину бутерброда в обмен на календарик, а он говорит — подавись своей икрой. Ни у кого нет, и я не буду. Она, говорит, ворованная…

— Достукалась! Уже невмоготу долдонить, чтобы не таскала дефицит по поселку. Дома ешь сколько влезет…

— Мам, а почему папка ее всем не продает?

— Не положено всем. Или нам, или всем — тут и выбирай… Васька, значит, обличать вздумал? Ух, правдолюбцы, мать… Гм… У них секретарь сельсоветский друг-приятель. Значит — рука. Вот и храбрятся… Но ты ему скажи: если еще будет обличать, мать такую двойку выведет за год — никакая «рука» не сотрет. Или нет, не говори. Растрезвонит. Я ему так, в тишине нарисую… Смотри, а этот Черный все жрет и жрет. Оттяни, пусть передохнет… Не скули! — Фанера похлопывала щенка, осматривала все кругом, приоткрывала дверь на улицу: — Ишь, разорался, будто уже шкуру дерут. Все одному подавай? Брюхо вон барабаном… Поголодай, здоровее будешь…

— Можно уже пустить, мамочка? Почти ничего не осталось.

— Ну пусти, посуду домоет. Идем, мне еще сочинения проверять.

Распахивалась, наполняя сарай острыми ароматами, теплым, режущим глаза светом, и всяческими непонятными звуками, дверь. Люди исчезали. Дверь закрывалась, скрежетал замок. Щенки утыкали носы в щели меж досок, нюхали, глядели. За досками лежал другой мир, таинственный и притягательный. Как-то из него в щель уставился огромный карий глаз. Рыжий робко вытянул нос, прижал его к доскам и ощутил запах соплеменника. Запах потребовал беспрекословного подчинения, и Рыжий опрокинулся на спину, завилял коротким хвостиком и замахал лапками. Соплеменник поставил на двери метку и убежал. Щенки сбились в кучку, нюхали просочившуюся под дверь влагу и возбужденно тявкали, тычась в доски носами. Они поняли, что за дверью лежит мир не только людей, но и их старших соплеменников. Когда оттуда прилетали всевозможные голоса, щенки толкали дверь и пытались грызть концы толстых горбылей неокрепшими зубками, но выйти в мир старших не удавалось. Не помогали скулеж и стоны. Тогда они затевали игры — брала свое молодость. Любимой игрушкой стала подстилка из оленьей шкуры. Щенки хватали ее за углы и тянули в разные стороны. Минутами, когда усилия двоих совпадали по направлению, остальные падали и волочились на брюшках, пока победители не упирались в стены сарая. Тогда они прыгали вперед, заворачивая шкуру на побежденных. И начиналась куча мала с восторженными визгами и обиженными воплями. На звуки из сарая прибегали человеческие дети, совали меж горбылей палки и прутики. Щенки хватали их и тянули к себе. Снова поднималась веселая кутерьма.

— Смотри, Мишка, вон тот Черный — си-ильный! Два прута утащил. Это мой будет, ага?!

— Пускай. А мой — Рыжий, он такую палку изгрыз! А Серый — веселый самый. Прыгает, как заяц, и всегда веселый.

— А вон та, Белянка, — сестра ихняя.

— Ты откуда знаешь?

— Галянища говорила. Они уже разделили: Фанере — белую шапку, ей — рыжую, а Торосу — серую. В отпуск они зимой хотят в новых шапках.

— А Черного?

— Пищеблоку. Он на всех еду таскает…

Ночи быстро светлели. Наконец пропали даже сумерки. Совсем близко от сарая трещали льды, скрипела галька. Однажды задул теплый ветер. Он принес интуитивно знакомые, однако до сих пор не тревожившие запахи. И пока дул этот ветер, перед глазами возникали зыбкие тени, дымы, глухие крики и тяжелый дробный стук. Видения заставляли щенков тревожно скулить. Тундровый ветер разбудил запечатленные в глубинах мозга древние законы рода, заставил открыться те уголки, где хранились накопленные поколениями знания о мире. Еще не видя туманных гор, светлых долин и оленьих стад мира, для жизни в котором создала их природа, они ощутили его присутствие где-то рядом. Щенки метались по сараю, прыгали на дверь и царапали доски. Но дверь была сшита крепко, и никакие собачьи усилия не могли разрушить ее или вырвать толстые, кованные в совхозной кузне скобы с продетой в них дужкой амбарного замка. Обессиленный бесплодными метаниями, Рыжий однажды сел и задрал морду. В горле его родился и заклокотал тонкий, по-щенячьи визгливый звук.

— Это Рыжий плачет, — сказал Мишка. — Бежим!

Они подлетели к сараю, когда щенки запищали все вместе.

— Не надо, Рыжик, — Мишка просунул в щель палец.

Рыжий оборвал писк и лизнул теплым мокрым языком палец.

— Тихо, Рыжик, тихо, — продолжал шептать Мишка.

Пес уперся передними лапами в дверь и встал. Мишка увидел тоскливые глаза и обвисшие губы, в лицо пахнуло теплое влажное дыхание.

— Смотри, как вырос! — удивился Васей, разглядывая в соседнюю щель стоявшего пса. — С нас ростом! И другие тоже. Чего вы, ребята, распищались?

— Они не хотят в сарае, — сказал Мишка. — Тут как в тюрьме. А в чем они виноваты? Что собаки, да?

Васей передернул плечами и решительно сказал:

— Их надо спасать.

Пока щенки ели, Пахучий замкнул дверь сарая, пристроил к полке безмен. Пошарив в сарае, он обнаружил корзину, повесил на безменный крючок и стал сажать в нее собак. Чтобы псы не скулили от непонятного действа, Пахучий совал им кусочки мяса.

«Серый — двенадцать. Белянка… Одиннадцать? Ага. Ну так и положено — баба легше… А ты, Рыжий? Ого — четырнадцать! Иди сюда, Черняга. Ну-ну, не бойся, балбес. Вот, пожуй. Та-ак… Двенадцать с половиной… Эт-то как же понимать? Я жратву от своих кровных детей урываю, надрываюсь, таскаю через кодекс, а растет их Рыжий? Ну, порядочки! Не-ет, так дальше не годится. Пошли, Черняга, в свой сарай жить, теперь не замерзнешь, а до зимы больше месяца. Авось и размер наберешь скорее… А с кормом… обещал… Э-э, чего в наше время не обещают… Однако Фанера. Она моих пацанов… Вон с Костиковыми чего-то не поделила, так еле вывела тройку годовую ихнему Мишке по русскому… Не отражает — и все тут… Пойми, чего там он должен отражать… А я буду, буду таскать. Чуток пожиже. Им и мои каклеты впрок, хм-хм… Особливо этому Рыжему».

Пахучий сунул безмен в свою ячейку, прихватил Черного и вышел на улицу. От обилия света пес зажмурился, а когда открыл глаза, был уже снова в сарае, но теперь от братьев и сестры его отделяла стена.

— Вот тебе лежанка, — Пахучий вытянул из груды старых поломанных вещей драный мешок и расстелил в сухом углу, потом задумался. «А чего говорить Фанере? Ведь догадается, стерва… О! Скажу — погрызлись. И могут шкуры друг другу попортить — зубищи уже вон какие!»

Пахучий ушел, а Черный принялся исследовать новое жилище. Тут от каждого предмета тек густой дух Пахучего. Облазив старые вещи, Черный полежал на мешковине. Одному стало скучно. Он прошел вдоль стены, за которой слышалась возня сестры и братьев. Ужасно захотелось к ним. Черный просительно поскулил. В щели появился нос Белянки. Она обнюхала морду брата, просунула язык и лизнула его в нос. Сзади кто-то пихнул, Белянка гавкнула и исчезла. Снова послышалась возня.

Ах, как там было весело! Черный завизжал и стал прыгать на стену хотел вернуться обратно. В щели появился нос Рыжего. Черный зацарапал лапами, упрашивая брата помочь. Рыжий вздохнул: ему тоже был непонятен поступок Пахучего. И стало жаль Черного. Он лег у щели. Тот последовал его примеру. Так уткнувшись носами, они лежали, пока Черный не успокоился. А потом пришли человеческие дети.

— А моего Чернушика нет! — Васей зашарил по доскам: — Черный, Черный!

Услышав свою кличку, пес бросился на дверь.

— Вот он где! Смотри, Пищеблок в свой сарай перетащил!.задумал что-то.

— Ясно чего.

— Ключи принес?

— Принес. Только светло. Подождем, сейчас стемнеет Вон тучища летит.

С утра непогодило. Тянул, постепенно усиливаясь, северо-западный ветер с океана. Потом появились рваные клочья облаков. К середине дня облака закрыли все небо. Брызнула ледяная крупа. Враз потемнело, за серой завесой почти пропал из виду ближний дом.

— Хорошо, — прошептал Мишка, отряхивая лицо от снега. — По следам не найдут. Ты иди к углу, наблюдай, а я буду открывать.

Он достал из кармана связку ключей, расправил кольцо веревки и начал с самого большого ключа. Тот не подошел. Мишка попробовал второй. Нет. Третий вошел в замочную скважину, но не хотел проворачиваться. Мишка дергал его так и сяк, вытаскивал и вновь вставлял в скважину. Нет. Но вот один из ключей наполовину повернулся, затем уперся во что-то и дальше ни в какую. Пальцы перебрали все ключи, но ни один не подошел. Ничего не вышло. Теперь их точно… и никто не поможет…