— Пароль? — Пришелец остановился. — Не знаю, братец. Но ты молодец, службу знаешь. Подождем на лоне. — Пришелец отступил, обошел клетку, подобрал обрезок доски и сел на нее у края обрыва.
— Э, да тут целый порт, а корабля нет. У берега лед… все ясно: рыбак убирает сети. Наверняка с утра поплыл, значит, скоро будет. А пока давай знакомиться, — пришелец протянул руку.
В запахе нового человека мешались решительность и доброта. Хороший человек. Пришелец взял лапу пса, тиснул и отпустил, сказав:
— Нефедыч. — Потом подвинулся на доске: — Садись, Рыжий-Рыжий-Конопатый! Красавец. Готов спорить, тебя и зовут так — Рыжий. Знаешь, в давние времена обычай был: каждому новорожденному сначала давали имя по первой, на глаз, примете. И только позже, по делам и характеру — настоящее. Знакомишься, например, и уже знаешь, с кем имеешь дело. Доброслав, например, Бычий Рог или Перекати-Поле. Хорошее время было, все знали, что такое честь, традиция и уважение к себе и ближнему. И еще каждый знал, что он может. Отсюда и имел, что мог. Эх, Рыжий, всем этим заповедям тысячи лет. Жаль, в наш век их выбросили, и каждое поколение начинает почти с нуля, орет: «…Мы свой, мы новый…» А надо просто развивать старый… Начинает с нуля, к нулю и приходит — закономерно. Как ты думаешь, отчего это? Отчего вдруг природа решила в массовом порядке почти на сотню лет дать восторжествовать безграмотности? Мистика, скажешь? Да нет, без воли природы ничего не делается, травинка не вырастет. Ты глянь в историю: стоит какому-либо государству далеко высунуться из общего строя, она его р-раз — и к ногтю. Согласен?
— Ав-вав! — Рыжий подскочил, перебирая лапами. Новый пришелец Нефедыч ему понравился, а тут еще зазвучал мотор, и пес захотел предупредить, что лодка за поворотом, совсем близко.
— Плывет? — проследив его взгляд, догадался пришелец. И тут же лодка вылетела из-за поворота, крутнула кормой по плесу и прыгнула носом на берег. Сергеич посмотрел на гостя, подумал и сказал:
— Нефедыч?
— В точку! — пришелец засмеялся. — Наконец-то визуально.
— Да. А то все через космос.
— Через мир духов.
— Потусторонние контакты, ха!.. Извини, заставил ждать.
Снег испугал, хоть уже и тает. Убоялся сети потерять. А река на глазах мелеет, два раза шпонку на винте резал. Вот и не — Спел гуся к столу. Делать или сегодня обойдемся? Рыба в разных видах есть, оленины нажарим. А завтра…
— Отпусти ты их, — сказал Нефедыч. — Соплеменники уже отчаливают. Домашние бы — ладно: зажирели и отупели от тысячелетней неволи. Верят, что причина их рождения — голод человека. А свободные думают… Отпусти.
— Ну посмотрим. Завтра. Пошли в избу. А рюкзачок-то напихал. Повестку, что ли, получил? С вещами?
— Вроде… Родилась одна мыслишка…
Комнату уже затянул вечерний сумрак. Сергеич привычно нашарил спички, чиркнул, снял стекло керосиновой лампы за жег фитиль и двинул лампу на середину полированного всяческими жирами, широкого и длинного стола. Потом быстро протер стекло и водрузил на лампу. Чадящий фитиль притух на мгновение, а потом вытянулся стройным желтым лепестком и потек в окружающее пространство теплыми рыжими лучами. Стало видно что копченые стены избы увешаны цветными фотографиями, обложками и картинами-репродукциями из всевозможных журналов. У окна на гвозде гитара.
— Ух — сказал Нефедыч. — Да тут целая галерея… изъятых из обращения душ.
— Да библиотеку весной в селе громили. Часть списали, народ по домам растащил, а часть в районную отдали. Так, мол удобней. У нас чего ни громят, довод один: так удобней. Причем удобней, на поверку, одному какому-нибудь ретивому дураку… — Теперь из села до книги шестьдесят кэмэ. Цветет отдел культуры! Старые журналы пытались жечь, так я пару мешков набрал.
— А гитара откуда? Музшколу громили? Для удобства отдела культуры?
Нефедыч перегнулся через нары к светлой, напитанной благодатным покоем, с ясной безмятежной далью картине. Перечеркивая фигуру усатого человека в белом старинном френче с легким бежевым плащом в руках, широкие поля и линию электропередачи, рвалась вверх стремительная фломастерная вязь «Неужели цивилизация кнутом, освобождение гильотиной вставляют вечную необходимость всякого шага вперед?»
— Герцен? — Нефедыч вздрогнул и потряс головой: — Да-а, жутковато. Давно перечитывал?
— Прошлым летом. Знаешь, а впечатление, будто он сидит, пишет о делах сиюминутных, а я у него из-под руки читаю. Почему же мы в школе-то не видели вопящую разницу?
— А ее не показывали. Дело не в нас, старик. Дело в случайности и примитивности большинства учителей. Ведь не по своей воле наши прекрасные российские девчонки, потомки Маши Волконской, ничего не знают об этой Маше, зато прекрасно знают, сколько стоит в валюте переспать с иностранцем. Библиотечный погром, случайный учитель, музшкола в старом бараке, а милиция в единственном на поселок здании с колоннами, стиль ампир… Ничего тут нет случайного, целенаправленная политика. Умысел — разложение памяти, а стало быть — души.
— Верно, — Сергеич дернул шнурок на оленьем кукуле, завернул края. Обнажилась горловина алюминиевого бидона.
— Во, держи. — Он подал гостю ковш, наполненный прозрачной янтарной жидкостью.
— У-ум, — мурлыкнул Нефедыч и зажмурился: — Откуда такой аромат?
— Мед оставался. Кружки на столе.
Нефедыч разлил напиток.
— Ну, с визуальным знакомством… Благода-а-ать…
— Сейчас закуску.
Сергеич притащил капающего жиром вяленого чира и копченого гольца.
— Хлеб вон там, в ящике, только вчера испек. — Он шуранул в печке, бухнул на сковородку килограммовый кусок оленины, плеснул подсолнечного масла и высыпал горсть отмокшего сухого лука. Потом посолил и щедро посыпал перцем. Нефедыч взял гитару, перебрал струны:
— Прекрасное у тебя логово.
— Сам мастерил.
— А вылезать из него не думаешь?
— А что там? Тут простор, свобода.
— Гм… Простор — да, а свобода внутри нас… Кусочками в каждой душе. И чтобы выявить общую…
— Не надо, не верю. «Свобода в будущем, стремитесь, дети, к нему!..» Оно близко, оно осязаемо… Чувствуешь подмену?
Нефедыч не ответил, а дурашливо провозгласил: «Ансамбль Самодур!» — и спел:
— Какая тут свобода, брат? Тут клетка, в которую нас запихнула номенклатурная стая. Красивая, с цветочками и птичками: оформить мещане могут. За что тебя сюда?
— За газету.
— Это как?
— Дала областная газета критику на район, а Чупшинов распорядился, когда номер в район пришел: «Изъять!» Все бы и сошло, не то списывали и изымали, но тут парель, гласность, новое словечко «застой». Дошли номера из области, из соседних районов, народ в скандал, комиссия из области. А я в отпуске третий месяц, отдыхаю в генацвальных краях. Комиссия поработала, объявила результат: «Виновата почта. Приедет начальник, получит на орехи». Народ вздохнул, плюнул, и за бутылкой по старой привычке… А я приехал и получил… путевку на сей курорт. Правда, и Чупшинова не обошли… забрали в область. Он теперь там на хозяйстве, распределяющем почту в районы. Учли, так сказать, опыт работы. Вообще туда сейчас все… Ты видел, как кастрюля закипает? От краев всю накипь к центру, в крепкий култук. Тут бы поддеть и выбросить, да не дают. Вон Марченко, директора совхоза, поймали инспектора на браконьерстве. С вертолета снежных баранов считай, Красную книгу — в упор расстреливал. Глянули на общественное мнение, общественное мнение, кивнули бодро… и тоже в центр. Алкоголика и покровителя браконьеров Алилова — туда же, да на автохозяйство. Прямо генный банк. Словно все областное начальство в общество охраны природы записалось и вершит суд: Щуку в реку, Козла на нужную вершинку. А как же — гвардия с многолетним стажем, проверена. Тупоголовая, безграмотная, беспринципная, в силу этого жаждущая над собой только вождя, а под собой — массу. А рядом милого родного дурака. И никаких сомнений. Дурак дураку понятен. А чтобы удобней было сидеть на этой массе, она должна быть усреднена, единолика. Отнивелирована. Ходят легенды, что мастер нивелировки Берия тут на Колыме бывал и по лагерям приказывал в первую очередь уничтожать тех, кто плохо работает, а во вторую тех, кто работает хорошо. Чтобы никаких наглядных, ведущих к рассуждениям примеров, ни с какой стороны. Берии не стало, а школа живуча. Самая страшная власть во все времена и у всех народов — власть мещанства. Она и особую управленческую касту выработала — номенклатурную. Берут туда не по уму, а по нужности. Класс создан гибкий, почти непробиваемый. Ничего, кроме процесса набивания своего брюха, не признающий. И не ощущающий. Даже обращаться по-людски разучились, определяют друг друга по половому признаку: «Эй, мужчина!», «Эй, женщина!» Еще лет десять алкогольного тумана, и заорем: «Эй, кобель!», «Эй, сучка!» На обращение «гражданка» следует ответ: «Я с вами вместе с тюрьме не сидела!» А ведь совсем недавно даже в детских садиках знали: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» Затаскали «гражданина» безграмотные серяки по книгам и фильмам о присутственных местах, затоптали прекрасное русское «сударыня», «барышня». И что интересно: атрибуты новой культуры идут из магазинов, мастерских, покорили эфир и экран телека. Сфера прогнившая обслуживания и ремонта стала могучей законодательницей серых мод, насаждает их с помощью волчьих законов дефицита. Клоака диктует народу уровень интеллекта. Это к звездам дорога выложена многими поколениями, а в пещеру двух-трех хватит. В обратную сторону мы легко топаем. Ведь к звездам — в гору, а назад — по отлогой. Да если под фанфары, да с песнями «Солнца нам не надо, Сталин нас согреет» — так бегом! И понятно: что за шагом вперед — неизвестно, а позади все родное и знакомое. Там кого бояться? Его величество капитализм? Так мы у власти! Крепостное право? Так мы служивые, мы в номенклатуре! Назад, ребята, назад!
Хотя… Весной, когда уезжал сюда, бегал по магазинам. А дорожка, знаешь, мимо Гнезда на площади. Иду после южака,[2] валяется стоптанный башмак. Синтетический. А в прошлом году валенок драный валялся. Вроде какое-то движение есть… Посмотрим. Но веры, если откровенно… Разберемся… Плесни-ка… Не надо, не ухмыляйся: наше дело конченое, пусть молодежь спасают.
— А кто спасать будет? — спросил Нефедыч. — Номенклатурная стая? Она по местам прочно сидит. Шестидесятилетний опыт успешного противостояния демократии, да на тысячелетнем рабском фундаменте — плотина серьезная. Прорвать ее могут только свободные выборы, а не пародия по фордовскому принципу: «У меня вы можете купить машину любого цвета, при условии, что этот цвет черный». Народ бы…
— Тот самый, который — мы?
— Да, а мы… Только вот спим дружными рядами. С тех пор, как подсыпала пуганая номенклатура в штормовые пятидесятые в сознание народа снотворное. Вот. и спим на свободе, вместо того, чтобы будить.
— Чем ты лично, чудак-человек, будешь будить? Что такое колокольное у тебя есть? С чем пойдешь по Дантовым кругам?
— Петь буду. Песни есть. Пусть шлепают по хлябям российским. А на Руси всегда находились умельцы, могли приветить страждущие мысли. Ты думаешь, лампада — это что? Это частица прометеева огня, она раньше в каждой избе светила днем и ночью. И сейчас светит, только ее номенклатура в души загнала, чтобы с глаз долой: в темени легче и спокойней казнокрадить… А мы тут брагу жрем, раком пятимся. Уже больше двух шагов назад сделали, пора хоть один вперед. Конечно, его и без нас сделают, навечно от вечного, по последнему счету, никакой бюрократ не в силах отвернуть целый народ. Но и наша причастность — та копейка, без которой рубль может не сложиться. Аминь.
— Гуф? — вопросительно сказал за стеной Рыжий. — Гу-гуф!
— Стой, кто идет? — перевел Сергеич. — Руки вверх!
— Гырр-р-руф! Груф-уф-уф! — залился пес каким-то остервенелым лаем.
— А действительно кто-то.
— Бурила же обещал.
— О, я и забыл.
Мужики вывалились из избы. А там увидели, что перед базой стоит огромный усатый человек в баварской шляпе с белым пером канадского гуся за лентой по околышу, сером костюме и болотных сапогах. А в руках гармошка. Перед ним, припадая на передние лапы, метался Рыжий, исходя злобным лаем. Никогда ему еще не встречался человек с набором таких грозных запахов! От пришельца веяло темной свирепой силой и жестокостью. Правда, к ним мешался аромат добра, но он был стар и беспомощен, как запах полуистлевших прошлогодних листьев в пучке свежей травы.
Пришелец увидел хозяев, растянул мехи, открыл рот и восторженно заревел:
— Паханы, я по адресу? Я в тот почтовый ящик?
— В тот! — закричал Сергеич. — Топай смелей, Бурила!
— Овчарку могу зашибить!
— Рыжий, фу! — опять закричал Сергеич. — Иди на место!
Но пес, давясь от злобы, припал к земле, загораживая пришельцу дорогу в дом.
— Вот стервец! — Сергеич подошел, взял Рыжего за ошейник и приподнял. Однако, стоя на задних лапах, задыхаясь в петле, Рыжий продолжал хрипеть и рваться.
— Ах, не слышишь! Тогда так, — Сергеич подтащил пса к углу дома, сдернул один из капканов и, защелкнув цепь на ошейнике, набросил капканьи дуги на гвоздь. Потом ладонью загнул его вверх: — Вот так. Сиди, если слов не понимаешь… Заходи, Бурила.
— Сергеич, а я тебя по голосу узнал, — пришелец пошел в избу.
Ничего не понявший Рыжий рванулся следом, но цепь бросила его назад. Подошел Нефедыч, положил руку на загривок, крепко провел несколько раз.
— Успокойся, брат. Такие пироги, такая тебе Бастилия. Перестань дрожать… Видишь, чем кончается непослушание. А ведь ты знаешь и хотел сказать что-то очень важное. А, пес?.. Вот и выдави раба… Идти надо, идти… — Он посмотрел на лежащий у двери рюкзак. — Утром… Хочешь, тебя возьму? Или на цепи лучше? А ведь ты — природа… Ладно, сиди пока…
— Капустку принес. — Бурила вытянул из кармана полиэтиленовый мешок. — Уберег от своих бичариков.
— До утра отложим, — сказал Сергеич.
— Добро, — Бурила кивнул, пригляделся к столу: — А вы тут давно гоношите? Оставили чего птичке залетной?
— Стае пеликанов хватит. Держи ковшик, догоняй. У-у…ху-хух…ху-у-у, — Бурила брякнул пустой ковш об стол, отер губы: — Хор-роша…
— Давай шляпу, лезь к окну.
— Понял. — Бурила протиснулся на нары, поставил за спину гармошку: А припоздал потому, что в поселок летал, продукты для бригады завозил.
— На-ка еще, — сказал Сергеич.
— С рожденьицем тебя, рыбачок. А охотник где? Нефедыч? Тут, — Нефедыч вошел, сел рядом с Бурилой. — Ешь с дороги.
— Ага. В рейсе притомился, дома и куска не урвал. Сгружайте, говорю своим бригадным уркаганам, а я на душевные именины. И бегом. Весь десяток кэмэ. «Па тундре, па ш-широкой дар-роге…» Да, слыхали, что мильтоны из нашего районного угро рыбьему инспектору Долгоносову устроили?
— Ну-у? Давай.
— Ща… Глоток только… Значит, так. Прикнокал он их по браконьерскому делу на речке Дальней, за Чааном. Прямо на деле. Описал сети, невод, добычу, погнал моторку в село. А они на вертолете. Долгоносое приплывает, а в его хавере уже шмон чин-чинарем проведен, изъят и оприходован песцовый хвост. Инжектор из лодки, а его белы руки в браслеты: пушнина, валюта, подрыв мощи государства. Жена на самолет, чтобы в область, а ее за юбчонку с трапа: сиди дома, хуже будет. Шмонали без хозяев, понятых и санкции — три статьи перечеркнули из уголовно-процессуального. А если инспектор заведомо невиновен — а так и доказано после, — уголовному начальничку по его кодексу статья до трех лет…
— Повезло человеку, — Нефедыч усмехнулся.
— Это как?
— Ну ведь проворовался. Значит, в область заберут. А там цивилизация: ресторан, театр, зоопарк… и свой зверинец, родной.
— Ну ты чешешь! Дюсидент, наверно?.. Не-е, у них есть пацаны — уважаю… Да, значит. А у меня в селе все кобели знакомы: бывают времена — карманы от монет трещат. И есть там один сержант, Толик. Недавно его из ментов шуранули за избиение фронтовика. Так он по дружбе на ушко колонулся, что этот хвост по другому делу раньше проходил, начальник его изъял и притырил. Для случая. А теперь достал из сейфа и бригаде, что на шмон шла, передал. А?! Век свободы не видать — падлюка! И сейчас раскручивают. Но жена все-таки сбежала и столичным газетчикам объявку сделала. Верите?
— Верю, — сказал Нефедыч. — Я сам в похожее дело попал. «Дело о Дураке». Главный инженер у меня по семейным обстоятельствам на материк уехал. Хорошего специалиста найти трудно, прозвонил инстанции. Через месяц Водопуски в трубку, из Гнезда:
«Просил главного инженера?»
«Неужели нашли?»
«Образовали. Мугаков, ты должен знать. На Пограничном работал, в горном, на Вальвэнмееме у Дорченко, потом…»
Пока перечислял, я действительно вспомнил. Из тех самых: «Бу сделано!»
«Да он же, — говорю, — без образования, и по пескам прыгал, а мне строитель нужен. Главный инженер».
«Ну и что? Пока приглядится, а весной в техникум устроим». «Шутите? — говорю. — Ко всему он же дурак».
«А тебе умника надо? Замучаешься с умником. От инициатив умного зама один заслуженный товарищ на Северном в психиатрическую попал…»
«Значит, слишком прямая извилина у него была».
«Ну ты без смешочков… И орден у него весомый, а для твоей организации лишний вес не помеха».
«Орден-то разнарядочный. По той статье: «Подберите морально устойчивых граждан, чтобы свои, чтобы члены, по следующим половым, возрастным и семейным категориям…» «Разговорчивый стал».
«Так вначале, — говорю, — было слово».
«Где — вначале?»
«В первоосновах бытия».
«Ты конкретно. Ты мне марксизм не искажай. Р-руководитель. То-то у тебя и секретарша рассуждает: «Управляющий занят, изложите мне, я все решу…» Это порядок? Какая-то, прости меня…»
Ну я не удержался и ляпнул:
«А ведь вы, Максим Исаич, мыслите на уровне вашего протеже».
— Это самому? Ну, влепил! — восхитился Бурила.
Нефедыч вздохнул, взял кружку. Мужики тоже подняли посуду. Все было ясно. Поэтому сдвинули кружки молча и выпили также молча.
— Ур-ра! — взревел Бурила. — Игр-раем! Бацаем нашу, для веселья!
«Вз-з-за-а!» — визгнула гармонь.
«— П-па тундре, п-па шир-рокай дар-роге!..»
— Во! — закричал Сергеич: — Давай, ребята!
Рыжий слушал могучий трехглоточный хор. Ему ужасно хотелось вскочить, запрокинуть голову и испустить такой же надрывный, полный угнетающего фальшивого веселья, вопль, но он боялся шевельнуться: при каждом движении головы цепь звякала, и разум его от этого звука бросался куда-то в свои собственные глубины, словно хотел спрятаться там от цепенящего чувства, всегда ощущаемого крепко схваченной добычей…