Ну и вот. Она повела меня вниз. Я помог ей раздеться. Ей это было не впервой, чего нельзя сказать обо мне.
Виктория.
Я вошел обратно в дом. Отец все в том же положении. Мне не хотелось думать о ней, но хотелось поговорить. О чем угодно.
— Пап, в чем там было дело у Ноя с его потопом? — спросил я.
Папа, конечно, читал все это на иврите, но они с мамой были старыми хиппи и держали нас с братом и сестрой в стороне от суеверий. Родители принадлежали к крошечной еврейской общине Белфаста, а нас, детей, растили вне строгой религии. Они со всей очевидностью чувствовали, что в религии кроются причины большинства проблем Ирландии, Запада, всего мира. Поэтому мы знали о Дарвине и Копернике с ранних лет. Никакого обрезания, бар-мицвы, Шаббата, Пейсаха или Хануки. Ничего. Мы получали подарки на день зимнего солнцестояния, а не на Рождество. Так себе подарки, к слову сказать.
— Что тебе известно о Ное? — Отец скептически сощурил глаза.
— Ну, он собрал всех животных, да? По паре, и посадил в ковчег, а приплыли они в Турцию.
— Да. И дождь лил сорок дней и сорок ночей, потоп покрыл самые высокие горы, пока не вернулся голубь с масличной ветвью, знаменуя окончание дождей. После этого все жили долго и счастливо.
— Как масличное дерево выстояло под давлением воды?
— То есть?
— Представь: затоплены высочайшие горы, такие как Эверест. Это же какое давление воды! Любое дерево должно было расплющиться и разлететься на мельчайшие кусочки.
— Алекс, я понял, к чему ты клонишь, — устало сказал отец.
— Тебе неприятно то, что я говорю?
— Я согласен с тобой. — Отец закрыл на секунду ладонями страдальчески сдвинутые брови и глаза, похожие на пересохшие колодцы. — Слушай, Алекс, что с тобой? Ты огорчен? Это все еще из-за службы в полиции?
И тут я не выдержал:
— Пап, я скажу тебе, чем я огорчен. Я огорчен тем, что слышу один и тот же вопрос изо дня в день. То есть ты хочешь, чтоб я съехал? Наверное, давно пора. Если ты будешь продолжать в том же духе, у меня крыша поедет. Короче, как насчет запрета на слова «полиция», «что с тобой» или «может, тебе лучше вернуться в университет»? Давай попробуем: всего неделю без нытья, как тебе такое предложение?
— Прости, Алекс, что-то я устал… Слушай, может, чаю?
— Нет. Хотя погоди, пожалуй, я бы не отказался.
Он вскипятил чайник, заварил чай и протянул мне кружку. Снял очки, улыбнулся:
— Однажды Ной так надрался, что раздетый валялся в своем жилище, а один из его детей вошел, увидел и очень расстроился. Книга Бытие. А история сыновей Ноя — это же обоснование любой расовой проблемы, будь она неладна.
— Звучит занятно. Пожалуй, прочту-ка я Библию наперекор твоему атеистическому воспитанию и стану раввином или священником. Чем не вариант?
— Наверное, я этого заслуживаю, — сказал он, грустно усмехнувшись.
Я почувствовал стыд и раскаяние. Па выглядел старым и усталым.
— Прости, что наорал, понимаешь, сейчас у меня в жизни столько всего…
— Столько чего? Ты безработный, весь день ничем не занят.
Мы сидели молча. Америка. Пожалуй, подходящее место, чтобы встретить смерть от нападения. Растешь вот так в Северной Ирландии, под бомбежками школ и поездов. Потом отправляешься в Америку, там на тебя нападают и убивают. Я смотрел в окно на луну. Открытый люк зеленого света в холодной, бездонной ночи. Наплывали облака и застилали небо. Я вздрогнул и встал.
— Пойду пройдусь, — бросил я.
Терпеть больше не было сил.
Есть такое тихое местечко, где собираются выпивохи, куда подростки приходят нюхать клей, забредают парочки или народ, гуляющий с детьми и собаками, а также одиночки, — в темноте за железной дорогой в районе Дауншир-Холт, куда ведут пути, в десяти милях от Белфаста. Они все приходят сюда, чтобы побыть около своих отражений в воде. Ночь — правильное время. Поезда спят. Кругом тихо, и ты стоишь на спрессованном песке, поросшем скудной травой, впереди — гладь залива, и огни повсюду.
За спиной — Каррикфергус. И спереди тоже. Слева направо Бангор, Келтра, Белфаст — по кривой линии, сотканной из тишины, и все краски отступают перед появлением задумчивых облаков, зияющего неба и звезд.
А ты все еще сидишь тут в холоде, подогреваешь героин в ложке и пробуешь. И все движется. Вращается Земля и все на ней вокруг одной-единственной точки. Город. Дома. «Скорые» и автомобили. Сама вода. И никто не догадывается.
Только ты.
Холод земли проступает сквозь короткую траву, твои джинсы, трусы-боксеры. Силуэты ночных птиц проносятся на фоне луны, самолеты летят со стороны Шотландии — луч света, за ним еще, затем слабый звук приближения, и вот — уже улетел за океан в далекие страны.
Порошок растворяется в воде. Берешь ватку, кладешь в ложку, ватка набухает, героин сквозь ватку набирается в иглу, затем засучиваешь рукав.
Отыскиваешь вену. Тут нужно освещение. Движешься вдоль вены. Отводишь поршень шприца немного назад, чтобы кровь попала в шприц. Вот она, родимая. Толкаешь поршень.
Облака. Легкий ветерок. Мир вращается вокруг тебя. Дети, старики, кошки, собаки. Клонит в сон. Город литоралей, пытающийся спастись, как несчастный пленник зыбучих песков, пока не засосало. Маяки. Подъемные краны. Радиоволны, говорящие сами с собой, отскакивающие от гранита и каменных наковален и ускользающие в небеса через пелену ночи. Уснувшие души. Все они да хранят тебя.
Только вода, птицы и фосфоресцирующее освещение. Красота. Силуэт, проступающий во тьме, — медлительный танкер, идущий в направлении работающей электростанции, а рядом — его мрачный друг, лоцманский катер, слегка подталкивающий волны и тихо вылезающий из немой пасти гавани.
Героин — это немодно.
Он появился в здешних краях всего пару лет назад, но уже практически вышел из употребления. Мы вечно лет на пять запаздываем по отношению к Англии — эйсид-хаус и танцевальная музыка определяют стимуляторы, которые в настоящее время в ходу. Метамфетамины — кокс, крэк, винт или широко распространенное ныне средство для расслабухи — экстези.
Пик употребления героина пришелся на тысяча девятьсот семьдесят первый год. Кто его теперь употребляет, кроме лузеров? Отсосы. Детишки, склонные к членовредительству и суицидам.
Экстези — это веселуха, путешествие. А героин, согласно пропаганде, убивает. Но хуже всего: он портит кожу, волосы и под ним хрен потанцуешь. Эпоха героина прошла.
Это наркотик без перспективы, уже не катит. Для них. Для рядового быдла. Но ты-то сечешь фишку. Ты на этом собаку съел. Ты король. Одна нехилая ширка в день — и ты в ауте, ты уже доехал. Кто слышал про нарика, которому хватает одного раза в день? Эти деятели — рабы своей слабости. Но ты — иной. Каждый день, когда ты колешься или покупаешь наркотик, продлевает тебе жизнь. Точняк. Позволяет тебе забить на то, что ты бывший коп, бывший детектив и твоя любовь тоже в прошлом.
Ты сидишь и улыбаешься. Вода, волны, лунный свет и туман на рельсах. Время исчезает. Ты трешь онемевшее бедро. Нервничаешь. Озираешься вокруг. Все застыло в неподвижности. Ушло в спячку. Упало на дно твоей опустошенности.
Кашляешь негромко.
Потихоньку поднимается ветер. Дыхание воды. Чайка. Кулик-сорока. Накатывает шум спускаемых сточных вод. Звук пара, вырывающегося из градирни.
Луна притягивает. Солнце скрылось. Горы. Но слишком холодно.
В конце концов ты встаешь и стряхиваешь с себя нерешительность, ты уже вот-вот готов двинуться обратно через горы прочь от гармонии волн и песка к платформе на той стороне, но — пока невозможно.
Что-то тебя останавливает.
Приход, часть вторая. Накатило. Еще хлеще. Паук скрывал от меня такое. Первоклассная дрянь. Господи.
Меня колбасит. Присядем. Нет, лучше приляжем.
Припомним…
От воды исходил осенний туман. Три циферблата на башне в Марин-гарден показывали каждый свое время. Листья засорили сточные канавы. Качели в парке, намокшие, унылые. Замок окутан туманом, так что видна только башня у ворот и опускающаяся решетка. Мелкий дождь, изморось — легко и ненавязчиво. Абсолютно темно. По моим часам — семь. Я тут уже с половины седьмого. Время течет медленно. Появляются лужи. Вокруг — ни души. Такая ночка. Я не стал надевать капюшон, оставив его лежать на вороте моего пальто из бобрика. Виктория не появлялась. Я глотнул дождевой воды. Следил за тем, как туман падает складками по ту сторону хайвея. В семь тридцать подъехала машина. Фары горят, радио вовсю орет. Она в возбуждении. На ней все еще школьная форма. Плащ, зонт. Подошла. Машина осталась стоять в ожидании.
Я вышел из-под навеса.
— Прости, что задержалась, но я была в клубе дебатов, — сказала она извиняющимся голосом.
— Все в порядке. Это твой отец там?
Она со злостью замахала машине, чтобы та убралась. Оттуда вылез мистер Патавасти и помахал в ответ.
Я вышел из-под навеса.
— Прости, что задержалась, но я была в клубе дебатов, — сказала она извиняющимся голосом.
— Все в порядке. Это твой отец там?
Она со злостью замахала машине, чтобы та убралась. Оттуда вылез мистер Патавасти и помахал в ответ.
— Привет, Алекс! — крикнул он.
— Здрасте, мистер Патавасти.
Он стоял и улыбался, глядя на нас.
— Па-па! — проговорила Виктория в негодовании.
Он сел в машину, развернулся и скрылся в тумане.
— Так. — Она достала губную помаду и провела ею по губам.
— Так…
— Столбняк одолел, так я понимаю? — спросила она, поправляя помаду кончиками длинных пальцев.
— Ага. Кто победил в прениях?
— Мы. Это насчет Евросоюза. Католическая школа на Фолс-роуд, и мы там были в нашей красно-бело-синей форме.
— Мощно.
Она кивнула. Я глянул на нее: ее волосы были мокрыми, она выглядела уставшей.
— Ну, какие предложения?
— Не знаю, — ответила она, вытирая капли дождя, попавшие в ее зеленые глаза.
— Пройдемся и немного поболтаем? — предложил я.
— Давай. — Ее лицо просветлело.
Мне хотелось спросить ее, чем они занимались на свиданках с Питером, но приплетать его сюда было бы глупо. Она гуляла с ним около года, а он променял ее на девицу из пятого класса. Джон сказал, что это подходящий момент для атаки: «Значит, так: она старше тебя, с опытом, но сейчас ей не по себе, она хочет показать всему свету, что всё зашибись. Она клюнет».
И чуть погодя действительно так и произошло.
«Но, Алекс, помни: она в депре, может, ей просто нужен кто-то, кто поможет пережить это все, пока она не придет в себя», — предостерег при этом Джон. Паршивец как в воду глядел. У Питера была машина, так что они, скорей всего, раскатывали на ней — Белфаст, Антрим. Может, и по клубам шатались. Мне же было маловато лет, чтобы ходить по клубам. Только шестнадцать. Что она при этом чувствовала? Слоняться с каким-то тощим кретином взад-вперед по Каррикфергусу, да еще под дождем. Это вызов, морока, просто стыдоба.
— О чем думаешь? — поинтересовалась она.
— М-м… о поэзии.
— О поэзии?
— Ну.
— Ты вроде не из таких.
— Не из каких?
— Не знаю, но это не похоже на тебя.
Опять права. Никуда меня не запишешь. В регби я не играл, так что в одной компании с нормальными парнями не состоял. Не был ни в «Дрегонз», ни в «Дандженс», стало быть, с ботанами не общался. Клея не нюхал, плохие компании тоже мимо кассы. От активистов, которые делали школьную стенгазету, был далек. Ото всех я был далек.
— Йитс,6 мне нравится Йитс.
— Сказочный костюм не жмет?
— Э-э, да нет…
Опять тишина.
Ах да, это же она в то время, и я в то время. Я — на пятнадцать фунтов тяжелее, без бороды, волосы чистые и ухоженные. Она — индианка, экзотическая красотка. Я — отпрыск хиппи, вундеркинд с проблемами в смысле дисциплины. Она — староста. При этом мы оба — белые вороны. Мы были созданы друг для друга.
— Йитс много писал о кельтской мифологии. — Мне хотелось показать, что я читал не только сказки.
— Правда?
— Да. Например, ты знаешь, почему кельтский крест — с кругом?
— Нет.
— Это символ Луга, бога солнца. По этой же причине католики Шаббат переделали в воскресенье.
— Ты что, все про это знаешь?
— Не то чтобы все… — признался я и поймал ее легкую улыбку.
— Я много знаю из индийской мифологии.
— Расскажи что-нибудь, — попросил я, улыбнувшись в ответ.
— Она довольно странная. Как-нибудь в другой раз, — жеманно ответила она.
— А он будет?
— Может быть.
Мы зашли в кафе у бассейна и стали смотреть, как пловцы движутся туда и обратно. Мы говорили о школе, о книгах. Все еще лил дождь. Потом я проводил ее до дома. Она вымокла до нитки. Мы стояли за оградой внушительного особняка ее отца. Причуды тридцатых: белая штукатурка, окна в романском стиле, горгульи, три этажа, маленькая готическая башенка на крыше. Я слышал об этом месте, но никогда не бывал здесь прежде. Дом назывался «Крошка Таджик».
— «Крошка Таджик?» — переспросил я, стараясь не засмеяться.
Она вздохнула:
— Он так называется с тридцатых годов, с тех пор как был построен неким ушедшим в отставку членом индийской госслужбы. Конечно, отец не мог устоять, когда увидел это. Тихий ужас. Жить в доме с именем — уже маразм, но с именем «Крошка Таджик»!..
Она засмеялась. Ее лицо засияло в свете фонаря.
— Ты со мной встретишься снова?
— Встречусь.
— В школе поговорим?
— Да. Прогуляемся на следующей неделе. У тебя хоть будет шанс прочесть стишок Йитса.
— Так я и сделаю.
— Договорились. Спокойной ночи!
— И тебе.
Она посмотрела на меня. Темные, глубокие, изумительные глаза. Алые, пухлые губы: кажется, дотронься — брызнут соком.
— Ну, — сказала она, — может, ты меня поцелуешь?
Я ничего не ответил. Подался вперед и трепетно, как будто имел дело с изнеженной розой, прикоснулся ладонью к ее мокрой щеке и поцеловал в губы. Вкус персиков. Мы стояли под дождем, целовались, каждый ловил дыхание другого, а потом она пошла по длинной дорожке к своему дому. И я отправился домой, мучаясь сомнениями. Я не верил, что когда-нибудь буду снова настолько счастлив.
И оказался прав.
3. Горящая пристань
Зонтов мы не взяли. Утром было солнечно. Но кто может надеяться на солнечный день, если идет на похороны в Восточном Ольстере? От Донегола до Морнских гор все заволокло черными тучами, и сейчас льет проливной дождь. Он лупит по земле так сильно, что в глине образуются воронки.
Приходская церковь Святого Николая, Каррикфергус, 12 июня 1995 года.
Холодно, почти не видно, что происходит впереди. Ничего не слышно. Простой сосновый гроб рядом с купелью. Церковные гимны. Поминальную молитву прочел старший брат усопшей, Колин. Церковь двенадцатого века, если не старше. Уильям Конгрив7 и Джонатан Свифт похоронены здесь. Я пришел сюда против воли. Последний раз я был на похоронах… ах да, когда хоронили маму. Где в Белфасте можно проводить в последний путь еврейку, к тому же атеистку и гуманистку? В синагоге — исключено. Снять зал в аренду. А церемонию кому вести? Отец подыскал человека. Актера с заунывным голосом. Он говорил о маме, которую вовсе не знал. Он продолжал играть, пока все не переросло в фарс. Если поминальная служба должна рождать в душе катарсис, то это была его полная противоположность.
— Черт!
— Тихо ты! — отозвался Джон.
Служба, рукопожатия, слезы. Джон, Фейси и я, вымокшие, втиснулись в машину Фейси, «форд-фиеста».
Дождь стекает по сломанным дворникам на лобовом стекле. Мы движемся в похоронной процессии. Фейси выжимает сцепление, останавливается. Мы вышли из машины и направились вперед по набережной. Бледная вода залива. Черные тучи. Подъем на Дауншир-роуд. Кладбище. Восхитительное зрелище: народ придерживает на головах шляпы, зонты раскрыты и вывернуты ветром наизнанку. К кладбищу идут только мужчины. Женщины, как и положено в протестантском Ольстере, остаются снаружи кладбищенских ворот или дома готовят еду для поминок.
Могилы. Плиты. На некоторых что-то изображено. На других мокрые цветы. На детских — скорбные изречения. И вот — эта самая. Печальнее всех. Только не смотреть в эту сторону. Только не смотреть. Навещал три раза за шесть лет. Боль. Немота. Ком в горле. Лампа над кроватью в больнице, мама, накачанная лекарствами, ее тело, терзаемое болью, только я и она. О господи! Джон и Фейси все еще рядом со мной. На секунду я опираюсь на Джона, чтобы не упасть.
Мистер Патавасти, Колин и Стивен Патавасти и их дядя, которого я вижу в первый раз, несут гроб. Оскальзываясь в грязи под этим грузом смерти в ящике. Все кончено. Виктория убита бандитом мексиканцем в своей квартире в Денвере. Вот ведь нелепость. Такая потеря.
Туман на холмах. Холм Нок с одного края в бледных кругах серого и зеленого цвета. Запах. Пахнет сырой землей. Вокруг кладбища несет навозом вспаханного поля. Служба. Белая сутана священника промокла и развевается от ветра. Шестьдесят мужчин в темных костюмах стоят и мокнут под дождем. Никто не может разобрать, что говорит священник.
И тут до меня доходит. Это же похороны по христианскому обряду! Она была христианкой. Тогда к чему была вся эта индуистская мифология? Просто поза? Доля экзотики для двухполюсного, сектантского Ольстера.
О Виктория! Как мы похожи с тобой. Как тебе понять это, ведь ты же там, и дождь барабанит по крышке твоего гроба, твои братья поскальзываются на грязной земле. Мы так похожи. Ты, третий ребенок, последний, самая юная. Ты и я, люди прошлого, чужие здесь, в этой отсталой, отравленной богом местности. Ты и я — два сапога пара. Оба потерпели поражение. Ты умерла, я превратился в тень. Я посмотрел вдаль: лес на холме, за ним начинается город.