Я хотел поблагодарить Дантона, но в это время его несколько раз окликнули из помещения клуба.
«Дантон! Дантон! — кричало несколько голосов. — На трибуну!»
«Извини, мой милый, — сказал он мне, — ты слышишь… жму руку и ухожу. Я подал сержанту правую руку, тебе подаю левую. Кто знает? У достойного патриота может быть чесотка».
И, повернувшись, он сказал тем мощным голосом, который поднимает и успокаивает бурную толпу на улице:
«Иду! Иду, подождите!»
Он ушел в помещение клуба.
Я остался у дверей один с моей незнакомкой.
«Теперь, сударыня, — сказал я, — куда проводить вас? Я к вашим услугам!»
«Ну, разумеется, к тетке Ледьё, — со смехом ответила она. — Вы ведь знаете, она моя мать».
«Но где она живет, тетка Ледьё?»
«Улица Феру, номер двадцать четыре».
«Пойдем к тетке Ледьё на улицу Феру, номер двадцать четыре».
Мы пошли по улице Фоссе-Месье-ле-Пренс до улицы Фоссе-Сен-Жермен, по улице Маленького Льва, потом по площади Сен-Сюльпис на улицу Феру.
За весь этот путь мы не обменялись ни словом.
Только теперь, при свете луны, сиявшей во всем своем блеске, я мог свободно рассмотреть мою спутницу.
То была прелестная особа двадцати или двадцати двух лет, брюнетка с большими голубыми глазами, скорее живыми, чем грустными; прямой и тонкий нос, насмешливые губы, зубы как жемчуг, руки королевы, ножки ребенка — все это в вульгарном костюме дочери тетки Ледьё носило аристократический отпечаток, что и могло вызвать сомнения у храброго сержанта и его воинственного патруля.
Мы подошли к какой-то двери, остановились и некоторое время молча смотрели друг на друга.
«Ну, что вы мне скажете, мой милый господин Альбер?» — сказала, улыбаясь, незнакомка.
«Я хочу вам сказать, моя милая мадемуазель Соланж, что не стоило встречаться для того, чтобы так скоро расстаться».
«Я прошу у вас тысячу извинений; я считаю, что, наоборот, очень стоило. Если бы я вас не встретила, меня отвели бы в кордегардию; там узнали бы, что я не дочь тетки Ледьё, открыли бы, что я аристократка, и, весьма вероятно, отрубили бы мне голову».
«Итак, вы признаете, что вы аристократка?»
«Я ни в чем не признаюсь».
«Хорошо, скажите мне, по крайней мере, ваше имя?»
«Соланж».
«Вы же знаете, я случайно назвал вас так, это не ваше имя».
«Ну что же! Мне оно нравится, и я оставляю его за собой, для вас по крайней мере».
«Зачем вам сохранять его для меня, когда нам не предстоит больше встретиться?»
«Я этого не говорю. Говорю только, что если мы и увидимся, то совсем лишнее вам знать, как меня зовут, да и мне лишнее знать, как вас зовут. Я вас назвала Альбером — сохраните имя Альбера, как я сохраню имя Соланж».
«Хорошо, пусть будет так, но послушайте меня, Соланж…» — сказал я.
«Я слушаю, Альбер», — отвечала она.
«Вы аристократка, сознаетесь?»
«Если бы я в этом не созналась, вы это сами угадали бы, не правда ли? Стало быть, мое признание теряет значение».
«И вас преследуют потому, что вы аристократка?»
«Нечто в этом роде».
«И вы скрываетесь от преследований?»
«На улице Феру, номер двадцать четыре, у тетки Ледьё, чей муж был кучером у моего отца. Вы видите, у меня нет тайн от вас».
«А ваш отец?»
«У меня нет тайн от вас, мой милый господин Альбер, пока дело касается меня; но тайны моего отца — не мои. Мой отец тоже скрывается, выжидая случая, чтобы эмигрировать. Вот все, что я могу вам сказать».
«А вы, что вы думаете делать?»
«Уехать с моим отцом, если это будет возможно. Если это окажется невозможным, то он уедет один, а я потом присоединюсь к нему».
«И сегодня вечером, когда вас арестовали, вы возвращались к себе после свидания с отцом?»
«Да, я возвращалась оттуда».
«Слушайте, милая Соланж…»
«Я слушаю».
«Вы видели, что случилось сегодня вечером?»
«Да, и это дало мне возможность убедиться в вашем влиянии».
«О, к сожалению, влияние мое невелико. Однако у меня есть друзья».
«Я познакомилась сегодня с одним из них».
«И вы знаете, что этот человек из самых влиятельных в настоящее время».
«Вы рассчитываете воспользоваться этим влиянием, чтобы содействовать бегству моего отца?»
«Нет, я сохраню это средство для вас».
«А для моего отца?»
«Для вашего отца у меня найдется другое».
«У вас есть другое средство!» — воскликнула Соланж, схватив меня за руки и тревожно вглядываясь в меня.
«Если я спасу вашего отца, сохраните ли вы добрую память обо мне?»
«О, я буду признательна вам всю свою жизнь».
Она произнесла это обещание с восхитительным выражением.
Затем, посмотрев на меня умоляющим взором, спросила:
«И вы этим удовлетворитесь?»
«Да», — ответил я.
«Итак, я не ошиблась, у вас благородное сердце. Благодарю вас от имени отца и от своего имени, и если бы даже вам не удалось ничего сделать для меня в будущем, я буду признательна вам за прошлое».
«Когда мы увидимся, Соланж?»
«А когда вам нужно увидеть меня?»
«Завтра, надеюсь, я смогу сообщить вам кое-что приятное».
«Хорошо! Увидимся завтра».
«Где?»
«Здесь, если угодно».
«Здесь, на улице?»
«Боже мой! Вы видите, что это самое безопасное место; вот уже полчаса, как мы болтаем у этих дверей, а никто еще здесь не прошел».
«Отчего же мне не прийти к вам или почему вам не прийти ко мне?»
«Потому что, если вы придете ко мне, то скомпрометируете тех добрых людей, которые дали мне убежище, а если я пойду к вам, то скомпрометирую вас».
«Ну хорошо! Я возьму гражданскую карточку у одной моей родственницы и передам ее вам».
«Да, для того чтобы гильотинировать вашу родственницу, если я буду случайно арестована».
«Вы правы, я принесу вам карточку на имя Соланж».
«Чудесно! Вы увидите, скоро Соланж будет моим единственным, настоящим именем».
«В котором часу?»
«В тот самый час, когда мы встретились сегодня. В десять часов, если угодно».
«Хорошо, в десять часов».
«А как мы встретимся?»
«О, это нетрудно. В десять часов без пяти минут вы подойдете к этой двери, в десять часов я выйду».
«Итак, завтра в десять часов, милая Соланж».
«Завтра в десять часов, милый Альбер».
Я хотел поцеловать ее руку, но она подставила лоб.
На другой день вечером, в половине десятого, я был на этой улице.
В три четверти десятого Соланж открыла дверь.
Каждый из нас явился раньше назначенного времени.
Я бросился к ней навстречу.
«Я вижу, у вас хорошие вести», — сказала она, улыбаясь.
«Отличные! Во-первых, вот вам карточка».
«Во-первых, о моем отце!»
И она оттолкнула мою руку.
«Ваш отец спасен, если он пожелает».
«Если он пожелает, говорите вы? А что он должен для этого сделать?»
«Нужно, чтобы он доверился мне».
«Это уже сделано».
«Вы его видели?»
«Да».
«Вы опять подвергли себя риску?»
«А что же делать? Это нужно; но Бог меня хранит!»
«Вы все сказали вашему отцу?»
«Я сказала ему, что вчера вы спасли мне жизнь и завтра, может быть, спасете его жизнь».
«Завтра, да, именно завтра, если он пожелает, я спасу ему жизнь».
«Каким образом? Скажите. Говорите! Какой чудесной оказалась бы наша встреча, если бы все удалось!»
«Только…» — сказал я нерешительно.
«Ну?»
«Вам нельзя будет ехать с ним».
«Что касается этого, то разве я вам не сказала, что мое решение уже принято?»
«К тому же я уверен, что позже я смогу достать вам паспорт».
«Будем говорить о моем отце, а обо мне потом».
«Хорошо! Я вам сказал, у меня есть друзья, не так ли?»
«Да».
«Я видел сегодня одного из них».
«И что же?»
«Вы знаете этого человека по имени, имя его — гарантия храбрости, верности и чести».
«И это имя…»
«Марсо».
«Генерал Марсо?»
«Именно».
«Вы правы: если этот человек обещал, то он сдержит слово».
«Ну да! Он обещал».
«Боже! Какое вы мне приносите счастье! Ну скажите, что он обещал?»
«Он обещал помочь вам».
«Но как?»
«Очень простым образом. Клебер только что назначил его главнокомандующим Западной армии. Он уезжает завтра вечером».
«Завтра вечером? Но мы не успеем ничего подготовить».
«Нам нечего подготовлять».
«Я не понимаю».
«Он возьмет вашего отца».
«Моего отца!»
«Да, в качестве секретаря. Когда они приедут в Вандею, ваш отец даст Марсо честное слово, что он не будет служить в войсках против Франции, и ночью перейдет в лагерь вандейцев. Из Вандеи он отправится в Бретань, затем в Англию. Как только он устроится в Лондоне, он уведомит вас, я достану вам паспорт и вы отправитесь к нему в Лондон».
«Завтра! — воскликнула Соланж. — Завтра мой отец уедет!»
«Завтра! — воскликнула Соланж. — Завтра мой отец уедет!»
«Но вам нельзя терять времени».
«Ведь отец не знает об этом».
«Предупредите его».
«Сегодня вечером?»
«Да, сегодня вечером».
«Но как это сделать теперь, в такой час?»
«У вас гражданская карточка, и вот моя рука».
«Да, правда. Моя карточка!»
Я вручил ей карточку. Она положила ее за корсаж.
«Теперь вашу руку».
Я подал ей руку, и мы отправились.
Мы дошли до площади Таран, то есть до того места, где я встретил ее накануне.
«Подождите меня здесь», — сказала она.
Я поклонился и стал ждать.
Она исчезла за углом старинного особняка Матиньон.
Через четверть часа она вернулась.
«Пойдемте, отец хочет повидаться с вами и поблагодарить вас».
Она снова взяла меня под руку и привела на улицу Сен-Гийом, напротив особняка Мортемар.
Подойдя к одному дому, она вынула из кармана ключ, открыла маленькую боковую дверь, взяла меня за руку, провела на третий этаж и постучала особым образом.
Дверь открыл человек лет сорока восьми или пятидесяти. Он был одет как рабочий и, по-видимому, занимался переплетным ремеслом.
Но первые же сказанные им слова, первые же обращенные ко мне изъявления признательности выдавали в нем знатного дворянина.
«Сударь, — сказал он, — Провидение послало нам вас, и я принимаю вас как посла Провидения. Правда ли, что вы можете меня спасти, а главное, правда ли, что вы хотите меня спасти?»
Я рассказал ему, что Марсо обещал взять его с собой в качестве секретаря и требует от него лишь одного обещания: не сражаться против Франции.
«Я охотно даю вам это обещание и повторю его Марсо».
«Благодарю вас от его и моего имени».
«Но когда уезжает Марсо?»
«Завтра».
«Должен ли я отправиться к нему сегодня ночью?»
«Когда вам угодно: он будет вас ждать».
Отец и дочь переглянулись.
«Я полагаю, отец, что было бы благоразумнее отправиться к нему сейчас», — сказала Соланж.
«Хорошо. Но если меня остановят, у меня нет гражданской карточки».
«Вот вам моя».
«А вы?»
«О, меня знают».
«Где живет Марсо?»
«На Университетской улице, номер сорок, у своей сестры, мадемуазель Дегравье-Марсо».
«Вы пойдете со мной?»
«Я пойду за вами для того, чтобы, когда вы войдете в дом, отвести мадемуазель домой».
«А как узнает Марсо, что я именно то лицо, о котором вы говорили?»
«Вы передадите ему эту трехцветную кокарду; это знак, по которому вас узнают».
«Что могу я сделать для моего спасителя?»
«Вы предоставите мне спасти вашу дочь, как она вверила мне ваше спасение».
«Идем».
Он надел шляпу и потушил огонь.
Мы спустились при свете луны, светившей в окна лестницы.
У двери он взял под руку дочь, повернул направо и по улице Святых Отцов направился на Университетскую улицу. Я шел сзади в десяти шагах.
Мы дошли до дома номер сорок, никого не встретив. Я подошел к ним.
«Это хорошее предзнаменование, — сказал я. — Теперь вы хотите, чтобы я подождал или чтобы я пошел с вами?»
«Нет, не компрометируйте себя больше; ждите мою дочь здесь».
Я поклонился.
«Еще раз благодарю вас, и до свидания, — сказал он, держа меня за руку. — Нет слов, чтобы выразить чувства, которые я испытываю к вам. Надеюсь, что Бог поможет мне когда-нибудь высказать вам всю мою признательность».
Я ответил ему простым рукопожатием.
Он вошел. Соланж пошла с ним. Она также, прежде чем войти, пожала мне руку.
Через десять минут дверь открылась.
«Ну, как?» — спросил я.
«Что же, — отвечала она, — ваш друг достоин вас: он так же деликатен, как вы. Он понимает, что я буду счастлива, если смогу остаться с отцом до самого отъезда. Его сестра устроит мне постель в своей комнате. Завтра в три часа пополудни мой отец будет вне всякой опасности. Завтра, в десять часов вечера, как и сегодня, если вы считаете, что стоит труда и беспокойства получить благодарность от дочери, которая вам обязана спасением отца, приходите к ней на улицу Феру».
«О, конечно, я приду. Ваш отец ничего не поручил вам передать мне?»
«Он благодарит вас за вашу карточку, вот она, и просит вас прислать меня к нему как можно скорее».
«Когда вам будет угодно, Соланж», — ответил я с грустью.
«Надо будет еще узнать, куда я должна буду ехать к отцу, — сказала она. — О, вы еще не скоро отделаетесь от меня».
Я взял ее руку и прижал к своему сердцу.
Но она подставила мне, как и накануне, лоб.
«До завтра», — сказала она.
И прикоснувшись губами к ее лбу, я прижал к сердцу не только ее руку, но ее трепещущую грудь и бьющееся сердце.
Я шел домой, и на душе у меня было весело как никогда. Было ли то сознание доброго поступка, который я совершил, или я уже полюбил это очаровательное создание?
Не знаю, спал ли я или бодрствовал — во мне как бы пела вся гармония природы; я знаю, что ночь казалась мне бесконечной, день — неизмеримым; я знаю, что, торопя время, я вместе с тем хотел задержать его, чтобы не потерять ни минуты из тех дней, какие мне остается пережить.
На другой день в девять часов я был на улице Феру. В половине десятого появилась Соланж.
Она подошла ко мне и обняла меня.
«Спасен! — сказала она. — Мой отец спасен, и вам я обязана его спасением! О, как я люблю вас!»
Через две недели Соланж получила письмо: ей сообщали, что ее отец в Англии.
На другой день я принес ей паспорт.
Взяв его, Соланж залилась слезами.
«Значит, вы меня не любите?» — сказала она.
«Я вас люблю больше жизни, — ответил я, — но я дал слово вашему отцу, и прежде всего я должен сдержать слово».
«Тогда, — сказала она, — я не сдержу своего слова. — Если у тебя хватит духу отпустить меня, то я, Альбер, не в состоянии покинуть тебя!»
Увы! Она осталась.
VII АЛЬБЕР
Как и во время предыдущего перерыва, среди слушателей воцарилось молчание.
Оно было глубже, чем в первый раз, так как все чувствовали, что рассказ подходит к завершению, а г-н Ледрю предупредил, что, возможно, не в силах будет докончить его. Однако он почти тотчас же продолжил:
— Три месяца прошло с того вечера, когда зашла речь об отъезде Соланж, и с этого вечера между нами не произнесено было ни одного слова о разлуке.
Соланж пожелала найти для себя квартиру на улице Таран. Я нанял квартиру на имя Соланж; я не знал для нее другого имени, и она не знала для меня другого имени, кроме Альбер. Я поместил ее в качестве помощницы учительницы в одно женское учебное заведение, чтобы избавить от назойливости очень деятельной в то время революционной полиции.
Воскресенье и четверг мы проводили вместе в этой маленькой квартирке на улице Таран: из окна спальни видна была площадь, где мы встретились в первый раз.
Каждый день мы получали письма: она на имя Соланж, я на имя Альбера.
Эти три месяца были самыми счастливыми в моей жизни.
Однако я не отказался от намерения, появившегося у меня после разговора с помощником палача. Я попросил разрешение производить свои опыты и получил его, и они доказали мне, что страдания гильотинированных продолжались и после казни и были ужасными.
— А я это отрицаю! — воскликнул доктор.
— Послушайте, — ответил г-н Ледрю, — вы отрицаете, что нож гильотины ударяет в самое чувствительное место нашего тела, где сходятся нервы? Отрицаете ли вы, что в шее находятся все нервы органов верхней половины тела: симпатический, блуждающий, диафрагмальный, наконец, спинной мозг, который является также источником нервов органов нижней половины тела? Будете ли вы отрицать, что перелом или повреждение позвоночного столба причиняет самые ужасные боли, какие только выпадают на долю человеческого существа?
— Пусть так, — сказал доктор, — но такая боль продолжается лишь несколько секунд.
— О, это я в свою очередь отрицаю! — убежденно воскликнул г-н Ледрю. — И затем, если даже боль длится всего несколько секунд, то в течение этих секунд сознание, личность, мое «я» — живы! Голова слышит, видит, чувствует, сознает, когда отделяется от своего туловища, и кто станет утверждать, что краткость страдания может возместить его страшную интенсивность?[3]
— Итак, по вашему мнению, декрет Учредительного собрания, заменивший виселицу гильотиной, казалось бы филантропический, был ошибкой: лучше быть повешенным, чем обезглавленным?
— Без всякого сомнения: многие повесившиеся и повешенные вернулись к жизни. И что же? Они смогли передать испытанные ими ощущения. Это ощущения как при апоплексическом ударе. Это похоже на сон без особой боли, без какого-либо особого мучения. Перед глазами вспыхивает что-то вроде пламени, затем оно постепенно бледнеет, переходит в синеву, а потом все погружается во мрак, как при обмороке. Да ведь вы, доктор, знаете это лучше, чем кто-либо другой. Если человеку прижать пальцем мозг в том месте, где нет кусочка черепа, он не чувствует боли, он засыпает, и только. Так вот, то же явление происходит от сильного прилива крови к мозгу. Кровь поступает к мозгу по позвоночным артериям, что проходят по шейным позвонкам и не могут быть затронуты. А у повешенного кровь приливает к мозгу, когда она стремится обратно по венам шеи, но ей мешает течь веревка, стягивающая шею и вены.