Когда сели за стол, Кузьминична неторопливо очистила чеснок и стала пить чай с ним вприкуску, как с рафинадом. Чеснок аппетитно хрустел у нее на зубах. Да и зубы были в порядке. Дмитрий не выдержал:
— Разве вкусно?
— Вкуснее не бывает, — спокойно ответила Кузьминична. — С малолетства я к этому привычная. Чай с чесноком, да хрен со сметаной, да козье молочко. Мне «сникерсы» с «марсами» ни к чему. Да и сахар я не уважаю. То ли дело мед. Пару ульев держу, для себя. Городские приедут, банку-то и выпросят. Хорошие деньги предлагают, как не продать? Про мой мед слава идет, будто бы он целебный.
— И в самом деле целебный? — усмехнулся Глазов. Юлия молча сидела рядом, прихлебывала чай.
— Мед как мед. Разве что не балованный. Обмана-то я не терплю.
— У вас телевизор есть? — догадался Дмитрий. Раз Кузьминична упомянула про импортные шоколадки…
— Как не быть? Есть. Новенький, из города привезли, из магазина, всего-то два годочка прошло.
— Откуда же у вас деньги на новый телевизор? — удивился Глазов. — Пенсия-то, небось, маленькая! Разве что с молока, да с меда? Долго копили?
— Зачем копить? Сынок присылает, Андрюша.
— У вас есть сын?
— Как не быть? Есть. Родила на старости лет себе в утешение. Был один заезжий, все по лесам ходил, природа, вишь ли, у нас необыкновенная. Да-а… — Она вздохнула. — А я потом Андрюшеньку родила. От необыкновенной-то природы. Сначала был непутевый, школу бросил, в интернате ему не понравилось, с училища ушел, потом с ворюгами какими-то связался. Да из дома-то и сгинул. Несколько лет пропадал. Вернулся, весь на себя не похожий, лицо обгорело, на щеке шрам.
Зато живой. Хотела я его к доктору в больницу, да куда там! Без памяти свалился прямо на пороге, в родимой избе. Дорогу-то замело, да он слушать не хотел: мол, кости целы, и ладно. Сама его выхаживала. Да разве я не знахарка? Где нашепчу, где отвар целебный приготовлю.
О сыне Кузьминична рассказывала охотно. Выздоровел, окреп и подался обратно в город. Адреса, правда, не оставил, но деньги присылал регулярно, и немалые. Насчет пенсии Кузьминична лукавила. Деньги у нее были, только тратила она их неохотно. Глазов уже понял, что хозяйка прижимиста.
— Вдруг да Андрюшенька женится, внуки пойдут. Годков-то ему около сорока. Пора бы и деток, — словно отвечая на его мысли, сказала Кузьминична. — Вот денежки и пригодятся. Молодые-то нынче модные. Вон, как твоя.
И она кивнула на Юлию.
— А сам он не приезжает? — спросил Дмитрий.
— Недосуг, — коротко ответила та.
Что ж. Остается произвести опознание, говоря следственным языком. Дмитрий достал статью из журнала с фотографией американского режиссера Андре Никольски. И фотографию писателя тоже на всякий случай достал.
— Скажите, это не ваш Андрей? — показал он Кузьминичне первую.
Она пожевала губами, потрогала кривым, почти черным пальцем глянцевую страничку из дорогого журнала:
— Нет, не он.
— Как так? А это? — удивленно спросил Дмитрий, показывая фотографию Акима Шевалье.
— Ну, этот вон какой красавец! — сразу же среагировала Кузьминична. — Мой-то парень обыкновенный. А после пожара и вовсе на человека стал не похож. Изуродовало его шибко. Я и говорю ему: сиди, Андрейка, на хуторе, вокруг лес, люди сюда заглядывают редко, а зимой и вовсе никого. Проживем. Он и хотел остаться. Все говорил, что счастье, мол, свое нашел. В лесу, в тишине и покое. Да со мной. — Тут она прослезилась. — Хорошо мы с ним жили, складно. Только затосковал он. Да потом все ж таки повез меня в город, паспорт выправлять.
— Зачем? — снова сунулся с вопросом Глазов.
— Говорю же, за ум взялся. Не работал ведь раньше-то. Шебутной. А как надумал опять уехать, так фотографию решил новую в паспорт наклеить. Он ведь, как получил свой документ, так и забросил его в шкап, под белье. Там и лежал. В армию не взяли Андрюшеньку, мол, с головой чего-то не так, как врачиха городская сказала. А как пришел зимой, так я и поняла, что болезни и следа нет. Говорит складно, разумно, и пишет, и читает. Я, говорит, на работу хочу устроиться, а потому мне нужен документ. Ну, я и дала. В паспортном-то на него ругались, чего, мол, столько лет не являлся? Все сроки прошли, как фотографию клеить. Да на лицо глянули и рукой махнули. Ну как с такого спросишь?
— Значит, он пришел к вам зимой, без документов, весь обгоревший, с изуродованным лицом, после того как отсутствовал несколько лет? — подвел итог Глазов. — А почему вы решили, что это ваш сын Андрей?
— А кто ж? — обиделась Кузьминична. — Что я, сына своего не признаю? И зачем это чужой человек мне столько лет деньги слать будет? Нет, милок, Андрей это мой был. И не сомневайся.
Глазов потерялся совершенно. Он допускал, что писатель после того взрыва был не в себе, но не понимал, хоть убей, почему Кузьминична признала в нем своего пропавшего сына Андрея! Оба, что ли, с ума сошли? И почему она упорно отрицает, что на фотографиях ее Андрей? А кто же тогда?
Юлия сидела рядом и молча улыбалась, прихлебывая остывший чай. Глазов не мог понять, что ее так развеселило. Откуда улыбка? Ведь ничего не получается. Умер Аким Шевалье, и все тут.
— Я все рассказываю тебе, милок, об Андрее-то, уж больно мне про сынка поговорить охота. Выправился мой Андрюшка-то. В столицу уехал да жизнь новую начал. Женился, небось. С лица воду не пить. Был бы человек хороший, и жена ему хорошая найдется. Вот жду, когда внучат мне привезут показывать. А тебе-то чего здесь надо, на хуторе? Или тоже на природу смотреть?
— Именно, — кивнул Глазов. — Природа здесь замечательная! Ехали мимо, понравилось. Тихо, людей нет.
— Да ты, никак, тоже покоя ищешь? От себя бегаешь, али от дела?
— Бабушка, а вы гадать умеете? — внезапно спросила Юлия. — Вы словно колдунья лесная. Живете одна, весь дом травами увешан. Неужели не гадаете? У вас, наверно, и карты есть гадальные?
— А чего тебе гадать? — пристально глянула на нее Кузьминична. Потом медленно, нараспев начала говорить: — Случилась у нас на деревне одна история. Лет десять назад. Жили-были Иван да Марья, и не было у них детей. Десять лет жили, и все не было. А была у Марьи единственная племянница, так та души в ней не чаяла. Все в город с гостинцами ездила. И вдруг беда: приехали родственники в деревню, а девка-то возьми да и утони в реке.
— Какой ужас! — всплеснула руками Юлия.
— Ужас-то ужас, — поджала губы Кузьминична. — Только через полгода опосля похорон Марья-то и понесла. И родилась у них с Иваном девочка. Назвали как племянницу утопшую. Ты в Бога-то веришь?
— Не знаю.
— А надо верить. Не веришь мне, так на деревне спроси. Они и Марьин дом тебе покажут.
— К чему вы мне это рассказали?
— Ты ж погадать просила. Вот тебе и гадание. А карты тут ни к чему. Только денька на два придется тебе, милая, здеся остаться. Молочка козьего попить. Ты за него держись, — кивнула Кузьминична на Глазова. — Будет тебе и утешение.
Юлия встала из-за стола. Глазов заметил, что она побледнела. И губы дрожат. И сам поспешно поднялся.
— Хочешь уедем? — спросил он, крепко стиснув ее локоть.
— Нет, мы остаемся. Бабушка, вы можете сдать нам комнату? Мы заплатим сколько скажете.
— Что ж. Это можно, — напевно сказала Кузьминична. — В горенке ночуйте. А я в избе лягу. Двери-то у меня дубовые.
Глазов покраснел. К чему она? О дверях? Потом Юлия шуршала купюрами и о чем-то еле слышно переговаривалась с хозяйкой. После чего Кузьминична отвела их в горницу. Постель там была только одна, зато большая, с мягкой пуховой периной и огромными подушками. Кузьминична принесла белье, старое, льняное, оттенка домашнего сливочного масла, но чистое, пахнущее травами. Должно быть, душистые мешочки были рассованы у нее по всей избе.
Во дворе Глазов огляделся: чем бы заняться? Хозяйство большое, крепкой руки требует. Мужской. Воды принес, надо бы дров наколоть. Березовые чурбаки были свалены горой в самом углу двора. Пахло свежей древесиной. Кому эта работенка достанется? Разве что трактористы приедут подкалымить. Он вздохнул и стянул футболку. Жарко! Потом направился к огромной колоде, из которой торчал колун. Взял его, взвесил в руке: тяжело будет! Отвык. Потом со вздохом поставил на колоду первый чурбак. И…
Э-эх!
СОЛО ДЛЯ ФЛЕЙТЫ
Иногда он видел и другие сны. В редкие моменты просветления, когда боль отступала. Зачем он оттуда уехал? Зачем?!! Теперь только во сне можно вновь очутиться на хуторе, среди безмолвных елей и тишины.
Как он вышел на этот хутор? Непостижимо! Дорога, которая к нему привела, была наполовину заметена снегом. После короткой оттепели на поверхности образовалась ледяная корка, которая под его тяжестью проваливалась, и ноги все больше покрывались ранами и кровоточили. Предусмотрительно он надел ботинки, которые все равно оказались слишком уж легкими для такой погоды и такой дороги. Но он упрямо брел по ней, в полузабытьи. И дошел.
Умирать не хотелось. Пока она была жива. Это было бы несправедливо. Он шел и разговаривал сам с собой.
Слишком легко ему все давалось. Легко писалось, легко жилось. Да, были проблемы. Моральные. Он не ладил с матерью, ревновал жену. С коллегами по цеху отношения были очень сложными. Теперь он понял, что терзался тем, что, в сущности, выеденного яйца не стоит. Разве когда-нибудь он испытывал нужду? Знал, что такое тяжелый физический труд? Знал, что такое боль? Боль… Вот что может свести с ума…
А все остальное…
Ориентиром ему служили телеграфные столбы. Свет приведет туда, где живут люди. Даже если по дороге, наполовину заметенной снегом, давно уже никто не ходил. И у него получилось! Дошел! Внезапно его взору открылось пространство, на котором, со всех сторон окруженная лесом, стояла деревенская изба. Из трубы вился дымок.
Если бы тогда он мог увидеть свое лицо! Он был в полубреду. И не мог себе представить, насколько значительны повреждения. Был уверен: раны затянутся, кожа нарастет новая. И он вернется. Молодым и красивым. Кумиром многочисленных поклонниц. Знаменитым и удачливым Акимом Шевалье.
Лицо пылало жаром, ноги нестерпимо болели.
Ввалившись в избу, он сказал только одно слово:
— Мама!
И упал на пороге. Лицо женщины, открывшей ему дверь, растворилось во мраке. Он и в самом деле подумал, что это его мать.
Очнулся через сутки, чтобы выпить травяной отвар и опять провалиться в забытье. Она что-то говорила о городе, о больнице. Мол, надо дойти до деревни, там есть телефон. Позвонить, вызвать «скорую». Но он упрямо качал головой. Нет, нет, нет!
— Али чего натворил, Андрюшенька? — участливо спрашивала она.
Не хотел видеть людей, кем бы они ни были, пусть даже врачами. Никого, кроме нее. Шрам на лице зашивала она. Словно заправский лекарь, оглушив его огромной дозой спиртного. Подумал только: и когда мать успела сделаться знахаркой? В избе повсюду висели ароматные травы. Запах его успокаивал. И ее руки успокаивали тоже.
Чтобы уменьшить боль, она давала ему пить самогон из граненого стакана. На лицо положила марлю, смоченную в душистом отваре. Стало легче. Потом она сделала такую же душистую мазь. На ноги накладывала компрессы. На ночь обмазывала их все той же душистой мазью. Быстрее всего зажили ноги. Слава Богу, он не успел их отморозить! Сначала огонь не дал, потом он беспрерывно шел, двигался. Хуже всего было с лицом. Зеркала она ему не давала.
Она почему-то называла его Андрюшей. Он согласился с этим. Андрей так Андрей. Имя дала ему мать, она же вольна изменить его. Мать выхаживала его старательно, день и ночь не отходя от постели. Впервые он чувствовал такую заботу.
В детстве он болел редко. И мать в такие дни всегда испытывала досаду. Вот вам, пожалуйста! Некогда было болеть, потом надо наверстывать пропущенное! Некогда было болеть. А так иногда хотелось полежать с температурой, с горлом, замотанным пушистым шарфом! Школа, фигурное катание, английский. Она говорила: «Ты делаешь это для себя, не для меня. Когда вырастешь — скажешь спасибо». Все родители так говорят. Они уверены, что благо для детей есть именно то, чего им самим не досталось. Из кожи лезут вон, лишь бы напичкать ребенка всевозможными знаниями. А если хочется оставить хоть чуточку места и для другого?
Конечно, за репетиторов иностранного языка впоследствии он был ей благодарен, но ребенком ненавидел эти уроки. Придумывал хитрые игры, чтобы запомнить дурацкие слова. Которые никак не запоминались. Сейчас он бредил, и снова чувствовал себя ребенком. Вернулось фигурное катание и уроки английского. Мама, зачем ты меня так мучила?
Но мать не понимала, суетилась, меняла компрессы на лице со словами:
— Заговариваться стал, Андрюшенька. Где ж ты был, сынок?
— На небе… — отвечал он и снова засыпал, выпив целебного отвара. Силы возвращались с огромным трудом.
Когда прошло недели три, он пришел в себя. Сначала не понял, что это за дом, почему здесь нет ни кабинета, ни письменного стола, ни ванны? Нет привычных ему удобств, и чтобы помыться, надо для начала наколоть дров и растопить печь. Принести воды из колодца. Раньше он делал это на даче, но то была игра. Камин и шашлыки — вот для чего нужны были дрова. И удобства на даче были все. И газ проведен, и телефон.
Он сносил это терпеливо и в конце концов привык. Физический труд отвлекает от неприятных мыслей. А потом приходит усталость, которая отвлекает еще больше. Но так было до тех пор, пока он не встретился с зеркалом. Как ни прятала мать опасный предмет, рано или поздно на него суждено было наткнуться. На то большое зеркало, которое мать вынесла в сени и накрыла пыльным мешком.
Теперь он стоял перед зеркалом во весь рост и разглядывал себя. Он еще помнил другое лицо. Лицо писателя Акима Шевалье. В глазах туманная дымка печали, лоб высокий, на нем картинная прядь, подбородок героически крут. Мы ценим только то, что потеряем… Кто сказал? Он ценил свою внешность и раньше. Он наматывал вокруг шеи белое кашне и носил берет. Он играл в писателя Акима Шевалье. Но что теперь делать с этим!
Его охватило отчаянье. Это лицо все запомнят, но никто не узнает. Одна щека развалена надвое, угол глаза опущен. На другой щеке — отвратительно багровое пятно. Такое, что хочется тут же отвести глаза. Он стоял и смотрел в зеркало.
— Андрюшенька! — всплеснула руками мать, заставшая его за этим занятием. — Что ж ты делаешь-то, сынок?!
— Смотрю, — спокойно сказал он.
— Да мы с тобой к врачу… — запричитала мать.
— Оставь. Это не лечится. Похоже, что теперь я и в самом деле умер.
— Знать, такая твоя судьба, сынок, — сказала она.
Судьба? Ему вдруг стало легко. Гм-м-м… Судьба. Судьба его — сделать своих врагов такими же. А главное, ее.
Все встало на свои места. Он вернулся. И не он. Оставалось загадкой: почему эта женщина признала в нем своего сына Андрея? Лицо, конечно, изуродовано, но разве по голосу не определить, что это совершенно другой человек? По походке, манерам. Ее сын был недоучкой, и, насколько он понял, наполовину дебилом. Раз его даже в армию не взяли. Неужели не видно разницы? Но она упорно называет его Андреем. Или потому, что он этого не отрицает?
«Жили-были Иван да Марья…» Она частенько рассказывала ему эту житейскую историю. А он так и не понял: к чему?
Она даже поехала с ним в город, объясняться в паспортном столе, почему ее сын пропадал столько времени неизвестно где и не смог найти времени, чтобы сделать снимок и наклеить вторую фотографию в документе. Стоя перед паспортисткой, он впервые понял, какую выгоду может извлечь из своего нового положения. Женщина упорно отводила глаза. Разве будет она выяснять, тот ли это Андрюша или не тот? Раз с ним мать приехала. Глаза у обоих светлые, но оттенок не различишь. Фотография в паспорте черно-белая. На ней — угрюмый подросток с отвисшей нижней губой. Только что слюна изо рта не течет. Местный фотограф не большой мастер, скорее недоучка. А волосы… Те, что у него отрасли после пожара, какие-то пегие. Наполовину седые.
Фотограф в студии вертел его так и эдак. Голову наклонить, подбородок поднять… Менял свет и беспрерывно извинялся.
— Да вы особо не старайтесь, — усмехнулся он. — Я понимаю, что с этим ничего не сделаешь. Пусть будет, как есть.
И невольно усмехнулся: хорошо сказал! Пусть будет, как есть.
И все отводили глаза, забирая бумаги и ставя нужные штампы. Женщины в паспортном столе охали и качали головами. Ведь молодой еще! Высокий, стройный, широк в плечах. А лицо как обгорело! И этот ужасный шрам…
Жалели. Он поначалу мучился и жалости никакой не хотел. Но потом понял, что людская жалость — единственный шанс, чтобы вернуться. Капитал, который приносит солидные проценты. Надо это использовать.
Надо прийти в себя, привыкнуть к своему новому лицу, окрепнуть. Потом он отомстит всем. Всему человечеству. Отныне все люди с нормальными лицами — его враги. Только ненависть эту надо еще научиться скрывать. Пока не наступит подходящий момент. Он решил остаться на хуторе до лета, чтобы накопить сил.
Меж тем простая деревенская жизнь затягивала. Мать вставала рано, и он привык подниматься засветло. Вывести коз, накосить кроликам, починить старые клетки. Старая щепа на крыше наполовину сгнила, и пришлось залезть туда и заделать дыры. Неумело орудуя молотком, он все-таки справился. Все вертелось вокруг хозяйства. Принести воды, наколоть дров. Починить покосившийся забор. К вечеру после таких трудов наваливалась усталость. Тогда он засыпал сразу и не видел во сне кошмаров.
Зачем уехал? Зачем?!!!
На хуторе мучили другие вопросы. А если с конца весны зачастят трактористы? Огород пахать? Местные наверняка помнят того Андрюху, и изуродованное лицо их не обманет. Начнутся воспоминания. С кем-то из мужиков Андрюха наверняка выпивал. На калым вместе ездили, в баню ходили… Нет, надо уходить. А то недалеко и до греха. Разве что немым притвориться?