На протяжении многих лет наши горе-идеологи боялись западного шпионского романа как черт ладана. Боялись, разумеется, не только его, но и его тоже. И не только его мы сейчас извлекаем из-под трусливого спуда. Но, может быть, все-таки и его тоже?
Что такое детектив? Игра или литература? Или игра плюс литература? Но в любом случае это не назидательно-унылые «рассказы о чекистах», для того чтобы разоблачить полнейшую фальшь, вовсе необязательно было сначала публиковать «Архипелаг ГУЛАГ»; это не бесконечные кошки-мышки, в которые величавые и всевидящие стражи правопорядка играют с жалкими преступниками-одиночками; это не поединки «хороших чудаков» с «плохими чудаками» и тому подобное. Если отвлечься от нескольких удач, относящихся, главным образом, к области ретродетектива (то есть к детективам из времен нэпа, послевоенной разрухи и т. п.), ряда занимательных приключенческих романов на экзотическом материале, а также пары-тройки (не более) сравнительно сносных головоломок в духе Агаты Кристи, то под названием детектива у нас существует убогий и предельно недостоверный производственный роман на милицейскую тему, глотать который читателя заставляет разве что жалчайшее отсутствие чего бы то ни было более съедобного.
Почему так получилось, понятно всем. Создание детективов находилось под жесточайшим ведомственным контролем, их полагалось визировать, а какое ведомство склонно выслушивать что-нибудь, кроме самой грубой лести. Отсутствие организованной преступности, наркомании, проституции декларировалось самым решительным образом. О коррупции в самих правоохранительных органах нельзя было и заикнуться. Преступников с партбилетом не было вообще. Со всеми правонарушителями, которых изображали наши мастера детективного жанра, запросто могли справиться — а порой и справлялись — члены комсомольского патруля в народной дружины, переживавших, если верить тем же авторам, перманентный и небывалый расцвет.
Но ведь не только это. Сама жизнь изображалась в детективной литературе с предельной недостоверностью, а в недостоверной жизни происходили недостоверные преступления, и раскрывали их недостоверные сыщики. Причем — и об этом мне уже доводилось писать раньше — согласно имманентным законам литературы в недостоверной жизни только недостоверные преступления и выглядели достоверными.
Сейчас советский детектив, как и вся литература, на распутье. Пойдет ли он, как детектив в развивающихся странах, по пути освоения классических образцов и копирования их? Ударится ли в предельную публицистичность? Начнет ли с жадностью неофита смаковать прежде запретные плоды? Останется ли ведомственным льстецом и угодником?
Наверняка произойдет и первое, и второе, и третье, и четвертое. Детектив станет многообразным и только на этом пути сможет обрести свободу и, значит, жизнь. Но произойдет это не сразу и не без определенных трудностей.
Недавняя повесть А. Вайнера и Л. Словина «На темной стороне луны» демонстрирует новые возможности детектива и новый уровень гласности. Но, как писал поэт, «дева тешит до известного предела»: гласность в повести, правда в повести имеют четкие временные и пространственные рамки — 1980 год в Узбекистане. А 1989-й в Москве? Кто напишет нам о нем? И когда?
В самое последнее время детектив, не выходя в художественном отношении за прежние рамки, резко политизировался. Появились детективы о русофобах и юдофобах, об «Огоньке» и «Молодой гвардии». В одном из недавних сочинений такого рода иностранными разведчиками «на службе у аргентинского капитала» чуть ли не впрямую названы Евгений Евтушенко, Марина Влади и многие другие столь же известные и узнаваемые люди. В «молодогвардейском» по духу и по месту публикации романе «Петля для полковника» убийцы, кооператоры и либеральные журналисты, объединившись, вьют петлю честному полковнику госбезопасности. И уж не тот ли самый полковник ловит и разоблачает в качестве фашистских недобитков представителей общества «Старина» в романе Юлиана Семенова «Репортер»? Или же все смещалось не только в доме Облонских, но и в Комитете госбезопасности?
Разумеется, сочинения подобного рода независимо от их политической направленности — это не литература, а недолитература, «литература для бедных». В том числе и детективная литература для бедных. Таков же, увы, и шпионский роман наших лет — вроде небезызвестного «Судного дня», герой которого, американский агент Ефим Байкалов, получает от своих шефов задание довести экономику и мораль в СССР до такого примерно уровня, на котором они находятся сегодня. Не лучше получаются, к сожалению, у авторов приключенческой литературы и образы крушащих все вокруг себя «афганцев», особенно когда «боевые действия» последних против мирного населения родной страны описываются и подаются как героические деяния.
Разумеется, не только превратно понятые идеологические соображения мешают нашим авторам создать что-нибудь путное, но они превалируют и там, где речь идет, казалось бы, о чисто формальных вопросах.
Вот, например, триллер. В произведениях такого рода подразумевается, что преступники сильнее положительных персонажей — они лучше вооружены, они имеют численное превосходство и тому подобное. Иначе не возникает и не может возникнуть характерная для жанра напряженность действия. Но в советском детективе — до самых недавних пор — превосходящие силы порядка рука об руку с бдительной общественностью ловили заранее обреченного на неудачу преступника-одиночку. Читателю оставалось зевать или воровато болеть за преступника.
Или детектив типа «Ищи преступника». Для того чтобы начала работать эта схема, необходимо замкнутое пространство, необходим сыщик-одиночка, зачастую любитель, необходимо множество обоснованно подозреваемых. И все это никак не вписывается в ту псевдодействительность, которую конструировали наши писатели.
Добавим к этому бесчисленные упомянутые выше и еще не названные табу — и нам станет ясно, что писатели-детективщики десятилетиями плясали на таком тесном пятачке, что искусство пляски, даже если бы они таковым обладали, продемонстрировать было просто невозможно.
У Тынянова есть замечательная и примечательная статья «Промежуток». Замечательная тем, что это одна из лучших статей о русской поэзии. Примечательная, потому что цветущую, и, увы, последним цветом, советскую поэзию 20-х годов исследователь определил как кризисную и межеумочную, совершив тем самым поразительную ошибку.
Но без малейшего риска ошибиться можно назвать промежуточным сегодняшнее состояние советского детектива. Прежний — псевдодетектив из псевдожизни — сходит на нет, новый еще не успел народиться. А каким он будет? Попробую высказать на этот счет некоторые предположения самого предварительного характера.
Прежде всего он приблизится к жизни, отбросив все или хотя бы многие табу и недоговорки. Он обратится к криминогенным сферам, ранее для него запретным, — к партийно-государственной коррупции, к коррозии в рядах самих правоохранительных органов, к организованной преступности, включая наркобизнес, киднэппинг (похищение людей с целью выкупа или шантажа) и тому подобное. Он сможет, наконец, поднять и этические вопросы на высоту, несколько отличную от той, с которой провозглашалось, что воровать грешно, а изменять Родине еще грешнее. Он создаст образы сыщиков отнюдь не плакатного свойства, он покажет, что грязь выгребают и разгребают грязными руками и кое-что к этим рукам непременно прилипает.
Центральной фигурой в советском детективе станет оборотень. Так сейчас именуют работников правоохранительных органов, пошедших на сговор или на прямое сотрудничество с преступниками, но я имею в виду куда более широкое толкование этого слова. Оборотень — это человек, живущий двойной жизнью, человек, поступками своими опровергающий и подрывающий то, что он провозглашает на словах, и такие люди есть у нас повсюду. Выявление и изобличение оборотней станет, на мой взгляд, главным содержательным элементом детективной литературы, которой у нас еще предстоит возникнуть. И в борьбе с оборотнем техника триллера и техника детектива типа «Ищи преступника» окажутся вполне уместными.
Восстановление института суда присяжных возродит бессильную ныне и насквозь коррумпированную адвокатуру — и возникнет детектив судейский. Немало материала подбросят, конечно, и кооператоры вкупе с преследующими их рэкетирами и облагающими их данью ответственными работниками. Возникнет и детектив международный, потому что за рубежом начнут — и уже начали — выпускать не только Юлиана Семенова.
Труднее загадывать о детективе политическом: здесь и, с одной стороны, разрядка и, с другой, нарастающая межнациональная и социальная напряженность. Многое в этом отношении зависит от того, в какую сторону повернет все наше находящееся на распутье общество, что станет и что станется с государством.
Труднее загадывать о детективе политическом: здесь и, с одной стороны, разрядка и, с другой, нарастающая межнациональная и социальная напряженность. Многое в этом отношении зависит от того, в какую сторону повернет все наше находящееся на распутье общество, что станет и что станется с государством.
Но должны, конечно же, появиться и детективы неожиданные, детективы невычисляемые и непредсказуемые, потому что вновь обретенная свобода не сможет не проявиться и в этом.
Как соотносится со всем вышесказанным содержание предлагаемого вашему вниманию сборника? Едва ли читатель детективов будет благодарен автору предисловия, если тот начнет пересказывать их сюжеты. Скажу только, что промежуточный — переходный — этап в развитии советского детектива отражен и зафиксирован в книге достаточно точно.
Вот, например, повесть Андрея Молчанова «Перекресток для троих». Написанная и опубликованная в журнале несколько лет назад, она сразу же была подвергнута разгромной критике. И немудрено. Писатель попытался честно поставить вопрос о тотальной коррумпированности общества, в котором мы живем, о зыбкости границы между, так сказать, нормальным и преступным поведением и с ходу был зачислен в очернители действительности.
Совсем другого толка повесть Бориса Руденко: добро и зло разведены здесь в разные углы ринга, зло преобладает, а «афганцы», становящиеся бескорыстными рэкетирами, безнадежно запутываются в сложностях нашей жизни. Повесть любопытна и тем, что техника рэкета (избиения, угрозы и прочее), к которой обращаются молодые робин гуды, показана вполне достоверно. И недоумение избиваемых и шантажируемых воров и расхитителей вполне естественно: почему с них не берут положенного выкупа? На эту же или весьма сходную тему сейчас написан ряд пьес, с успехом идущих в театрах страны.
Любопытные вопросы встают в связи с превосходно написанным рассказом Юрия Нагибина. Прототипы его персонажей легко узнаваемы. Но тем страшней то, что о них рассказывается. И все же, что перед нами: беллетризованная статья на основе не обнародованной еще информации? Материализовавшаяся в рассказ сплетня? Писательская фантазия? Или писательская гипотеза? Скорее всего последнее.
Документальная повесть Валерия Аграновского о советском разведчике в Англии (хорошо, кстати говоря, англичанам, которые называют шпионами и своих разведчиков, и чужих) написана под знаком известной песни «А вчера прислал по почте два загадочных письма». Наши секретные службы, как женщины Востока, не спешат показывать свое лицо постороннему. Аллах запрещает? Впрочем, совсем недавно нашлись секретные документы, которые долго и безуспешно искали в секретных архивах. И нашлись они в архивах открытых, общедоступных! (см. «Аргументы и факты», 1989, № 46).
Повесть Г. К. Честертона «Шар и крест» скорей всего несколько удивит читателя. Удивит как сама по себе, так и фактом публикации на страницах альманаха приключенческой и детективной литературы. Конечно же, никакой это не детектив, да и приключения в повести носят условно-аллегорический, зачастую откровенно пародийный характер. Тем не менее познакомиться с нею стоит.
Г. К. Честертон — один из признанных классиков детективной литературы. Его патер Браун стоит в одном ряду с такими всемирно знаменитыми образами сыщиков (или, точнее, расследователей), как Шерлок Холмс, лорд Вимси, Эркюль Пуаро, комиссар Мегрэ. И в то же время дело с его детективами обстоит не так просто, как может показаться на первый взгляд. У них почти всегда есть мистическая или как минимум символическая подоплека. Анализируя творчество Честертона, замечательный аргентинский писатель Хорхе Луи Борхес проницательно заметил, что детективный сюжет находит в его рассказах, как правило, две развязки — мистическую и реалистическую. Причем — и в этом глубина и оригинальность наблюдения Борхеса — мистическая более органична творчеству и мировоззрению английского писателя, но сам он, словно страшась быть неправильно понятым, всякий раз предлагает как окончательное толкование событий реалистическую развязку.
Повесть-притча «Шар и крест», лишенная признаков детективного жанра, выстроена тем не менее по сходному принципу: противостояние, а точнее — сложное переплетение и взаимотяготение Добра и Зла, о котором идет здесь речь, может быть понято и как рассказ о странствиях души (может быть, именно одной души, хотя героев-антагонистов здесь двое), и как рассказ о психическом заболевании пациента или пациентов сумасшедшего дома. Сочетание примет реальности с явно гротескными деталями и перипетиями придает повести несколько комический и, как отмечено выше, пародийный характер. Однако же она может быть прочитана человеком, не лишенным фантазии, и всерьез. И уж во всяком случае, любой читатель отметит окрашенные поэтическим вдохновением страницы.
Здесь уместно добавить, что, не будучи детективом, повесть «Шар и крест» положила начало традиции «психотического детектива» и в этом отношении имеет немалую историческую ценность. Можно упомянуть, например, роман современного английского писателя Чарльза Маклина «Страж», герой которого и сам на протяжении всего повествования не может понять, то ли он вступил в поединок с дьяволом, то ли лечится у вполне добросовестного психиатра. Сходные проблемы трактует и ставший знаменитым благодаря одноименному фильму роман американского писателя Уильяма Петера Блэтти «Экзорцист»: для того чтобы бороться со Злом, его необходимо прежде всего именно как Зло распознать. А Зло привлекательно, оно «человекообразно», как пишет Уистен Хью Оден в стихотворении о Германе Мелвилле (авторе «Моби Дика», посвященного той же теме), и поэтому выбор для каждого и каждый раз и предельно важен, и крайне непрост.
Каким детектив был вчера — нам понятно. Каким станет завтра — мы пытаемся догадаться. А сегодняшний — что ж? — почитаем сегодняшний. Академик Абалкин сказал, что мы живем не хуже, чем работаем. Перефразируя эти слова, можно отметить, что мы читаем детективы, которые не хуже остальной литературы последних двух-трех лет.
Андрей Молчанов ПЕРЕКРЕСТОК ДЛЯ ТРОИХ
© Молчанов А. А.
Игорь Егоров
Проснулся я рано, хотя за последние полтора года мог спать до «каких влезет». Но я торопился жить. Те, кто был в армии или в тюрьме, поймут меня без труда.
Встал. Мягкая подушка, стеганое одеяло... Блаженство. Даже госпиталь ни в какое сравнение не идет, хотя больничная кровать после казарменной попервоначалу мне тоже показалась чем-то вроде райского ложа. В госпиталь я угодил по собственной дурости: врач, инспектировавший нашу роту, спросил, щупая мой живот: «Жалоб нет?!» Я сказал, ради хохмы, кажется, будто болит в левом боку. «Часто?» — «Часто». — «Та-ак!» Врач, как выяснилось позже, был окулист.
Короче, угодил в госпиталь. На обследование. С подозрением на хроническую дизентерию. Диагноз я категорически опротестовывал, но мне приказали не рыпаться и упекли в инфекционное отделение. Месяц сидел под замком. Уколы. Лекарства. Тоска. Если бы не медсестра, вообще бы увял от скуки. Только медсестра верила, что я здоров. Потом сообщили, что вылечили, и отправили для дальнейшего прохождения службы. Но это — дела минувшие...
Я долго стоял у окна, созерцая с десятого этажа панораму родного микрорайона: однообразную пустыню серых коробок зданий и хилых саженцев, черными раскоряками торчавших на зимней, покойницкой белизне условных газонов. Затем перевел взгляд на стул: там висела новая темно-синяя рубаха, поверх нее рыжие, в мелкий рубчик вельветовые штаны, поверх штанов — пушистые, сшитые концами носки — все только с прилавка.
Это постаралась маман. Маман моя — прелесть. Да и папаша нормальный мужик. Оба — переводчики. Мать — с английского и на английский, отец — то же самое, только по-испански.
Вспомнился вчерашний вечер, встреча, когда в шинели я ввалился в родимый дом: ахи, поцелуи, праздничный, хотя и наспех собранный стол: бутылка мадеры, салаты, огурчики, икра... Папашины наставления, недоверчивый взгляд его поверх очков: ты должен чего-то такое... короче, чтоб не пришлось краснеть, прочая ерунда... Он меня всю жизнь наставлял на путь истинный. И вроде наставил: окончил я вечернее отделение радиофака, стал инженером, отслужил вот и в армии, и анкета моя никакого злокачественного интереса у закаленных жизнью и подозрениями кадровиков вызывать не должна. С кадровиками же предстояло столкнуться в ближайшее время, поскольку главным вопросом для меня сейчас был вопрос трудоустройства. Идти на прежнее место не хотелось, необходима была перемена, вообще после армии влекло к новой жизни, но новая эта жизнь представлялась покуда расплывчато. Что касается прошлого места службы, то было оно в принципе ничего: трудился в конструкторском бюро, в лаборатории, проектирующей запоминающие устройства, то есть магнитофоны. Но, конечно, не для «Йес, сэр, я кэн буги-вуги» и монологов комиков, а для записи цифровой информации. Начальник у нас был демократ, толковый малый; коллектив дружный — ни дураков, ни склочников, но угнетал фон, — бесперспективности полнейшей... Насчет фона папаня мой жизнерадостный выдал как-то: пиши диссертацию. Ну да, совет слепого дальтонику. Во всем КБ, а это пятьсот человек, только десять кандидатов и два доктора — директор и первый зам. Нет, безусловно, можно поставить себе цель стать шишкой в науке или же где-либо, напялить шоры — и вперед, сквозь грозы и препоны к исполнению престижного желания. Но мне такое дело не по душе. Мне даже смешно наблюдать за этакими целеустремленными экземплярами — всю жизнь в шорах прут, потом становятся теми же директорами КБ и думают, что познали смысл жизни. А после — в гроб, и ничего — ни от них самих, ни от их исполненных вожделений. Нет, я не против целеустремленности и карьеры, просто все должно быть естественно. Как дыхание. Без фанатизма и потуг. Короче, в настоящий момент я хотел интересной работы. Но где ее искать, не знал. И пошел в ванную.