Вот так примерно. И еще одно…
Напиток давал хороший, качественный хмель. Поясню… Водка дает дурь и аппетит. И всё. Виски я отношу к нечестным напиткам – количество выпитого и результат почти никогда не совпадают, от ста граммов можно рухнуть, от двухсот можно ничего не почувствовать. Водка, несмотря на все свои недостатки, которые обычно проявляются к утру, напиток честный, тем она и привлекает многомиллионные массы жаждущих хоть ненадолго уйти в параллельный мир. Вина, особенно домашние, это вообще нечто непредсказуемое – могут отняться ноги, может затылок взорваться от дикой боли, может прийти ощущение, что по вашей груди в данный момент проезжает наполненный булыжниками грузовик, и стоило ему въехать задним своим колесом на вашу грудь, как мотор заглох. От домашнего красненького случается иногда и кое-что более кошмарное.
Качественный хмель может дать добросовестно изготовленная чача, болгарская или чешская сливовица, не ракия, нет, храни вас господь! Именно сливовица! Сирийская анисовая водка, несмотря на отвратность вкуса, работает неплохо. Китайская водка дает приличный хмель, но только в том случае, если у вас хватит мужества ее проглотить. Мексиканская текила тоже хороша, но уж больно дорогая, почти недоступная. Но что делать, что делать, она стоит этих денег, стоит, ребята.
Возникает вопрос – а что такое хороший хмель?
В меру своего разумения и как человек, не чуждый этой области человеческой культуры, попытаюсь произнести нечто внятное… Хороший хмель – это когда забываешь о всех своих болячках и болях, как нравственных, так и физических, когда начинаешь верить, да что там верить, приходит уверенность, что люди, с которыми сидишь за одним столом, не просто хорошие ребята, это потрясающие ребята, а сам ты молод, влюблен и хорош собой! И весь мир, и все его проблемы тебе понятны и доступны, будто он, этот мир, уместился на твоей ладони. А если и возникает в этой жизни что-то неразрешимое, то только потому, что президенты, премьеры, шейхи, мать их за ногу! ленятся позвонить тебе и посоветоваться, как им быть дальше! А сам ты можешь все!
Можешь написать обалденные стихи, можешь, не поперхнувшись, съесть ненавистного начальника, можешь победно приударить за первой красавицей квартала, и никуда ей, бедной, не деться, нигде ей, обреченной, не спастись от твоего всесокрушающего обаяния, остроумия, от рук твоих и глаз твоих, гори всё синим огнем!
В полном смысле слова, ребята, в полном смысле слова – синим огнем! Как сказал поэт, достигнув такого же примерно состояния – «Твой нестерпимо синий, твой нестеровский взор!». Нестеров – это художник такой был, хороший, между прочим, художник.
В общем, вы понимаете, как мы посидели с Володей, какого уровня счастья достигли. Обсудили подробно цунами на Украине, оранжевую революцию в Индийском океане, безысходность отдыха на Коктебельском море – по вине красавицы из тамошних мест, которая, несмотря на все мои прелести и достоинства, пренебрегает, пренебрегает, пренебрегает!
Горько до слез, до слез, ребята…
Бывает.
Чтобы уж действительно не доводить себя до слез, мы с моим гостем расстались. Провожать Володю я не стал, просто довел до двери, распахнул ее, выглянул с крыльца наружу – снег кончился. Стояла глубокая ночь, и круглая луна висела в небе вызывающе и бестолково. Цвет ее мне показался несколько странным – она была белая. Так иногда случается зимой, особенно, когда луна в зените, если, конечно, она бывает в зените. После настойки из багульника я могу в чем-то и ошибаться.
На прощание я похлопал Володю по спине, пожал его теплую, узкую, почти лягушачью ладошку и, заперев за ним дверь, отправился спать.
События начались утром.
Позвонил Володя.
– Старик! – заорал он в трубку. – Ты не представляешь, что со мной было этой ночью!
– А что с тобой было? – спросил я, с удивлением ощущая в теле непривычную легкость и, как бы это выразиться поточнее… здоровье. Да, мое состояние нисколько не соответствовало количеству выпитого накануне – я прекрасно помню, что одну бутылку мы все-таки закончили, а ко второй едва успели прикоснуться. Пришла жена с детишками, и в результате некоторые проблемы человечества остались нерешенными.
– Представляешь, – Володя почему-то перешел на шепот, – стоило мне спуститься с крыльца, какая-то сила подхватила меня и понесла, понесла прямо над дорогой, над заборами, иногда даже, как мне показалось, я поднимался над домами! Представляешь?!
– С трудом, – сказал я.
– Я не вру! – вскричал Володя тонким голосом. – Я не вру, Витя! Верь мне!
– Ветра вроде не было…
– Какой ветер?! Это была сила, совершенно мне не знакомая… И еще… – он замолчал.
– Ну?
– Это… Я слышу голоса.
– За окном?
– Во мне, Витя, – сказал Володя сдавленным голосом.
– Так, – протянул я. – Наверно, мы все-таки напрасно открыли вторую бутылку.
– Думаешь, дело в этом? – с надеждой в голосе спросил Володя.
– А в чем же еще?
– Это не белая горячка, Витя.
– А какая?
– Это совсем другое. Голоса разные, но это… Дело говорят. И, знаешь, я их узнаю.
– Мы вчера немного поговорили о параллельных мирах… Равиль предупреждал, и Фатима с ним согласна…
– Какие миры, Витя! Какие миры! Я со своей бабой, с Калерией, не могу разобраться! Ее голос во мне не затихает!
– Она уже проснулась?
– Калерия уже два часа на работе!
– Звонит?
– Из нутра ее голос! – простонал Володя. – Из моего нутра!
– И что говорит?
– Критикует, – упавшим голосом проговорил Володя.
– По делу?
– Она всегда по делу… Что делать, Витя? Скажи, что делать, что делать?
– Приходи, у меня еще осталось немного…
– А знаешь, приду, – помолчав, решительно сказал Володя и положил трубку.
Что-то смутило меня в словах вчерашнего собутыльника, и сам еще не зная зачем, я оделся и вышел на крыльцо. И только спустившись по ступенькам, понял, зачем я здесь – мне нужно было увидеть Володины следы от крыльца к калитке.
Ребята, их не было.
Снег, выпавший вечером снег, которым я любовался ночью под круглой, белой луной, был нетронут. Ни единого следа, ни самой малой вмятины на девственно-чистой поверхности снега. Правда, в сторону соседнего участка следы были – это прошла поздним вечером моя жена с детишками, она к соседке ходила напрямик, не выходя на дорогу. И она, и детишки утром тоже шли через соседний участок, опять же минуя дорогу, так было удобнее, короче. К калитке мог идти только Володя, у него и не было другого пути – на дорогу, налево и домой.
Повторяю – его следов на снегу не было.
– Так, – сказал я, потому что ничего больше мне в голову не пришло. – Так…
С трудом отодвинув калиткой свежий слой снега, я убедился в том, что и к дороге тоже следов не было.
– Как же он вышел? – пробормотал я вслух. – Как же он оказался на дороге? Не по воздуху же, в конце концов… Неужели в самом деле неведомая сила подхватила его и пронесла над ночной Немчиновкой? До сих пор за Володей такого не наблюдалось… Так, – повторил я и вернулся в дом.
Жена уже была на работе, детишки в школе, и я без помех подготовился к приходу Володи. А что там готовиться – убрать со стола все лишнее и поставить на стол все необходимое. На это ушло пять минут, я протер стол, протер рюмки, достал из холодильника начатую вчера бутылку с настойкой, убедился, что у нас остался еще кусок холодца, хрен в баночке, да и хлеб, если срезать подсохшую корку, был вполне пригоден к употреблению.
«Конечно, я прекрасно понимаю, что ты думаешь, за кого принимаешь, какие слова обо мне произносишь соседкам», – обратился я к жене – мысленно, ребята, мысленно! Я часто к ней обращаюсь мысленно, сам и отвечаю за нее, вступаю в спор, естественно, в этом споре неизменно одерживаю верх, ведь говорю я и за себя, и за нее. Как и все мы, в общем-то, как и все мы, ребята!
«А тут и думать нечего, – услышал я, хотя нет, не услышал, я почувствовал в себе ее слова. – Пьяница ты, Витя, законченный пьяница. Спиваешься, Витя, прямо на глазах».
Ребята, я не произносил этих слов, они прозвучали, вернее, возникли во мне сами по себе. Это не мои слова, не думаю я о себе так плохо, так безнадежно. Эти слова прозвучали даже не в ушах и не в голове! Они прозвучали, простите за грубое слово, как бы в душе.
– Да ладно тебе, – вслух произнес я, пытаясь убедить себя в том, что я из великодушия проговорил о себе столь суровые слова, зная наверняка, что они несправедливы, но почему бы мне и не подурачиться от хорошего настроения, хорошего самочувствия. А как я уже говорил, чувствовал себя в это утро прекрасно, гораздо лучше, чем можно было ожидать.
«Ничего и не ладно, – возникли во мне внятные и горькие слова жены. – Отшил бы ты уже этого придурка, не понимаю, что ты в нем нашел, что вас связывает, кроме этих идиотских застолий?!»
«Ничего и не ладно, – возникли во мне внятные и горькие слова жены. – Отшил бы ты уже этого придурка, не понимаю, что ты в нем нашел, что вас связывает, кроме этих идиотских застолий?!»
«Это что, Володя придурок?» – подумал я с гневом.
«А кто же он? Придурок и халявщик. Скажи ему, что у тебя есть что выпить, и через десять минут он уже на нашем крыльце будет снег с ботинок обметать».
Это были не мои слова, это были не слова моей жены Людмилы, она подобного себе никогда не позволяла, она всегда к Володе относилась с большим уважением, отмечая его начитанность и хорошее воспитание. Видимо, с ней что-то произошло, если она так нехорошо заговорила о Володе… А что с ней могло произойти?
«Ладно, прекратим этот бессмысленный спор», – подумал я строго и даже мысленно брови сдвинул к переносице.
«Что, Володя, наверно, пришел», – усмешливо спросила жена, вернее прозвучал во мне ее усмешливый голос.
«Не любишь ты меня, ох, не любишь!» – попытался я шуткой закончить этот разговор. Опять же мысленно, не забывайте, ребята, мысленно.
«А за что, Витя? – печально прозвучало во мне. – Хочешь честно? У меня действительно мало чего к тебе осталось… Как-то незаметно выветрилось, испарилось, исчезло».
«Ну хоть что-то осталось?!» – вскричал я молча.
«А тебе уже достаточно и малого?» – на этот раз в ее голосе чувствовалась слеза.
«Господи! Ну не могу же я ни о чем не думать!» – взмолился я в полной панике.
«А ты давно уже ни о чем не думаешь, – безжалостно прозвенел ее голос в наступившей во мне тишине. – Кроме одного… Ты знаешь, что я имею в виду».
В окне, на фоне слепяще-белого снега мелькнуло что-то темное, движущееся. Я всмотрелся – это был Володя. Он торопился, часто перебирал ногами, похоже, состояние у него было ничуть не лучше моего. Я бросился к двери, выскочил на крыльцо и все-таки успел вовремя, Володя только притворил за собой калитку. Мне нужно было увидеть нечто важное – оставляет ли он следы на снегу.
Я облегченно перевел дух – на снегу четко отпечатывались его узенькие остроносые туфельки. Значит, неведомые силы подхватили его не навсегда, они только вчера с ним немного пошалили, когда весь он был во власти моей настойки.
– Привет, старик, – сказал он и тихонько прошмыгнул мимо меня в дом, словно опасаясь посмотреть в глаза, словно знал не то про себя, не то про меня нечто такое, о чем говорить можно не сразу, не походя и уж, конечно, не на крыльце. Если вообще об этом можно говорить.
Когда я, заперев калитку и дверь, вернулся в дом, Володя сидел уже раздетый за столом и, подперев щеки кулачками, смотрел на меня, как маленькая обезьянка из клетки – с какой-то мудрой печалью, вернее, печальной мудростью, будто что-то открылось ему или что-то перед ним разверзлось.
– Садись, старик, – сказал он. – Разговор есть.
– И у меня кое-что есть, – я кивнул в сторону бутылки посредине стола.
– Это хорошо, – кивнул Володя, не видя бутылки, не слыша меня. Я понял – он откликался просто на звуки моего голоса – есть, дескать, здесь живое существо, и уже слава богу. – Я это… Вчера… Когда от тебя вышел… Вес потерял.
– В обществе?
– В природе. А когда протрезвел, вес вернулся.
– Это со многими бывает, когда люди за ум берутся, когда с выпивкой завязывают…
– Я на потолке спал, – сказал Володя обреченно.
– Жена видела?
– Да.
– И что сказала?
– Совсем, говорит, умом тронулся, совсем одурел мужик. А ты где спал?
– Не помню. У меня простынь с резинкой по краю… Может, я под нее забрался, и меня не подняло.
– Это все багульник… Я с утра прочитал про него в энциклопедии. За ним такое водится, о нем такое мнение… Если хочешь знать, его в противогазах собирают, чтобы умом не повредиться.
– Знаю.
– Потолок – это фигня, Витя… Есть кое-что покруче, есть кое-что пострашнее.
– Голоса? – спросил я, уже догадываясь, какая неожиданность подстерегла Володю этим утром.
– Да, – кивнул он. – Значит, и тебе это знакомо… В общем, так, старик… Все рушится, все рушится, все рушится. Понимаешь, что началось… Когда моя Калерия ушла на службу, я начал к тебе собираться, чтобы поделиться, рассказать, как вечером домой добирался… Ну, сам понимаешь… Ищу носки и не могу найти. И у меня вырвалось, непроизвольно, без зла, просто чтобы что-то произнести. И я сказал, не вслух даже, Витя, не вслух! Про себя! Внутрь, как бы… «И куда эта стерва носки подевала!» Так я подумал… И вдруг слышу ее голос… Представляешь? Причем не звуки, я чувствую, что она этих слов не произносила, и я услышал ее слова не ушами, Витя, не ушами! Они возникли во мне без участия органов речи и органов слуха! Я внятно выражаюсь?
– Вполне. И что же она сказала?
– Она говорит… «В комоде, в нижнем ящике… А что касается стервы, то пусть это останется на твоей совести, дорогой. Сочтемся славою», – последние слова она вроде бы как бы хмыкнула, понимаешь, с усмешечкой такой недоброй. А я еще не врубился, я все думаю, что беседую с ней так… Ну как бы тебе объяснить…
– Мысленно, – подсказал я.
– Во-во! Мысленно. Мы же все так тихонько бормочем про себя, материмся, с кем-то там отношения выясняем, начальство посылаем на все буквы алфавита… Со мной это частенько случается, а если я еще и рюмочку пропущу… то я, можно сказать, сам с собой и не замолкаю. Это у меня уже как бы и норма.
– Как и у всех нас, – кивнул я, разливая настойку по стопкам. Володя смотрел на льющуюся жидкость почти с ужасом, но не остановил меня, не отставил свою стопку в сторону, он просто завороженно смотрел на чуть зеленоватый напиток, да, он почему-то получился слегка зеленоватым, будто я настаивал его на молодой весенней травке.
– Так вот, направляюсь я к комоду, – продолжал Володя, – выдвигаю нижний ящик и вижу родимые свои носки. И говорю так негромко, скорее даже с благодарностью, чем с гневом… Почти вслух… А может быть, вообще только подумал… Но слова были такие… «У, изменщица коварная!» Витя…
– Ну?
– Витя, и она мне отвечает… Невесело так, без вызова или гонора бабьего… «А что, говорит, Володя, мне остается… Ты сам меня к этому подтолкнул. У тебя одни забавы, – это она на выпивку намекает, – у меня другие», – это уже она про блуд свой подлый и бесстыжий.
– Так, – откликнулся я, совершенно не представляя, что еще можно сказать Володе.
– Витя, я обошел всю квартиру – может, думаю, где прячется и из своего уголка глупости мне всякие свои выдает. Нигде никого. Звоню на работу. Калерия на месте. Голос, однако, невеселый, будто она и в самом деле со мной вот так поговорила… Понимаешь, что произошло… Сама того не желая, она тайну свою похотливую и открыла.
– Ну почему сразу уж и похотливую, – возразил я. – Влюбилась, наверно. Женщина молодая, красивая, можно сказать, вся из себя… Дай бог ей здоровья и счастья, – я поднял свою стопку.
– А, знаешь, выпью! – решительно сказал Володя. – А то у меня эта способность уже сошла на нет. Я сдуру утром кофе выпил. И протрезвел. И тут же все голоса во мне и смолкли. Представляешь? Даже обидно стало, немота наступила.
– Еще поговорить хочешь?
– Хочу. Понимаешь… Ведь мы же с ней-то, с Калерией, по душам, считай, и не говорили ни разу… А тут такой случай… Как упустить? Может, другого такого и не представится… Знаешь, Витя, я и тебе советую. Ведь что получается, – маленькие обезьяньи глазки Володи действительно горели синим пламенем, – вроде и сказал все, что наболело, выплеснулся, она тоже… Ведь правду мы говорим, правду! Ее здесь нет, меня там нет, вроде и разговора между нами никакого не произошло, а все сказано, открылись мы друг дружке! Я же тебе не все сказал, о чем мы говорили, мы же все припомнили, все напряги меж нами сняли… Нам с Калерией теперь жить будет легко! Ведь мой голос в ней звучал, как ее собственная совесть, и наоборот – ее голос, это моя совесть во мне заговорила… Говорю ей, что, дескать, про ребеночка намекала… А она мне – не будет ребеночка. Почему? – спрашиваю. «Я не была уверена, что он твой, а чужого не хочу». Чей же он?! – уже ору я, не сдерживаясь, внутрь ору, в себя!
– Ну?
– А тебе-то что до этого, – отвечает она мне. Как жить дальше, Витя? Как? С одной стороны вроде легче стало, объяснились, можно сказать… А с другой? Кто выдержит такую правду? И на фиг она мне, такая правда?! На фиг?!
– Тебе больше нельзя, – сказал я, пытаясь отодвинуть стопку от Володи.
– Нет, я еще один вопрос ей не задал… Я хочу спросить – кто же этот хмырь, который в нашей с ней жизни завелся?
– А зачем? Все испортишь… Ты его иначе отбей.
– Как?!
– Делом.
– Каким делом?!
– Срамным.
Я никогда не думал, что Володя может так покраснеть. Покраснел. Сквозь его седоватую щетину вдруг проступил такой яростный румянец, что мне даже стало неловко за интимный свой совет.