И неуклюже пошел прочь, а я разглядывала улицу. Несмотря на сырость, по улице прогуливались дамы, группами толпились мужчины, негры-разносчики тащили подносы с креветками и корзины французских булочек с кокосом. Я нервно подняла руку, ощупала вуаль на лице и с удивлением заметила Шарлотту, идущую в сторону Булл-стрит.
Она прокладывала себе путь, как канатоходец, по узкой полоске травы, тянущейся вдоль кирпичной стены. На ее лоб была надвинута красная косынка, в руках – корзина, набитая одеждой. Меня Шарлотта не замечала, как и нарядную белую женщину, которая по той же узкой кромке травы шла ей навстречу. Одной из них пришлось бы вернуться по своим же следам к месту, где начиналась кирпичная стена, или дать дорогу, отступив на грязную проезжую часть. Подобные конфликты случались на улицах столь часто, что было принято муниципальное постановление, предписывающее рабам уступать. Окажись на месте Шарлотты другая рабыня – Бина, Тетка, Синди или даже Подарочек, – и я бы не беспокоилась, но Шарлотта!
Женщины замерли в двух шагах друг от друга. Белая подняла зонтик и постучала Шарлотту по руке. «Отойди. Прочь с дороги».
Шарлотта не шелохнулась. Она как будто окаменела. Зонтик женщины снова уперся в нее. Кыш, кыш.
Началась перепалка. Голоса спорщиц звенели, переходя на визг, слов не разобрать. Я в панике осматривалась в поисках Гудиса.
На середину улицы выехал на лошади мужчина в форме городского стражника.
– Отойди в сторону, негритянка! – рявкнул он.
Затем слез с лошади и передал поводья какому-то мальчишке, тащившему тележку.
Не успел он подойти к спорщицам, как Шарлотта замахнулась корзиной, из которой посыпались капоры, и ударила женщину по плечу, отчего та отлетела в сторону. Грязь на улице была вязкой, как пудинг, и по цвету напоминала тапиоку. Когда нарядная леди приземлилась, от нее в обе стороны пошли небольшие волны.
Я выпрыгнула из кабриолета и, не имея представления, что делать, побежала к ним. Стражник, призвав на помощь еще одного человека, схватил Шарлотту за руки. Они волокли ее по улице, а она плевалась и царапалась.
Я следила за ними всю дорогу до Бофейна, где мужчины отобрали у кого-то повозку и затолкали Шарлотту внутрь, заставив лечь на живот. Стражник уселся на нее сверху. Кучер взялся за вожжи, лошади рванули с места, а я осталась стоять, обрызганная липкой грязью с дороги.
Я успела только откинуть вуаль и выкрикнуть ее имя:
– Шарлотта!
Она услышала. И, не издав ни звука, смотрела на меня, пока повозка не укатила прочь.
ПодарочекМатушка исчезла через два дня после ночи падающих звезд.
Мы стояли на рабочем дворе около задних ворот. Голову матушка повязала красным шарфом, нарядилась в платье цвета индиго и аккуратно отглаженный фартук. Она смазала губы маслом и украсила руки браслетами из ракушек каури, одолженными у Бины. Кожа ее при солнечном свете казалась золотистой, а глаза сияли, как речные камушки. Такой я вижу ее во снах. Почти счастливой.
Она в спешке приколола жетон раба. Ей разрешили отнести заказчикам новые капоры, но я знала: она собирается навестить этого человека, мистера Визи.
– Проверь, чтобы жетон был хорошо приколот, – напомнила я.
Матушка не выносила моей чрезмерной заботы.
– Все в порядке, Подарочек. Никуда он не денется.
– А что с твоим мешочком?
Я наполняла наши мешочки свежей корой и листьями дерева и хотела, чтобы мама носила свой – ведь ей так нужна защита от бед. Она выудила мешочек из-под платья. Ее пальцы были в угольном порошке, которым она пользовалась для разметки выкроек капоров.
Мне хотелось сказать матушке и многое другое. «Почему ты надела столь красивое платье, когда кругом грязь? Когда скажешь мне о ребенке? Теперь придется покупать свободу для троих?» Но я откладывала все это на потом.
Я дождалась, пока Томфри не откроет задние ворота и не выпустит ее. Выйдя в переулок, она обернулась, посмотрела на меня и пошла дальше.
* * *Проводив матушку, я занялась обычными делами. Вырезала рукава и воротники для рабочих рубашек рабов, занималась ширмами для столиков с умывальными принадлежностями – это такие полотнища ткани, которые крепятся над столиками. Ибо, как говорила госпожа, Бог не допустит, чтобы на стену попадала вода. И каждую ширму приходилось вышивать.
Вечером я пошла в уборную. Солнце стояло еще высоко, и небо было василькового цвета. В кухонном корпусе Тетка запекала целые яблоки в заварном креме – мы называли это блюдо пудингом «птичье гнездо», – и в воздухе вкусно пахло. Вдыхая восхитительный аромат, я возвращалась в дом, и тут в ворота влетел экипаж с Сарой и Ниной. Обе – перепуганные. А на козлах сидел Гудис. Экипаж остановился, Сара и Нина выскочили из него и, молча пробежав мимо меня, бросились в дом. Серая дорожная пелерина, которую я сшила для Нины, развевалась у нее за спиной, как крыло голубя.
Гудис посмотрел на меня долгим жалостливым взглядом и повел лошадь в конюшню.
На землю легли длинные тени, я уселась на ступеньках крыльца кухонного корпуса в ожидании мамы. Вместе со мной нес вахту и Гудис, он сидел на другом конце двора у дверей конюшни и вырезал что-то из дерева. Он знал нечто, мне неизвестное.
В воздухе еще чувствовался аромат запеченных яблок, когда Тетка с Фиби закончили уборку и задули лампы. Стемнело, а луны не было.
Вскоре меня разыскала Сара и села рядом на ступеньках.
– …Подарочек, – начала она, – я хочу сама все тебе рассказать.
– Про матушку, да?
– Она поспорила с белой леди… Эта леди хотела, чтобы Шарлотта уступила дорогу, ткнула твою маму зонтиком, и… ты ведь знаешь свою мать – она не отошла. Она… она ударила леди. – Сара вздохнула и взяла меня за руку. – Там был городской стражник. Ее увезли.
Я ждала, когда Сара скажет, что матушка умерла. Но сейчас ко мне вернулась надежда.
– Где она?
Сара взглянула на меня:
– …Это я и пытаюсь выяснить… Мы не знаем, где она. Ее везли в караулку, но, когда Томас поехал туда, чтобы заплатить штраф, ему сказали, что Шарлотте удалось вырваться… Она сбежала… Сказали, что стражник погнался за ней, но потерял в переулках. Они и сейчас ее разыскивают.
Я различала в тишине дыхание Сары, Гудиса на другом конце двора, лошадей в конюшне, каких-то существ в густом кустарнике, белых людей, спящих на пуховых перинах, рабов – на тонких подстилках. Дышали все, кроме меня.
Сара спустилась со мной в подвал.
– Хочешь горячего чая? – предложила она. – Могу налить туда бренди.
Я покачала головой. Она порывалась обнять меня, но сдержалась и лишь ласково положила ладонь мне на плечо со словами:
– Она вернется.
Я твердила эти слова всю ночь напролет.
Я не знала, как жить в этом мире без нее.
СараИсчезновение Шарлотты несло в себе жестокое и страшное милосердие, ибо за последние недели после предательства Берка я не раз задумывалась: что из двух событий настоящая трагедия?
Кто-то – мама, отец, быть может, Томас – поместили в «Чарльстон меркьюри» объявление.
ПРОПАЛА РАБЫНЯ
Мулатка. Редкие верхние передние зубы. Иногда хромает. Отзывается на имя Шарлотта. Одета в темно-синее платье и красный шарф. Опытная швея. Принадлежит судье Джону Гримке. Солидное вознаграждение за возвращение.
Ответа на объявление не последовало.
Каждый день я наблюдала из заднего окна своей комнаты, как Подарочек ходит кругами по рабочему двору. Иногда она бродила целое утро. Никогда не меняла пути, начинала от задней части дома, шла к кухонному корпусу, мимо прачечной, потом к дубу, прикасалась рукой к стволу и возвращалась к дому мимо конюшни и каретного сарая. Дойдя до ступеней крыльца, начинала заново. Это было какое-то педантично-ритуальное круговращение скорби, в которое никто не вмешивался. Даже моя мать не препятствовала странному хождению по двору.
Я не слишком печалилась о том, что потеряла Берка и что свадьба расстроилась. Не странно ли это? Да, я выплакала море слез, но в основном от стыда.
Я больше не нарушала своего затворничества. Напротив, нашла в нем прибежище.
Почти ежедневно я получала записки с цветистыми изъявлениями сочувствия. За меня молились все кому не лень. Надеялись, что моя репутация не слишком пострадает. Известно ли мне, что Берк уехал из города и, говорят, живет у дяди в Колумбии? Разве не ужасно, что его мать разбил паралич? Как поживает моя мать? Без меня на чаепитии было скучно, но мое затворничество одобряют. Не стоит отчаиваться, наверняка найдется молодой человек, которого не оттолкнет мой позор.
Я заполняла свой дневник напыщенными тирадами и жалобами, потом вырывала страницы и сжигала их со всеми высокопарностями. Постепенно страсти утихли, и осталась лишь молодая женщина с загубленной жизнью. В отличие от Подарочка, я не имела представления, по какой тропинке идти.
Прошел месяц после исчезновения Шарлотты, пронизывающий ветер сорвал с дуба почти все листья. Подарочек продолжала одержимо вышагивать каждое утро, но делала лишь один круг. Неделей раньше моя мать запретила ей ходить по двору и велела приступать к своим обязанностям. Предстоял насыщенный светский сезон, а значит, нужны новые наряды, и все шитье теперь лежало на Подарочке. Шарлотты не было. Никто не верил, что она вернется.
Мне удалось растянуть три недели затворничества на четыре, но вот моя передышка закончилась. Мать велела и мне вернуться к своим обязанностям, то есть к добыванию мужа. Она поведала, что гребную шлюпку в Атлантике может спасти проходящий мимо корабль, но только если шлюпка сумеет обратить на себя внимание, – неуклюжая метафора описывала мои перспективы на брак. Сестра Мэри подбодрила меня примерно в тех же выражениях:
– Выше голову, Сара. Держись так, будто ничего не случилось. Старайся быть веселой и уверенной в себе. Ты найдешь мужа. Если будет на то воля Божья.
«Если будет на то воля Божья». Какими странными кажутся мне сейчас эти слова.
В вечер завершившегося затворничества я показалась на публике, посетив проповедь известного священника, преподобного Генри Коллака, во Второй пресвитерианской церкви. Это были не те воды, о которых говорила моя мать. Епископальная церковь еще могла сойти за светское общество, но уж никак не пресвитерианская с ее религиозным возрождением и криками о покаянии, но мать не возражала. По крайней мере, я гребла в шлюпке, не так ли?
Я сидела на скамье рядом с пригласившей меня набожной подругой и поначалу почти не слушала. Слова – грех, моральная деградация, кара – пролетали мимо сознания, но в какой-то момент нечто привлекло мое внимание.
Глаза его преподобия остановились на мне – не могу объяснить почему. Заговорив, он продолжал смотреть на меня.
– Разве вам не противно оттого, каким ветреным существом вы стали? Не унизительно осознание собственной безрассудности, не устали еще от балов с их раззолоченными игрушками? Не следует ли отказаться от суеты и развлечений этой жизни ради спасения души?
Я чувствовала, что он говорит именно со мной. В этом было нечто сверхъестественное. Откуда мог он знать мои мысли и чувства? Как понял, что именно в тот момент я смогла увидеть себя самое?
– Господь взывает к тебе, – произнес он. – Господь, возлюбленный твой, умоляет дать ответ.
Эти слова привели меня в восторг. Казалось, они пробили брешь в извечной фальши. Я, потрясенная, тихо сидела на скамье. Преподобный Коллак теперь не выказывал ко мне пристального внимания, а может, этого внимания и не было, не важно. Он стал гласом Господа. Подвел меня к краю пропасти, и мне надлежало сделать выбор между смирением и разнузданностью.
Пока его преподобие долго и горячо молился за наши души, я приняла решение. Поклялась, что не вернусь в свет. И замуж не выйду. Никогда не выйду замуж. Пусть говорят что угодно. Я посвящу себя Богу.
* * *Две недели спустя, в день своего двадцатилетия, я в сопровождении Нины вошла в гостиную, где собралась вся семья, чтобы высказать мне добрые пожелания. Увидев меня в самом простом платье и без украшений, Мэри грустно улыбнулась, словно на мне было одеяние монахини. Видимо, мама рассказала сестрам, а также отцу и братьям о моем обращении к Богу.
Тетка испекла мой любимый десерт – двухслойный пирог с коринкой и сахаром. Его замешивали на доске, клали дрожжи и оставляли подходить. Этот пирог поднялся замечательно! Нина нетерпеливо скакала около него, и наконец мама дала сигнал Тетке разрезать вкуснятину.
Отец что-то обсуждал с моими братьями. По обрывкам разговора я поняла, что Томас разгневал собеседников, поощряя программу, известную как колонизация. Из того, что я уловила, этот термин имел мало общего с британскими завоеваниями прошлого столетия и всем, что связано с рабами.
– …В чем заключается твоя концепция? – спросила я.
Они воззрились на меня, как на муху, пролезшую через щель в ставне и надоедливо жужжавшую около.
– Это новая передовая идея, – ответил Томас. – Вопреки вашим представлениям она скоро превратится в национальное движение. Попомните мои слова.
– Но что это? – спросила я.
– Нам предлагают освободить рабов и отослать их обратно в Африку.
Я оказалась не готова к такому радикальному проекту.
– …Как, но это абсурдно!
Моя реакция застала их врасплох. Даже Генри и Чарльз, тринадцати и двенадцати лет, в изумлении уставились на меня.
– Храни нас Господь, – произнес Джон. – Сара против!
Он решил, что я переросла мятежные настроения и стала, как все, поборником рабства. Я не винила его. Когда в последний раз кто-то из них слышал мои высказывания против рабства? Я долго жила во власти любовных чар, испытав на себе худшую напасть для женщины – тягостное ожидание.
Джон захихикал. В камине бушевал огонь, и ярко освещенное лицо отца покрылось испариной. Он вытер лицо и тоже рассмеялся.
– Да, я действительно против колонизации, – начала я. Речь моя лилась без запинки, и я заставила себя продолжать: – Я против, но не по той причине, о которой вы думаете. Мы должны освободить рабов и оставить их здесь. Как равных нам.
Возникла странная пауза. Среди набожных женщин уже давно ходили разговоры, взывающие к христианскому состраданию к рабам. Время от времени какая-нибудь сердобольная душа заговаривала о полном освобождении рабов. Но равенство – нет, это нелепость!
Согласно закону, раб считался человеком на три пятых. Я вдруг осознала, что мое предложение равносильно тому, чтобы объявить овощи равными животным, животных равными человеку, женщин равными мужчинам, а мужчин равными ангелам. Я опрокидывала вверх тормашками порядок мироздания. Самое удивительное, что мысли о равенстве пришли мне в голову впервые, и я могла приписать их только Богу, к которому в последнее время часто обращалась и который представлялся мне скорее бунтарским, чем законопослушным.
– Боже правый, неужели ты нахваталась этого от пресвитериан? – спросил отец. – Это они говорят, что рабы должны жить среди нас как равные?
Вопрос звучал саркастически и был адресован моим братьям, но все же ответила я сама.
– Нет, отец, это говорю я.
Пока я рассуждала, перед глазами пронеслась вереница картин, и в каждой из них была Подарочек. Вон она – малютка с сиреневым бантиком на шее. Вот – наполняет дымом весь дом. Учится читать. Прихлебывает чай, сидя на крыше. Я вижу, как ее стегают плетью. Как она обматывает дуб украденной ниткой. Купается в медной ванне. Шьет изумительные вещи. Ходит кругами как потерянная. Я увидела все в истинном свете.
ПодарочекМатушка пропала. Это так же очевидно, как и то, что я сижу здесь. Мне остается только наворачивать круги по двору, пытаясь унять печаль. По правде, можно стереть ноги до волдырей, вышагивать до второго пришествия, но так и не перегнать свое горе. Пришел декабрь, и я прекратила хождение. Я задержалась у поленницы, где мы давным-давно кормили совенка.
– Черт тебя побери, если ты спаслась! Как же ты могла оставить меня с моей любовью и ненавистью к тебе! Это меня убьет, и ты знаешь, что так оно и есть.
Потом я повернулась, пошла в подвальную комнату и взялась за шитье.
Не думайте, что я могла сделать хоть один стежок, не вспоминая о ней. Она была в ветре, дожде и скрипе кресла-качалки. Она сидела на ограде с птицами и смотрела на меня. Когда приходила темнота, матушка являлась вместе с ней.
Однажды, незадолго до Рождества, я взглянула на деревянный сундучок на полу, засунутый за мамин мешок из рогожи.
– И куда ты подевала ключ?
Я все время с ней разговаривала. Но, честное слово, не слышала, чтобы она отвечала, так что я не свихнулась. Я перевернула комнату вверх дном, ключа нигде не было. Вряд ли он остался у нее в кармане в день, когда она ушла и не вернулась. У нас в сарае хранился топор, но мне совсем не хотелось раскалывать сундучок.
– Будь я на твоем месте, – стала рассуждать я, – куда бы спрятала ключ от сундучка с самыми ценными вещами?
Я с минуту постояла на месте. Потом подняла глаза к потолку. К раме для лоскутных одеял. Колесики шкива недавно смазали маслом. Они не заскрипели, когда я опустила раму.
«Наверняка».
Ключ лежал в канавке, проходящей вдоль одной из досок.
В сундучке я нашла пухлую пачку, завернутую в муслин. Отогнула край и учуяла мамин запах, этот солоноватый запах. Я не удержалась и всплакнула, прижала к себе лоскуты, вспоминая, как матушка говорила, что они – мясо на ее костях.
Всего там было десять больших квадратов. Я разложила их на раме. Цвета, которыми пользовалась матушка, превзошли Бога и радугу. Красный, фиолетовый, оранжевый, розовый, желтый, черный и коричневый. Они больше подействовали на мой слух, чем на зрение, звучали так, словно она смеялась и плакала одновременно. Это была самая замечательная работа, вышедшая из-под пальцев матушки.