Галина Георгиевна очнулась от ужасающей жажды. Глоток, скорее – того самого удивительно вкусного чая!
Она, еще в полудреме, потянулась за термосом. Рука не слушалась.
Женщина дернулась, встряхнулась – тело тоже не повиновалось.
Что за неприятный сон! Ощущение, будто растянута на жесткой постели, руки закинуты за голову и прикованы, щиколотки тоже приторочены намертво.
Попыталась открыть глаза – чернота. Завязаны. Накрепко.
Рот тоже стянут – судя по запаху клея, скотчем.
Замычала, задергалась – скорее закончить кошмар!
Но остатки дремы слетели, а вырваться не получалось. Только скотч еще больнее впился в губы, а в запястья глубоко вгрызся холодный, острый металл.
«Где я? Черт! Мама! Матерь Божья!» – попыталась молиться.
Но путы и не думали исчезать – наоборот, впивались все туже.
И от того, что она не видела, где находится, к чему привязана, день сейчас или ночь, ей становилось все страшнее и страшнее.
…Давнее желание сходить по-маленькому осуществилось непроизвольно, но Галина Георгиевна не замечала ни мокрой одежды, ни запаха. Она упорно пыталась нащупать слабое звено, освободить хотя бы одну руку, вытолкать языком скотч и лишь спустя долгие минуты поняла – бесполезно. Тогда затихла. Надо сосредоточиться. Придумать. Хотя бы что-то.
В этот момент и включился голос. Громкий, встревоженный.
И от того, что он был ей хорошо знаком, накатила страшная, липкая тошнота.
«Леночка такая красивая была. Ой, почему «была»? Тьфу на язык мой глазливый! Я имею в виду, платьице вы ей красивое купили, я налюбоваться не могла. Она еще подол так смешно поднимала, чтобы его об землю не испачкать…»
– Нет! – попыталась закричать Галина Георгиевна.
Отчаянно дернулась. Путы с еще большей силой впились в щиколотки и запястья.
И голос – ее голос! – продолжал:
– Ну, пошли они, как мы всегда отсюда к метро ходим. Наискосок через двор, мимо магазина… а дальше я уж не видела.
Пауза.
Галина почувствовала: лицо заливают слезы.
А дальше щелчок – и по новому кругу: «Леночка такая красивая была. Ой, почему «была»? Тьфу на язык мой глазливый…»
Если бы она могла – что угодно! Выключить собственный голос, завизжать. Броситься несчастному отцу в ноги, виниться, целовать ему ботинки. Но она не могла ничего. Только слушать снова и снова: «Ну, пошли они, как мы всегда отсюда к метро ходим. Наискосок через двор, мимо магазина… а дальше я уж не видела».
Зачем, зачем, зачем она это сделала?!
Ради денег. И чтобы Томскому – всегда надменному, придирчивому, капризному – насолить.
«Его запрут в психушке пожизненно, – клялся ей Севка. – Он никогда оттуда не выйдет».
И Галина Георгиевна поверила.
Но Томский вышел на свободу. Нашел ее. Запер здесь, на адскую пытку.
И, конечно, убьет.
В этом Галина не сомневалась.
* * *Акимов сны ненавидел. Чтобы обезопасить себя от них, он всегда принимал снотворное. Лучше наутро ходить одурманенным, чем по ночам просыпаться в поту.
Но сегодня все-таки приснилось.
Нежный, тоненький голосок:
– Дядя Сева, ну дядя Севочка! Вставай скорее! Ты обещал мне морских котят показать!
Встрепенулся, вздрогнул, захлопал глазами.
Лена Томская.
В белом сарафане, присела на край его постели, тормошит за плечо, нетерпеливо топает босой ножкой:
– Дядь-Сев, ну, просыпайся! Я жду тебя, жду! Мама с папой ушли, а котики уплывут все сейчас! Пойдем скорее на пирс пятьдесят восемь!
Личико подзагоревшее, щеки пылают, нос шелушится. Они… в Сан-Франциско? Да, точно. Поехали туда летом, когда жара. У Томского с Севой переговоры, Леночка с Кнопкой – группа поддержки. Где она так обгорела? Вчера, на экскурсии в Алькатрас?
Но… – Акимов отчаянно пытался потереть глаза, а руки не слушались – как они могли оказаться в Сан-Франциско? Не успели ведь туда съездить. Ни в Алькатрас, ни вообще в Америку. Вчера как раз вспоминал. Увидел у Жаклин фляжку с логотипом знаменитой тюрьмы, и в сердце вонзилась раскаленная игла. Поездка в Сан-Франциско только планировалась, но не случилась – Лена с Кнопкой погибли, Томский попал в дурдом. Прежняя жизнь закончилась.
Но вчера, рядом с хмельной от предвкушения близости женщиной, Сева не стал себя бесполезно точить. Выбросил тяжелое из мыслей. И ночью, надеялся, оно не настигнет, не приснится.
Он забыл принять снотворное? Или выпил, но девочка все равно явилась? Доверчивая, юная. Пальчики теплые – теребит его беспардонно за ухо, требует, чтобы проснулся.
Сева попробовал стряхнуть ее руку – опять не вышло. Что с ним такое? Тело полностью потеряло подвижность. Обморок, болезнь? Попытался шевельнуться – не получается. Почему?
Он дернулся сильнее и облился потом от страха. Понял, что в щиколотки, запястья врезается железо, он накрепко и больно привязан. А голова – одна голова, сама по себе – свободна. Находится в гостиничном номере. За окном видится краешек моря, чайки горланят. И Леночка по-прежнему здесь.
– Дядь-Сева, – голос девочки теперь звучит обиженно, – ну что вы меня бросили все! Я тебя так люблю, а ты все спишь…
Сказать ей, что он ее тоже любит? И чтоб немедленно оставила его в покое, шла прочь?!
Акимов замычал – ответить не получилось. Рот, судя по мерзкому запаху, перетянут скотчем. А дальше он почувствовал, будто с головы кожу сдирают – быстро, грубо.
Картинка перед глазами дернулась, исчезла. Вспыхнул яркий свет.
И он увидел.
Игровой шлем клацал по каменному полу, катился в угол. А перед ним стоял Томский. Глаза безумные, в руке нож.
– МИША! – дернулся, попытался закричать Сева.
Скотч впился в рот. Акимов понял, что стоит вертикально. Увидел на запястьях и щиколотках наручники. Он прикован за руки и ноги к стальным кольцам в стене. Полностью обездвижен. Вырваться из железных пут нереально. Голое тело холодит ледяной бетон.
Попытался сориентироваться, осмотреться. Но что уловишь в полумраке подвала? Только запахи. Воняло одновременно сыростью и чем-то жарким.
Сева скосил глаза, увидел – в углу пылает жаровня. На ее краю – стальные щипцы.
Почему-то не испугался. Решил: щипцы здесь для антуража. Подумал:
«Когда пугают – это хорошо. Значит, сразу убивать не будет, мы сначала поговорим».
Но в следующую секунду Томский, не целясь и не колеблясь, вонзил ему нож в обнаженное плечо.
Сева заметался, захрипел. Боль была оглушительной, но короткой. А дальше – дыхание перехватило от удушающего запаха крови.
Жаркий, липкий поток защекотал потное тело.
Рана глубокая, все вокруг закачалось, задрожало. Кровь течет быстро и сильно. Легкие целы, удушья нет. Сейчас сознание начнет приятно мутиться… Не самая страшная смерть.
Сева перехватил взгляд Михаила – по-прежнему равнодушный, пустой. Деловитый.
Бывший партнер по бизнесу аккуратно положил нож на край жаровни. Взял каминные щипцы. Ловко подхватил ими пылающее полено. Пугать, показывать не стал. Сразу накрепко прижал раскаленное дерево к Севиной ране.
В нос отвратительно ударило паленым. Боль рвала тело в клочья.
А Томский, спокойный и даже скучный, вернул полено в жаровню. Снова взял в руки нож.
Сева заметался в путах – загремели цепи, голова больно стукнулась о стену. Вот он, выход!
Акимов еще раз, со всего маху, ударил макушкой о камень. Лучше так.
Михаил увидел, нахмурился. Отложил клинок. В углу подвала выступал из полумрака стеллаж. Томский отошел туда, вернулся с дрелью. Сверло – огромное, по металлу.
Севины глаза наполнились несусветным ужасом.
Но инструмент завизжал рядом – сначала возле одного виска, потом возле другого. Акимова обдало цементной пылью.
А дальше Томский извлек откуда-то круглую скобу с двумя железными ушками, прижал ко лбу своей жертвы, двумя шурупами закрепил на стене, вокруг лба. Действовал, будто заправский слесарь, хотя прежде гвоздя забить не умел.
Равнодушно объяснил пленнику:
– Чтобы ты мозг сам себе не вышиб. В мои планы это не входит.
Теперь Сева не мог пошевелиться вообще: голова прикреплена к стене накрепко.
А Томский аккуратно вернул на место шуруповерт и снова взял в руки нож.
«Дурак», – успел благодарно подумать Сева.
Приготовился вытерпеть еще одну, несусветную, но краткую боль, а потом – он потеряет сознание. Иначе быть не может. Человеческий организм милосерден. Потерпеть, совсем немного… И потом все, блаженная нирвана.
Он сжал зубы, собрал волю в кулак.
Но Томский, видать, прочитал надежду в его глазах. И снисходительно бросил в умоляющее лицо друга:
– Не надейся. Убивают кровотечение и шок. Но рану я тебе прижег, а дексаметазон, чтобы ты боль вытерпел, – сейчас вколю. Так что будешь чувствовать все до мельчайших деталей.
В безжалостных глазах Томского отразилась блестящая сталь ножа, и программист с удовольствием нанес своей жертве новый удар.
* * *Ох, если бы Сева мог рассказать! Если бы только мог, если бы Томский ему позволил!
Он не хотел, в самом страшном кошмаре не представлял, что убьет Леночку и Кнопку. Он затевал всего лишь игру. Ну ладно, не игру. Испугать думал. Предупредить. Может, немножечко заработать. Кто знал, что все пойдет настолько не по плану?
Если бы Томский не помешался на своем чудо-доме!
…Сева не понимал, не понимал решительно: как можно растрачивать гений, истинный гений на столь примитивные глупости. Самому рисовать планировку. Придумывать, как сэкономить электроэнергию. Стройматериалы самолично закупать!
Но Томский советы и упреки друга слушать не желал. Он хочет лучший в мире, самый необычный дом. И он его получит.
Деньги у программиста были.
Смог с предыдущих, удачно проданных компьютерных игр подкопить.
А что Севе делать? Львиная доля прибыли доставалась творцу. Он – жалкий помощник – лишь комиссию получал.
В руках у него, правда, все бразды правления их общей фирмой. Подконтрольный бухгалтер, электронная подпись, доступ ко всем корпоративным финансам. Но только с тех пор, как Мишаня увлекся своим строительством, денег на счетах фирмы не прибавлялось. Зато улетали они – на налоги, зарплаты, взятки – словно ветер стремительный.
И вместе с ними уносило теплые чувства к когда-то другу.
Наверно, стоило банально разойтись миром. Но слишком жаль Акимову стало тех долгих лет, что он положил на служение Томскому.
И обидно, что разбогатеть – на талантах программиста – ему так и не удалось.
Нет. Они, несомненно, разбегутся. Но прежде он должен получить свои дивиденды. Полной горстью.
Забрать свой профит с того, что нянькался с Мишаней. Терпел его мании и депрессии. Направлял. Успокаивал. Приносил на блюдечке с каемочкой клиентов. Деньги. Бытовые вопросы решал.
Но добром ведь Томский ему не заплатит.
А как выбить?
Хитрой комбинации, «чтоб сам отдал», у Севы не придумывалось никак.
Но дьявол велик. И охотно помогает – тем, кого гложет обида и зависть.
Однажды поздно вечером Сева, полностью в мрачных мыслях, возвращался из офиса.
У светофора начал дисциплинированно тормозить на желтый. На красный – остановился. А через две секунды ему въехали в зад. Удар оказался приличный: Акимов разбил нос о руль, в шее что-то хрустнуло, ребра отозвались болью. Хорошо хоть, что подушки безопасности не сработали.
Он, пошатываясь (в глазах плыло), вышел из своего «Мерседеса».
А сзади – ну точно как в народной байке – не «Запорожец», правда, но дряхленькая «копейка». «Морда» разбита полностью. Из-за руля никто не выходит – трясется, видно, водила от страха, что сейчас ему на голову бейсбольная бита обрушится.
«Если сейчас из развалины вылезет старичок – сам начну смеяться», – решил Сева.
Его накрыло эйфорией – головой, видно, стукнулся сильно.
Однако из разбитого авто-дедушки выбрался совсем молодой парень. Руки ходуном ходят, глаза дикие. Голову в плечи втянул, на Акимова смотрит с ужасом неприкрытым.
На сервисе слесари – столь же юные парни – называли Севин пятнадцатилетний «Мерседес» хламом. Но водителю «копейки» с нестоличными номерами, похоже, казалось, что попал он на многие, многие миллионы.
– Дяденька, – трясущимися губами выдавил парень, – простите!
Глаза у него косили. И алкоголем несло – за версту.
Сева улыбнулся парню (эйфория не отпускала):
– Ты, придурок, хоть сам понимаешь, что натворил?
А тот перед ним на колени бухается, руки заламывает:
– Дяденька! Только папе не говорите!!!
Тут Акимов не удержался, стал хохотать:
– А мамке можно?
– А мамке по фигу, – поморщился парень.
И к Севиной руке тянется, пытается поцеловать.
Тот брезгливо отстранился. Велел:
– Все, прекращай цирк. Я в ГАИ звоню.
Думал, мальчишка обрадуется, что не битой по башке и квартиру у него отбирать не будут, – а тот в слезы! И ревет по-настоящему, все лицо сразу мокрое, голова дергается.
– Дяденька! Но они ведь папке сообщат первым делом! А что я ему скажу-уууу?! Машина-то его! А я пьяныыый!
Тут Севино веселье наконец иссякло – вместо него головная боль навалилась.
Обернулся на свой «Мерседес» – бампером, конечно, не обошлось, весь задок всмятку.
И рявкнул:
– ОСАГО есть у тебя, дебил?
– Батька брал вроде… в ларьке у ГАИ, – неуверенно отозвался парень. – Но я туда не вписан. И права у меня хотели за пьянку отобрать. Папка еле отмазал. Теперь, сто пудов, уроет.
К Севе со страшным скрипом возвращалась способность соображать. Может, парень и врет, что в ОСАГО не вписан. Но, судя по одежонке, по машине жалкой, выходило: вчинять дурачку иск – дело тухлое, только на адвоката потратишься.
«Поставлю ночью «Мерседес» во дворе. А утром гаишников вызову. Денежку им дам, чтобы с гарантией. Типа, неустановленный автомобиль в меня въехал. И получу все по КАСКО».
А дурачок продолжает на коленях стоять. Все пытается уже не руки – одежду ему целовать:
– Дяденька! Давай с тобой по-хорошему! Миром договоримся! Без протокола!
– Давай, – сухо отозвался Сева. – Двадцать штук гринов за бампер – и ГАИ не вызываем. И бате твоему никто не звонит.
– Ой, ну где я тебе возьму столько. – Парень неожиданно сделал кокетливый, очень женственный жест.
– Ты еще и «голубой»! – брезгливо стряхнул его руки Сева.
– Нет. – Тот обиделся. – Я двустволка. С бабами тоже могу.
Прочитал в Севиных глазах искорку интереса и затараторил:
– И вообще все могу, если надо. Дурь перевезти. В суде выступить на вашей стороне. В морду дать. Все, что скажете. Я дурак, но честный. Навалял дел – готов отвечать.
– На базаре свои услуги продавай, – буркнул Сева. – А мне пиши расписку. На двадцать тысяч гринов. И паспорт сюда гони.
Дурачок послушно отдал документ. Сева тщательно проверил – вроде настоящий. Судимостей нет, зарегистрирован в дальнем Подмосковье. Мальчик – звали его Георгием Сазоновым – коряво, с ошибками, написал расписку. Приписал номер своего мобильника. И горячо заверил:
– Я не врун, не кидальщик, вы не думайте. Что попросите – то и сделаю.
Акимов ни секунды не сомневался: помощь блаженного (да еще пьянчуги и мужеложца) ему не понадобится. Себе дороже – с подобными связываться.
Он отпустил незадачливого гонщика на «копейке». Благополучно вернулся домой. Поставил машину во дворе. Рано утром вызвал ГАИ. И всего за сто баксов получил справку о наезде «неустановленного средства».
Страховая компания забрала «Мерседес» в ремонт.
А тем же вечером Томский позвонил и заявил: в июне он обещал своим девочкам переехать в Болгарию. Навсегда. Но дом еще не готов, дел по стройке – завал, поэтому, когда он напишет игрушку – неизвестно.
Сева попытался его образумить:
– Но у нас обязательства! Заказчики ждут!
Однако звезда программирования только фыркнул:
– А я тебе ни эникейщик[6], чтоб по заказу работать.
И швырнул трубку.
Тут Севе и попались на глаза расписка и паспорт Георгия Сазонова.
И он немедленно полез искать парня в социальных сетях.
Обнаружил на удивление легко.
Мальчишка постоянно отирался в «Одноклассниках» и открыт был любому желающему. Со всех сторон.
Кокетничал с пожилыми дамами и с мужчинами. Хвастался, что может влегкую выпить три литра пива. Не скрывал, что по малолетству попал под суд: пытались с друзьями ограбить ларек. Получил условно, потом попал под амнистию – в итоге паспорт чистый, без судимостей. А работает (тут Сева вообще опешил) – водителем маршрутки! Да еще и зарисовки о пассажирах пишет. Зло, метко, с кучей ошибок. Клиентов своих ненавидел от души. Всех. Местных, приезжих, богатых, бедных, молодых, старых. Особенно его почему-то дети раздражали: «Когда ревут гаворю плати двойной тариф. Самый прикол мамаши часто дают!»
Тут-то Сева и задумался. А ведь чрезвычайно полезное знакомство, на самом деле.
Бог, что ли, ему мальчишку послал? Или дьявол?