— Да как же это так мужик не человек, ежели он самый человек и есть! А?
Наведенные, как струнки, кончики дедовых усов заходили от негодования.
— Не человек! А?
Дед был личностью примечательной. Уже давно за малый рост, но притом громадные усы его прозвали «Сам с перст, усы на семь верст». Однако в глаза так называть его опасались — дед был отчаянная голова.
— Ты, Прохорыч, потерпи малость, — сказал Шубный, — потерпи.
— Как же это потерпи! Мужик не человек! А? Да вот старину про Вольгу и Микулу кто не знает. А об чем в старине речь? Вся дружина княжеская хоробрая с сошкою не управилася, из земли сошку не повыдернула. А Микула-то, крестьянский сын, ту сошку единым махом да одной рукой из земли прочь. Еще и за ракитов куст забросил. Вот и думайте, что к чему!
— Ну, правильно, правильно, Прохорыч. Погоди малость. Говори-ка, Михайло, дальше.
— «Арифметику» сочинил Магницкий, «Грамматику» — Смотрицкий, — продолжал Михайло. — И тот — один и другой — один. А одиноки ли они? Что было раньше, людьми что придумано, в те книги сошлось, а книги, которые будут дальше, на этих и подобных им стоять будут, а в настоящем книга — для множества людей. Вот и выходит, что в науке человек вместе с тем, что было, с тем, что есть и что будет дальше. Большая ему жизнь в науке. И никакая не одинокая.
— Да что там говорить, — опять вырвался егозивший от нетерпения «Сам с перст», — великое дело науки!
— А откуда ты это знаешь? Ты что, в каком-либо большом учении преуспел?
— А в таком большом, — ответил Шубному дед, — что я и неграмотен, и вовсе не учен.
— Откуда же знаешь, что такое страшное дело науки?
— А вот как раз оттуда и знаю, — под самый корень подрезал Прохорыч.
— Да, — почесал з затылке Шубный, — лучше этого тебе, Михайло, никто ничего не скажет.
Рыжебородый подошел к Михайле:
— Ты, Михайло, не сердись. Не со зла ведь. Обиды нашему брату, мужику, немало. Вот и остерегаемся. Чтобы не было мужику лишнего смеха и поругания.
— Так куда же твой путь ученый лежит? — спросил Михайлу Шубный.
Сказать всем? Ведь до отца может дойти. Утаить? Михайло посмотрел на лица земляков, улыбающиеся, доверчивые, ждущие от него правды. Он вопросительно взглянул на Шубного. Тот понял. Прикрыв глаза, он утвердительно кивнул головой:
— Можешь открыться. До времени ничего не скажем. В Москву?
Михайло ответил Шубному:
— Думаю о ней. Уж что получится.
Дед азартно рявкнул:
— Не мене чем туда, за большими-то делами завсегда туда. Бывал я там, бывал, как же!
И он важно погладил усы и покрутил их концы, отчего они сделались уж совсем иголками.
— Живал, — добавил он.
Всем было хорошо известно, что «Сам с перст» и в самом деле жил в Москве и служил там службу. Однако служил он, собственно говоря, дворником. Но и на этой небольшой должности он подолгу не засиживался, так как страдал за правду. То купцу-хозяину в глаза правду-матку резанет, напомнив о проданном им мясце, которое-то того, с тухлинкой, а то и какого приказного, который неправедно над кем измывается, так пугнет, что хоть святых выноси.
За строптивый нрав да за правду-матку Прохорычу иногда влетало по первое число, и он, еле опомнившись, являлся домой, кляня и купцов, и бояр, и приказных, и весь белый свет, что не на правде стоит.
— И ты, Михайло, стало быть, свое-то там и ломи, — продолжал дед, — как, к примеру, я. Ломи. Ни в чем не сдавай. Я не по ученой части в Москве обретался, однако не при легком деле там находился. А блюсти себя умел. Да.
«Сам с перст» покрутил усы.
— Дедушка, а по какой же части ты в Москве обретался? — не выдержал парнишка, который до того молчал и слушал, что говорят взрослые.
— А по такой, что какого постреленка и выпороть при случае мог.
И дед так зажевал губами, что концы усов у него снова страшно задвигались.
Парнишка хмыкнул и зарылся носом в ворот.
— Вот, Михайло, и смотри, — продолжал «Сам с перст», — чтобы кость наша мужицкая в тебе крепка была. Понял? Стой за мужицкую правду, как я за нее в жизни своей стоял.
— Что же, дед правильно говорит, — сказал Шубный. — Ляжет снег, устроится зимний путь, пойдут на Москву семужьи, наважьи да тресковые обозы. А с теми обозами и из наших кое-кто пойдет. Смекнул?
— Как не смекнуть.
— Два-три рыбака утвердительно кивнули Михайле головами.
— А кто уже на Москве к приходу твоему случится, те там пособят, да и с нашими, что там живут, сведут. Пятухины, чай, тебе пособят.
— Пятухины? — опять встрял в разговор «Сам с перст». — Да как не пособить? Правильные мужики Пятухины-то. Ух ты!
Сжав кулак, дед долбанул им колено:
— Ах ты, пострелило бы тебя горой! Какое дело! А?
Дед уже никого не слушал. Рваненький полушубок его разлетелся в стороны, обнаружив совсем не первой молодости штаны и повязанную узеньким пояском заплатанную рубаху.
— Стало быть, уйдешь ты, Михайло, на совсем-совсем другую жизнь. И опасно там. А вдруг, к примеру, и такое, что не мене как голову сложить? А?
— Напрасно не отдам, а за свое стоять до конца буду. Двум смертям не бывать, одной не миновать.
«Сам с перст» с восхищением смотрел на Михайлу.
— Ну парень! Отец-то, известное дело, не хочет, так ты тайком? А?
Михайло усмехнулся.
— И все богатство, что у отца, все его оставишь? Побоку?
— Мне в жизни к одному, а это богатство отцово меня к совсем другому поворачивать будет. Вот и ни к чему оно мне.
Дед был уже в полном восторге.
— Ха-ха-ха! — сгибаясь и хватаясь за живот, покатывался он. — Ха-ха-ха! Православные, а? — Он приложил правую ладонь к щеке. — Ведь посудите. Василий Дорофеевич, богатей-то наш знаменитый куростровский, говорит это сыну: вон сколько у меня денег-то — и не считано, богатства всякого, видишь? А сын ему и отвечает: не надобны мне, батюшка, ни богатство ваше, ни деньги ваши! А? Ха-ха-ха! Это деньги-то не надобны! — Дед даже как-то взвизгнул. — У-хо-хо! Умора! Не надобны! Страшенные деньжишшы! Ну, удружил, парень!
Вслед деду кое-кто тоже начинал похохатывать. Парнишка, который задал деду ядовитый вопрос, теперь, раскрыв от удивления рот и беспрестанно поправляя съезжавший на глаза отцовский треух[82], переводил глаза с деда на Михайлу. Наконец, поняв суть, он шмыгнул носом, утер его рукавом и радостно ухмыльнулся:
— Ух ты!
Фома Афанасьевич попробовал остепенить деда:
— Ты, Прохорыч, путем ли развеселился? Михайле-то деньги, думаешь, не нужны?
— Деньги? Да на кой шут они, ежели отчаянное дело?
— Ну, есть-пить человеку надобно, как думаешь?
— Чего? Есть-пить человеку? А. вон что, — опомнился «Сам с перст». — Есть-пить, всамделишное дело, надо. Без этого нельзя. Когда человек живет, пропитание ему должно идти.
Дед вздохнул:
— Это мне известно.
— А для пропитания деньги-то нужны? — настаивал Шубный.
— Чего? Деньги для пропитания? Деньги для пропитания беспременно нужны. Потому — бесплатно никто ничего не дает. Это я знаю.
— Да ты, Прохорыч, вспомнись! Значит, без денег Михайле невозможно?
— Чего? Михайле-то без денег? Нет. Невозможно. Никак. Только такое отчаянное дело!
И, схватившись опять за щеку, «Сам с перст» снова залился хохотом:
— Дорофеич-то, а? У-у-у. Богатство! А Михайло-то ему: не надобно мне ваше, тятенька, богатство. Ой-ой-ой!
— Ты, дед, обрусел бы хоть. Михайле-то деньги нужны! Ты это понимаешь?
— Деньги Михайле нужны? А… Как же это я не понимаю… Ясное дело, понимаю.
Дед и в самом деле, наконец, сообразил. Он почесал себе затылок, недовольно скривил лицо, пришмыгнул носом. Подобный поворот дела был ему явно не по душе.
— У, черт!.. Деньги… Ну и дела!.. У тебя свое что есть? — обратился он к Михайле.
— Полтина всего.
«Сам с перст» неодобрительно покачал головой:
— Да, невелик запас. Вон у меня рубль есть. Уж сколотил. Как же это ты?
И вдруг на его лице изобразилось истинное изумление:
— Православные!
Он развел в стороны руки, оглядел поочередно всех присутствующих, глаза его горели торжеством.
— Православные!
Никто ничего не понимал.
— Ты, дед, про что? — спросил немного даже оробевший Шубный.
Не удостоив Шубного ответом, Прохорыч стремительно развязал кушак, стягивавший полушубок, откинул правую полу, схватил привязанный к рубашечному кушаку мешочек. Дрожащими от нетерпения руками он снял его и, цепляя ногтями узел, стал его растягивать трясущимися пальцами. Крепко затянутый узел не поддавался. Тогда Прохорыч схватил его зубами, растянул — чуть не разгрыз, раскрыл мешочек и выхватил из него серебряный рубль. Сорвав затем с головы малахай, он со всего маха брякнул в него рубль. Потом он подбросил шапку вверх и поймал ее.
— Давай, православные! Ех! Шуми!
— Давай, православные! Ех! Шуми!
Уж берег «Сам с перст» этот рубль… Дорогой ценой он его сколотил. Бывало, со сна, в поту от испуга, бросался он к сундуку, где под замком хранился заветный рубль. Там ли он еще… И уж сколько раз он его рассматривал! И не раз тыкал свой рубль под нос какому-нибудь грамотею, требуя, чтобы тот прочитал, что на нем написано, хотя, конечно, хорошо знал, что именно на рубле было написано. И когда ему читали обведенную вокруг портрета Петра по краю рубля надпись Петр I. Император, самодержец, всероссийский, дед, будто впервые слыша эти слова, немного удивленно протягивал: «А-а-а… Вон что…» и требовал, чтобы была прочитана надпись на обороте: Цена рубль. Монета новая. 1722. С важностью прослушав и это, дед степенно прокашливался и расстановочно произносил: «Цена рубль, монета новая. Во!» Представление заканчивалось тем, что Прохорыч брал обратно рубль, внимательно его оглядывал, будто впервые видел и, обернув тряпицей, отправлял в свой мешочек.
Об этом дедовом рубле знала не только вся его деревня — вся округа. Однако когда вновь начиналось представление с рублем, все боялись даже пикнуть, не то что улыбнуться или рассмеяться. Уж знали деда…
С протянутой шапкой «Сам с перст» пошел по кругу. И посыпалось в малахай у кого что было. У кого было серебро — бросал серебро, у кого были только медяки — тот бросал медяки: копейки, гроши. Рыбаки толпились, вытягивали из-за пазух крепко припрятанные кровные денежки, вытряхивали монеты из мешочков, из тряпиц.
Как падала монета, дед подбрасывал вверх шапку и покрикивал:
— Ех!.. Ех!.. Ех!..
«Сам с перст» уже обошел всех, оставался только рыжебородый. Пока дед собирал с других, этот последний тщательно обыскался, общупался и все, что нашлось, сложил в правую руку. Зажав деньги, он держал их наготове.
— Вот тебе на латынь, — сказал он Михайле, кладя все свои деньги в малахай.
Дед шагнул к Михайле.
«Сам с перст, усы на семь верст» был гол как сокол. Все понимали, что его рубль для него — великое дело. Может, больше ничего путного у него теперь и не осталось…
— Ты, Прохорыч, — сказал ему Шубный, — того, знаешь… Ну, боле всех ты положил: рубль. Может, помене дал бы?..
— Чего?..
«Сам с перст» метнул в Шубного такой бешеный взгляд, что тот невольно отступил в сторону.
— Да ты что, богатство мое считал, что ли? А? Может, у меня такими рублями пруд пруди! А? Знаешь ты это?
Шубный вздохнул:
— Как не знать? Знаю…
Дед подобрался, прокашлялся, принял торжественный вид и подал Михайле с поклоном шапку:
— Прими, Михайло, мирское. Крепкие наши денежки, соленые, потом прошли. От того силы в них больше.
Михайло подставил руки, и дед вытряхнул в них деньги.
Надев шапку, «Сам с перст» изо всей силы прихлопнул по ней рукой:
— Ух ты, отчаянное дело! Отец-то Михайле, значит, говорит… А Михайло ему и отвечает… Ух-хо-хо!
И дед, схватив голову обеими руками, покатывался со смеху.
— Отчаянное дело! Ой-ой-ой!
— Ну, — обратился к Михайле Шубный, — ты сказал: в трудном одинокому нелегко. Вот ты теперь и не одинокий.
— Потому мир, значит, с тобой, пособляет тебе, — размахивая руками, разъяснил «Сам с перст». — Понимаешь?
— Как не понять, — ответил Михайло.
Рыбаки обступили его со всех сторон.
— Вроде мы с тобой все, — сказал один из них, похлопав Михайлу по плечу.
— Это так, так уж, — подтвердили хором другие.
— Православные, — проговорил Шубный. — Честь по чести давайте на путь-дорогу Михайле что скажем.
— Уж это беспременно. Без этого никак нельзя, — подтвердил дед. — Ото всех ему наставление. От мира. Деньги ты, может, и без нас где достать мог. Только это от мира тебе, понимаешь? — обратился он к Михайле. — Другое дело.
Рыбаки расселись по своим местам.
— Так, Михайло. Нашему брату, мужику, покуда ходу нет.
«Сам с перст» вскинулся:
— Это как же так?
Но сразу опомнившись, он вздохнул:
— Да… Что уж говорить…
— Потому — кто в силе, по одному пробивайся, — сказал Шубный.
— Ну уж так. И ничего не бойся. Тогда и достигнешь всего. Вот как я.
Фома скосился на деда:
— Ты, Прохорыч, стало быть, так уж многого достиг?
— Чего? А будто нет? Я только богатства не достиг. А оттого, что себя соблюдал.
Шубный продолжал:
— Иди, стало быть, в Москву, ну, и в науки проходи. Как поднимешься ты науками высоко, с той высоты на всю нашу русскую землю гляди. И рассматривай, где на ней правда и где неправда. За правду стой, против неправды бейся — жизни не жалея.
Михайло смотрел на взбудораженного взопревшего деда, который был в яростном воодушевлении, на пристально глядевшего Шубного, на ухмылявшегося рыжебородого, на раскрывшего от радости рот мальчонку, которому все ехал на глаза отцовский треух, на добрые лица других рыбаков, на их большие руки с узловатыми пальцами, рабочие руки, потом он взглянул на зажатые в руке собранные ему деньги, опять перевел глаза на земляков — встал и низко-низко всем поклонился.
Шубный сказал:
— А насчет того, чтобы до времени не разошлось — не сомневайся. Не откроем.
Прохорыч обвел грозно глазами рыбаков и, остановившись на мальчонке, вдруг рассвирепел:
— Ну!!
Мальчонка так и съежился под страшным дедовым взглядом. В смертельном испуге он замахал головой:
— Не, не… Вот крест… Не скажу… Не…
— Ух! — рявкнул дед. — А то как раз портки спущу!
Провожая Михайлу, рыбаки сошли к самой воде. На прощанье все разом ему что-то говорили, перебивая друг друга. Но больше всех шумел Прохорыч.
— В большой мир идешь, парень, в большой. Ну, надо быть, сдюжишь.
Шубный подмигнул Михайле.
— А в том мире умом доходить, ухом приникать да глазом смотреть. Без того доля тебе в руки не дастся.
— И — соблюдай себя!
«Сам с перст» рубанул кулаком.
— Без этого — ничего. Соблюдай!
Михайло вел лодку через реку. Огибая выдавшийся мысом Нальостров, песчаную отмель, что носила название Чертова Носа, он держал на Кур-остров. Быстро сорвавшийся ветер погнал холодную волну, припавшие к воде сырые облака разорвались и задымились, затем они быстро пошли вперед под ударами ветра. Двинский рукав широк в этом месте. Вот уже и не слышно стало рыбаков, махавших Михайле шапками. Вот уже и хуже стало видно их: далеко. Но вдруг порывом ветра донесло:
— …а-а-й!.. а-а-а!..
Еще раз просвистел ветер — и повторенные слова можно было расслышать яснее:
— …лю-дай!.. се-бя!..
Это все никак не мог успокоиться «Сам с перст». Он-то хорошо знал, какая непростая эта его мудрость…
Глава 20. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Шел декабрь. По большой двинской дороге, мимо Курострова, через Холмогоры, по зимнему пути шли тяжело груженные рыбой беломорские обозы. День и ночь скрипели широкие возовые розвальни, укладистые, в которых плотно, одна к одной, лежали серебряные семги с красным маслянистым мясом, навалом грудилась покрытая серебряным инеем навага или была сложена дешевая рыба треска. Обозы спешили в Москву к масленой и великому посту. Сбивались и поднимались рыбные обозы и с Курострова.
Михайло думал свое, Василий Дорофеевич свое. Отец все подозрительней поглядывал на сына, все озабоченнее становился сын. Кто возьмет верх? Не было согласия в хозяйственном ломоносовском доме.
Василий Дорофеевич задумывался часто. Как же это смог бы Михайло уйти из дому? Ведь ясное дело: без его, отцовского, дозволения никак. И подумав об этом, Василий Дорофеевич успокаивался. А вдруг… Что вдруг? Вдруг Михайло что-нибудь придумает? Что придумает? Ничего не придумает. Однако тревога не покидала сердца Василия Ломоносова.
Паспорт должны были выдать в Холмогорах, а чтобы там его получить, требовалась от волостного правления справка. Правление должно было письменно подтвердить, что подушная подать в отсутствие того, кто уходит по паспорту в иное место, будет продолжать идти.
Как же получить в Куростровском волостном правлении такую справку, если отец дома? Никак ее не получишь, пока отец в Мишанинской. Но вот в начале декабря Василий Дорофеевич должен был ехать в Архангельск. Михайло и ждал отъезда отца. Но и отец готовил свое. В его отсутствие Михайле никак не уйти — так решил Василий Дорофеевич.
А почему отец собирался ехать в Архангельск? В это время ведь никогда не ездил?
Еще летом, когда они были на Коле, на промыслах, Василий Дорофеевич поначалу тайно разговаривал с одним тамошним промышленником. У того была дочь на выданье. Вот Василий Дорофеевич и прочил ее сыну в невесты.
Не беден был отец невесты, дочка у него пригожая — хоть куда. Чем плоха будет жена Михайле? Сговорившись обо всем — о приданом и о прочем, — Василий Дорофеевич объявил о невесте и сыну. Ничего тогда летом не ответил Михайло отцу, и, нахмурившись, отец сурово сказал, что выбор невесты — дело родительское и что готовиться ему, Михайле, к свадьбе.