Любовь Овсянникова Возмездие
1
На Ольгу вновь накатила грусть. С ней такое случалось, когда вдруг посреди вороха домашних дел, неприятностей на работе и толкотни в общественном транспорте приходила тихая и ничем не оправданная стихия элегических эмоций. И было это словно одуванчики на зашарканном асфальте — не к месту, но радостно для души. Тогда незаметно рассасывалось напряжение, возвращалась способность соотносить себя с окружающим миром и удерживаться в гармонии с ним, удавалось сохранить нить, на которой она — бусинка, наряду с солнцем, облаками, отлетающими журавлями и прочим, что видимо и невидимо глазу.
А грусть всегда открывала шлюзы памяти и выпускала на свободу воспоминания, с шипением и бурлением спешащие невесть куда, безоглядно заливая пойму быта.
Кстати о журавлях. Тогда как раз разгулялась осень. Ну, «разгулялась» — это так, не более чем поэтический образ. Просто она, застыв от собственного удивления, что все сделалось желтым-желто, мягко и умиротворенно стояла за окном в самой лучшей поре своей, заняв необозримые пространства. В самом деле, какое-то дивное сочетание цвета победного солнца и оттенков обреченного увядания обращало на себя внимание, принуждало затормозить свой бег и задуматься совсем не о том, что еще миг назад занимало тебя и подгоняло мчаться вперед, безрассудно не замечая жизни. Это редкое равновесие мира, к счастью, затянулось на дни. И люди отреагировали на него — встрепенулись, вернулись к себе из виртуальных эмпирей заумности, занятости, забывчивости и еще доброго десятка различных «за», где находились по милости нечистого.
«Смешно, — подумала Ольга, — и ведь каждому мнится, что без него тут все остановится, пропадет. А оно ничего — продолжается, поглотив миг чьего-то ухода из здешнего мира, как поглощается во вдохе невидимая пыльная взвесь из воздуха».
Ольга не впервые ловила себя на странных минутах тоски, выпадающих из полной кутерьмы забот и сопровождающихся обозрением прошлого. Причем, чем дольше жила, тем чаще эти минуты случались. Но было еще одно: с возрастом внезапные воспоминания проваливались дальше вглубь, и она с опаской подумывала, что такие путешествия небезопасны — когда-то они угодят на дно ее рождения, а дальше она и вовсе исчезнет. Поэтому старалась не откликаться на зов более ранних своих лет, старалась не окунаться в них, как в омут, но коль уж никуда не деться от непредсказуемых скачков памяти, то оставаться там, где приземлилась, и захватывать плацдарм на этом пятачке.
Сейчас ей вспомнилось лето после окончания восьмого класса. И она торопливо уцепилась за детали, отгоняя прочь картины из более раннего детства.
* * *Старшая сестра к этому времени давно окончила школу, вышла замуж, родила сына, оставила его родителям, наградив Ольгу заботами о племяннике, и укатила дальше устраивать свою жизнь более счастливым образом. И хоть неожиданная перемена эта в их семье по существу была обременительной, но, конечно, никем из них таковой не воспринималась. Поэтому Ольгины родители, давно мечтавшие жить в новом доме, не стали затягивать, менять свои планы и затеяли домашнее строительство безотлагательно. Ольга для них, таким образом, отошла на третий план, заняв место после внука и новостройки.
И правильно. Чего им было о младшей дочке беспокоиться? Девчонка росла замкнутой, в меру послушной, хорошо училась, а годы ее были столь дремуче школьные, что думать о ней, по всем прикидкам, полагалось начинать эдак года через два, тем более что среднюю школу тогда перевели на одиннадцатилетку.
А тут вдруг — выпускной вечер. Откуда, что такое? Оказалось, вздумалось классному руководителю подвести промежуточный итог своей работы и отметить получение его воспитанниками неполного среднего образования. И то сказать, неполное среднее образование и тогда считалось вполне завершенным этапом обучения, достаточным для отчаливания от берега детства и уплытия в большую жизнь. Многие после восьмилетки отправлялись учиться в техникумы, другие оценивали себя не выше ПТУ — профессионально-технических училищ. Находились также дети, для которых учеба не была приятным занятием. Они при первой же возможности избавлялись от нее, с удовольствием уходя в трудовые коллективы. Были, конечно, и хитрецы, мечтавшие о том, чтобы еще повалять дурака среди сверстников, хотя учиться не умели и не хотели. Таких, конечно, знали и в девятый класс не зачисляли ни при каких коврижках, фактически, предлагая выбирать будущее из первых трех вариантов. Впрочем, с учетом того, что тогда в стране среднее образование было обязательным для каждого гражданина, желаемый результат все равно достигался, ибо, куда бы ни подался вчерашний восьмиклассник, везде его настигала необходимость и возможность не только получить какую-никакую специальность или рабочую профессию, но и довершить курс средней школы.
Все это вместе сообщало окончанию восьмого класса оттенок нешуточного драматизма и открывало понимание жизни как борьбы за лучшее место под солнцем раньше, чем полагалось по возрасту выпускников-малолеток. И их настроение было обидно далеким от торжественного, каким заражались выпускники средней школы, воспринимавшие это событие с подъемом в душе. Видимо, Ольгин классный руководитель как раз и решил скрасить своим детям эту пилюлю раннего взросления, устроить после окончания неполной средней школы выпускной вечер по всем правилам: со светлым прощанием, теплыми напутствиями, заверениями, что они хорошо подготовлены к долгой счастливой жизни, где их ждут неизменно благожелательные взрослые. Как ни крути, а поддержать столь благое начинание надо было, а значит, и играть по всем правилам: шить соответствующий наряд, готовить речи и номера художественной самодеятельности.
Ольге для этого случая досталось выпускное платье сестры, четыре года томившееся в комоде, слежавшееся, пожелтевшее, переставшее ощущаться свежим. За эти четыре года жизнь изрядно наладилась, даже человек полетел в космос, разделив историю страны на «до» и «после», как в свое время рождение Христа провело аналогичную черту между эрами. Но ведь тогда были другие темпы жизни, а теперь это разделение случилось вдруг, резко и определенно с точностью до секунды. И с той же скоростью и мерой отличий покатились за полетом Гагарина иные перемены, в том числе и мода на одежду и прически. Все, что было «до», считалось невообразимо далеким, замшелым, косным, «пропахшим нафталином». А новое дышало свежестью открытого космоса, в котором таилось бесконечно много новых начал и не было ни единого завершения или финиша.
Но Ольга собиралась продолжать школьное обучение, поэтому совсем без грусти надела на торжественный вечер старое платье сестры. А возвращаясь домой, забралась на шелковицу и изгваздала его невыводимым темно-фиолетовым соком, покончив с наследием сестры навсегда. Значит, был в ней протест против третьестепенного к себе отношения со стороны родителей, хоть и не приносящий никому страданий.
Мама немного попеняла Ольге, посокрушалась. Но не лупить же отличницу в учебе за недосмотр с платьем! Ее сокрушение было столь обреченно искренним, что тронуло Ольгу, засовестило и долго еще оставалось занозой в сердце.
И вот, спустя сорок шесть лет, вспомнилось, дав Ольге понять, что она тогда сознательно испортила платье, чтобы мама не заставила носить его все лето, обрекая на жизнь без обновки.
Какой жестокой она была с мамой! Со своей маленькой мамочкой, вечно тяжело работающей и ничего за это не ждущей, покорно несущей свой крест сквозь толпу неласковых людей, непрекращающиеся «шалости» старшей дочери, измены мужа и недостатки в доме. У Ольги заныло в сердце. Она решила, что в ближайшие выходные поедет к маме, накупив подарков, всяких вкусностей, и обязательно попросит прощения за то испорченное платье. Как хорошо, что мама еще жива и можно снять грех с души, глядя ей в глаза, держа ее руку в своей руке.
* * *Она усилием воли отогнала память о злополучном платье и, стремясь не выходить за пределы лета, наступившего после восьмого класса, постаралась вспомнить что-то приятное, что случилось тогда.
Почти одновременно с этим в памяти возник образ лучшей подруги Тамары, какой та впервые встретилась Ольге. Девушка шла навстречу Ольге, как-то по-взрослому покачивая роскошными бедрами. Их разделяло метров сто-двести, но Ольга старалась как можно детальнее все рассмотреть, ибо понимала, что с более близкого расстояния пялиться на прохожую неудобно. Итак, короткая стрижка, обрамлявшая округлое лицо с вздернутым носиком, очки, чуть покатые плечи, тонкая талия, колышущиеся бедра, красивые ноги с маленькой стопой, средний рост — вот, что запомнилось в Тамаре навсегда. Чуть позже странную походку девушки Ольга для себя объяснила тем, что та носила туфли на высоком каблуке. Впечатление дополняло платье с заниженной талией, туго обтягивающее стан до середины бедер, а ниже густо присобранное по линии шва, отчего его подол свисал красивыми фалдами, играющими вокруг ног в такт шагов.
Девушка прошествовала мимо Ольги, стараясь не замечать ее. Но Ольга, воспитанно отводя взгляд в сторону, боковым зрением все же заметила, как скользнули по ней черные близорукие глаза.
Вечером Ольга вспомнила о незнакомке в разговоре со Светой, соседской девчонкой, с которой водила дружбу лет с пяти.
— Я тоже ее видела, — сказала Светка. — Она хлеб в ларьке покупала.
— А чья она?
— Не знаю. Наверное, гостит у кого-то, у нее городской выговор.
Ольга потерла подбородок, прикидывая, чьей родственницей может быть встретившаяся ей девушка. Тогда она шла мимо последних сельских усадеб, направляясь дальше в поля. Значит, в соседний хутор, где Ольга мало кого знала.
— Как ты думаешь, она старше нас?
— Вряд ли, — с глубокомысленным видом ответила Светка, хитрым образом сдувая челку со своего лба. — А почему ты спрашиваешь?
— У нее очень красивые туфли. На каблуке, — мечтательно добавила Ольга, окинув тоскливым взглядом свою растоптанную босую ногу, на которой любая обувь сидела тесно, доставляя мучения.
Светка проделала то же самое, затем вздохнула и рассудила:
— На ее ножку можно купить красивую обувь, причем недорого. В «Детском мире» подобрать.
— На каблуке в «Детском мире»? — озлилась Ольга, словно Светка несла ответственность за судьбу, наградившую ее крупной ногой. — Думай, что говоришь. И все же походка у нее странная, — миролюбиво добавила она, усмиряя раздражение.
— Больно бедрами виляет, — упрямо буркнула подруга, заразившись от Ольги то ли обидой, то ли тоном безадресного упрека. — Оттого и странная. А интересно, что бы она делала, если бы на нее собачку натравить? Во, смеху было бы! — и Светка захохотала, натужно развеивая тяжелое настроение от того, что ей не ходить ни на таких каблуках, ни так вальяжно и неторопливо играя своими формами, ни в юбке, похожей на картинку с рекламных буклетов «Ситцевого бала»{1}.
Потом они еще несколько раз видели эту девушку и снова обменивались впечатлениями, смирившись, однако, с тем, что та приехала к хуторским и они не смогут поближе познакомиться с нею.
Но тут их страданиям пришел конец — настал сентябрь, надо было выбрасывать летние глупости из головы и собираться в школу.
Каково же было удивление, когда, переступив порог своего класса, Ольга увидела тут заинтриговавшую ее девушку. Та стояла у доски и, казалось, кого-то искала среди снующих девятиклассников, заполоняющих ряды парт. Вид у нее был растерянный, как у заблудившегося щенка. Заметив Ольгу, девушка ожила, заковыляла ей навстречу.
— Давай сидеть за одной партой, — выпалила она. — Я тебя ждала.
— Кто ты? — опешила Ольга. — Откуда меня знаешь?
— Я Тамара, дочь колхозной поварихи. Мне мама о тебе рассказывала.
— Это тетки Шуры? — удивилась Ольга.
Вместо ответа Тамара кивнула и потянула Ольгу к третьей парте у левой стены.
— Я уже и место заняла. Пошли!
Девочки уселись за парту: Тамара у стены, а Ольга с краю.
— Так ведь у тетки Шуры двое детей, сын и дочь, взрослые уже. А ты откуда у нее взялась?
— Я младшая. Просто я тут не жила, вот меня и не знает никто.
Так началась их дружба, длящаяся и посейчас.
* * *Тамара оказалась увечной. Совсем ребенком она попала под ноги взбесившимся лошадям, впряженным в тяжелую телегу. Они измяли ее копытами, а в довершение прошлись по ней колесами, повредив колени и верхние части ног.
Девочка много лет пролежала в гипсе и теперь заново училась двигаться. Но колени после десятка операций гнулись плохо, и она приловчилась слегка подпрыгивать, занося вперед ногу для нового шага. Так и ходила: прыгнет на правой ноге — занесет левую, затем прыгнет на левой — вперед подает правую, и так далее. Это у нее получалось так органично, что увечье, тем более спрятанное под одеждами, не замечалось. Только походка казалась такой, словно она намеренно колышет бедрами, благо дело, они у нее в самом деле были пышными.
— Поэтому и стопа не выросла, что я с пяти лет не ходила. Только вначале этого лета мне окончательно сняли гипс и отправили в санаторий. Там я заново научилась ходить. Сначала на костылях, потом помогала себе палочкой, а теперь вот свободно бегаю, — рассказывала Тамара.
— Никому не говори об увечье, — внимательно глядя на новую подругу, сказала Ольга. — Ты очень красивая.
— А походка? — засомневалась Тамара.
— Походка у тебя чудесная, грациозная и необычная, успокойся. Никому ничего не объясняй.
— Тем более, что я быстро бегаю, — принимая Ольгины резоны, добавила Тамара, а увидев недоуменный взгляд подруги, поспешила уточнить: — Я пробовала. Меня из хуторских на толоке никто догнать не мог.
— Ну, ты не очень… — Ольга неопределенно крутанула в воздухе рукой, подбирая нужное слово. — Береги себя.
А потом была зима и глубокие снега. Направляясь в школу, Ольга топтала для Тамары дорожку, а та осторожно шагала за ней след в след, чтобы не набрать снега в сапоги и не простудиться. Ольга берегла подругу — мало ли что могло прицепиться к неокрепшему после затяжной болезни организму.
Эх, не знали они тогда, что надо делать все наоборот. Теперь Тамара имела двух взрослых сыновей, а Ольга осталась без детей — болезни не позволили родить. Но тут уж ничего не поделаешь — так карта легла.
2
Каждый из нас несет в себе неумолчное детство, ежемгновенно не уходящее из памяти, всегда присутствующее на сторожевых постах сознания. Те, кто не готовы согласиться с этим, просто еще не прозрели, еще не отдают отчет бегущему времени. Они застряли в молодости. А Ольга давно вышла из нее, прожив не одну жизнь, а, по меньшей мере, две. Она знала цену добру и злу, счастью и горю, друзьям и врагам, поэтому и дорожила прошлым, радуясь любой возможности встретиться с живыми его олицетворениями, а тем более с подругами детства.
Когда позвонила Тамара и сказала, что она здесь, в городе, Ольга опешила. Ведь теперь ее подруга жила на Камчатке и приезжала в родные края совсем редко. Не только потому, что в их селе исчезла улица, на которой стоял Тамарин родительский дом, и ей там негде останавливаться, не потому, что давно ушли в мир иной ее родители, что с годами стало труднее путешествовать, что столь дальняя поездка дорого стоит, а по каким-то другим, нематериальным причинам. Ведь Тамара, конечно, понимала, что на самом деле всегда может остановиться у Ольгиной мамы, относящейся к ней с чистой и нелукавой любовью. Можно было и деньги хотя бы раз в пять лет найти и десять тысяч километров преодолеть. Наверное, подозревала Ольга, Тамара не приезжала потому, что не стало того пространства, которое когда-то было родным для нее, исчезли координаты, по которым сердце определяло Отчизну, превратившуюся ныне в пепелище, растоптанное продажными политиками. Отшумевшие годы помножились на это исчезновение, и все ее трогательное детство превратились в прошлое как во времени, так и в пространстве, а это невозможно перенести с легким сердцем.
Ведь люди с пульсирующей грустью стремятся в родительские места, чтобы таким обманным путем повернуть время вспять, оказаться в точке старта, вспомнить вкус ощущений и отношений, когда вся жизнь была еще впереди. И исцелиться этим от накопившейся усталости. И страшно понимать, что не только годы канули в небытие, но и территории, где жили и покоятся твои родители, где витал их защищающий дух, где лежали твои первые стежки-дорожки, где случилось пробуждение сердца, воедино слитое с соловьями и благодатью степи, — тоже нет. Теперь там болезненной коростой вспучилось чужое государство, и ты к нему никак, ничем не причастна. Что надо в себе преодолеть, чтобы полюбить неволю, тюрьму, в которую заточили ипостась твоей души, сотканную из воспоминаний? Чем руководствоваться, чтобы туда стремиться?
* * *А Тамара и правда, ненавидя тех, кто сейчас хаял наследницу утраченной Родины, поносил великую Россию, всегда бывшую для нее духовной опорой, а после окончания вуза приютившую ее на своей окраине, в родные места не стремилась. Ждала, пока уляжется это тяжелое чувство. Она переживала свою потерю, бунт против сложившегося порядка вещей, как переживают любое горе, — внутренне скуля и не выходя из дома, если под домом понимать Петропавловск-Камчатский.
Правда, внешне все в ее жизни оставалось так, как сложилось в первые годы по приезде сюда: работал муж, рождались и росли дети, устраивался быт.
Работала и сама Тамара. Она любила свою профессию, полученную в Московском пединституте на факультете логопедии. И хоть после детства, проведенного в атмосфере больниц, готовилась работать в лечебном учреждении и заниматься реабилитацией тяжелых больных, но направление в детский комбинат восприняла с не меньшим энтузиазмом. Начинала с должности нянечки — в этой глуши не оказалось вакансии логопеда. Да собственно логопедом ей так за все годы и не удалось поработать, это искусство стало простым и естественным дополнением к основным методикам воспитания детей. А вот воспитателем она никогда не переставала быть, хотя быстро перешла на руководящую должность — сказалось столичное образование.