В Шпреенхагене было полно войск: легкие и тяжелые пехотные орудия, противотанковые пушки, бронетранспортеры, армейская пехота, войска СС, все моторизованные! И между ними — противотанковые команды с фаустпатронами на велосипедах!
Внезапно была моторизована и моя рота. Я, как командир, получил мотоцикл с коляской и водителя, личный состав разместился на транспортерах. Вечером я получил приказ направиться с ротой в Кёнигсвустерхау-зен в штаб корпуса. На выезде из Шпреенхагена я заметил нашего пропавшего командира роты Вайса, шедшего, опираясь на двух гренадеров, по-видимому, на перевязочный пункт.
Дороги были забиты беженцами и войсками, из-за отсутствия средств связи приказы запаздывали. Так случилось и с нами. Штаб корпуса, который должен быть в Кёнигсвустерхаузене, сидел еще в полуокружении в Шторкове. Об этом я узнал слишком поздно, когда мы прибыли почти на место. Русские тоже были уже здесь.
Повсюду шла перестрелка. На обратном пути противник оттеснил нас от дороги, по которой мы только что проехали, и мы стали пробираться лесными дорогами. Когда стемнело, подъехали к мосту, который был взорван прямо перед нашим носом.
Мы свернули в лес, выставили дозоры и уснули. Я разделил дежурства, зашел в какой-то сарай, повалился на пол и тут же уснул. Мне снились события дня, потом — русские танки, ехавшие прямо на меня. Я в ужасе проснулся, вышел из сарая. Было тихо. Хорошо, что это только сон. Я решил посмотреть на роту, вышел на дорогу и увидел русский танк, направивший пушку прямо на меня! Так это был не сон! Их танки, наверное, всю ночь ехали мимо нас. Я пробрался в лес. Часовые от переутомления уснули на постах. Стуча дубиной по их каскам, я разбудил их. Дождавшись, когда русские танки проехали, мы продолжили свой путь на восток, объезжая наступающего противника. Больше не встречали ни танков, ни русской пехоты. После полудня мы выехали на берег озера у Саарова. Таким образом, мы оказались в 20 километрах восточнее, чем были вчера, когда оборонялись на северном фланге «котла».
Сегодняшний день, 24 апреля, обошелся без потерь. Я подумал, что уже три месяца, как я не получал писем от Элизабет. Гамбург был закрыт для писем. И теперь она даже не догадывается, где я воюю.
Тут раздался окрик:
— Хозяева рот, ко мне!
Мы подошли к майору, державшему под мышкой большой планшет с картой для доклада. Когда я доложил о своей роте, свое звание и фамилию, он внимательно посмотрел на меня. Потом скрылся в своей замаскированной палатке и вышел через пару минут:
— Хорошо, продолжайте командовать ротой. Хотя против вас необходимо провести расследование по поводу утраты обмундирования и оружия. — Он, по-видимому, общался с Карпом, который про меня ему что-то сообщил. — Впрочем, если война еще продлится, то на шею вам еще что-нибудь повесят. По приказу сверху вы награждены Железным крестом 1-го класса, грамоту получите потом, и на плечах у вас будет потяжелее, сейчас уже посыльный бежит с вашим представлением в ставку фюрера, — добавил он саркастически.
Машины у нас отобрали. Остался только мотоцикл у меня. Мы должны были снова действовать в качестве тылового прикрытия. Машину для раненых пришлось «организовать».
Коротко опишу обстановку: наши танковые части растягивают «котел» на запад, чтобы прорваться к 12-й армии Венка. Наша задача заключалась в прикрытии «котла» с тыла, чтобы предотвратить прорыв противника в его центр, где находились тысячи беженцев и раненых.
Мы отправились пешком к перекрестку дорог. Мы пока были вдалеке от границы «котла». Нас пока прикрывали другие, и мы могли позаботиться о себе. Я приказал разобрать богато выданное продовольствие. У каждого была «шоко-кола» в круглых упаковках, сколько мог унести, сигареты и «трехзвездочный» для подъема морального духа. Сухарные сумки были набиты печеньем, консервами и сыром в тюбиках. Ремень оттягивали ручные гранаты. Я снял с убитого подсумок с магазинами, теперь на мне их было нацеплено уже три. Я ужасно боялся, что в критической ситуации у меня кончатся патроны!
25 апреля. Вышли к ручью. Грязная и усталая молодежь затеяла купание, думая, что находится в безопасности. Из повозок, брошенных на дороге, удалось добыть целые горы чистого белья. Когда купание было почти закончено, появилось звено Ил-10. Эти глупцы бросились врассыпную. И только мой крик остановил их:
— Всем стоять! Махать и улыбаться!
Они поняли. Замахали, заулыбались и даже засмеялись. Русские самолеты прошли над нами, не сделав ни единого выстрела, и больше не появлялись.
26 апреля. Мы в резерве, но тихие часы заканчиваются. Ночь на 27 апреля тоже прошла спокойно. Последние немецкие транспортные средства проходят мимо нас на запад. Теперь мы — последние. Утром по новой радиостанции приходит приказ: «Отходить!» Мы покинули позицию и сразу же попали под сильный огонь со всех сторон. Казалось, что на нас устроена охота. Но мы быстро привыкли к такому сопровождению. Противника не видно. Вечером получили приказ занять оборону у следующего перекрестка. Ночью мы пошли дальше, к утру дошли до Меркиш-Буххольца и заняли оборону на его окраине. Вечером мы снова пошли на запад.
В ночь на 28 апреля русские попытались нас захватить. Оказалось, что шум, который мы слышали днем, издавали не наши танки, а советские. Мы подожгли несколько из них фаустпатронами, которые потом использовали в качестве «артиллерии». Они сбивали могучие сосны, которые создавали заграждение на дороге. Пехоту отсекли огнем. Начался лесной пожар, мы скрылись в темноте. У нас были убитые и раненые. Мы вызвали машину, и, к удивлению, она тут же пришла. Мы погрузили на нее тяжело раненных. Не успели мы отойти, как по месту, которое мы занимали, ударила русская артиллерия. Стало тихо.
В Хальбе после прорыва наших танковых частей русские вновь замкнули кольцо окружения. Со станции постоянно слышался шум боя. Здесь было «бутылочное горло», через которое под губительным артиллерийским огнем противника прорывались немецкие части. Остаткам моей роты удалось миновать его почти без потерь. В деревне, к которой мы подошли, уже шел бой. Лесной дорогой мы пробирались на Барут. Все шоссе уже были в руках противника.
Под Хюгельвальдом мы попали под минометный обстрел. Были потери. Прямым попаданием был убит радист и разбита радиостанция. Теперь, как и в начале марша, нами никто не командовал. Пришлось снова положиться на мое чутье.
У дороги мы нашли неповрежденный грузовик, на котором миновали заслон противника. Барут остался слева. Неподалеку от него вечером мы подъехали к штабу. Мне поручили десять пленных с приказом: «Позаботьтесь, чтобы они не представляли никакой опасности». Я приказал обыскать их. Это были мужчины среднего возраста, того самого «добродушного старорусского крестьянского типа». Потом мы погнали их в лес. Они недоверчиво оглядывались, ожидая от нас пулю в спину. Пришлось крикнуть: «Давай, давай!» и ободряюще махнуть рукой. Они поняли, и исчезли в лесу.
Если бы кто-то написал на меня донос, за мою собственную жизнь никто не дал бы и пфеннига. Это дошло до меня позже. Но я не герой-человеколюб. Я не мог с остатками моей роты сторожить пленных и обеспечивать боевое охранение. Практичнее было бы приказать прикончить безоружных Иванов «при попытке к бегству», но мне это претило.
29 апреля я записал в дневнике: «После ночного марша прорыв через позиции противника. Небольшие потери. Полигон Кумерсдорф, или Кунерсдорф».
30 апреля: «После четырехчасовых атак взят Хенни-кендорф. Пара часов отдыха после тяжелого боя. Вечером — прорыв на Белиц».
2 мая: «В четыре часа утра прорвали артиллерийскую позицию русских».
Мы закидали гранатами и вывели из строя тяжелые орудия русских, повернутые в сторону Берлина. Захватили автомобили. Когда мы отходили, я получил пулевое ранение в колено. Мне чертовски повезло: ни кости, ни основные сосуды не были перебиты. Но быстро идти я уже не мог. До прорыва оставалось каких-нибудь 15 километров. Я предоставил остаткам роты свободу действий: «Я идти самостоятельно дальше не могу. Прорывайтесь группами или поодиночке! Мы последние. Там вас ждет армия Венка и американский плен».
Надежды у меня не осталось. С момента предсказания «политического поворота в стане союзников» прошло восемь дней, в течение которых мы были размолоты и сожжены, отброшены почти на сто километров.
Война проиграна. Германия предоставлена своим врагам.
«ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ АККОРД»
«Котел» мне напоминал гигантскую мышеловку, в которой метались, пытаясь вырваться, более десятка тысяч человек. Отходящие колонны накрывал огонь «сталинских оргбнов», тяжелой артиллерии, танковых пушек и пулеметов.
Хубих и его молодой товарищ помогали мне идти по дороге в толпе отступающих, пока по нам не ударил огненный смерч. Я и Хубих остались живы, его молодой товарищ погиб. Мы спрятались в кустах.
«Котел» мне напоминал гигантскую мышеловку, в которой метались, пытаясь вырваться, более десятка тысяч человек. Отходящие колонны накрывал огонь «сталинских оргбнов», тяжелой артиллерии, танковых пушек и пулеметов.
Хубих и его молодой товарищ помогали мне идти по дороге в толпе отступающих, пока по нам не ударил огненный смерч. Я и Хубих остались живы, его молодой товарищ погиб. Мы спрятались в кустах.
Послышался голос из громкоговорителя: «Немецкий товарищ, иди к нам. В советском плену тебя ждет хорошее обращение!»
«Это мы знаем! — подумал я. — Если ты из вермахта и не тяжело раненный — еще поживешь. Если из СС — в лучшем случае — сразу пуля в затылок».
Попробовали идти через болото. Чуть не утонули. Выбрались в сосновый лес, бросили стальные шлемы и наши куртки со знаками СС, накинули на себя плащ-палатки вермахта, которые валялись повсюду. Планшет с картой и блокнотом со списками погибших я повесил на молодое дерево: найдет лесник и передаст в Красный Крест. Солдатскую книжку утопил в болоте.
Потом мы углубились в лес. Хотели дождаться ночи, чтобы в темноте переправиться через озеро, а потом
добраться до американцев. Из чащи к нам вышел безоружный немецкий солдат:
— Что с вами, почему не сдаетесь?
— Хотим не в плен, а домой!
— Чепуха. Через пару дней война закончится. Тогда всех отпустят. Кто подпишет бумагу, что больше не будет воевать против Красной Армии, того отпустят сразу. Как меня, например.
Понятно, товарищ из АНТИФА. Поздно мы догадались.
— Ты не выдашь нас иванам?
— Зачем? Вы сами виноваты в том, что идете не той дорогой, — с этими словами он исчез. Через пять минут на нас были направлены пять автоматов. Бывший товарищ нас все-таки предал. Хубих помог мне подняться. Под конвоем красноармейцев мы вылезли из чащи. Они обращались с нами корректно и передали нас офицеру, стоявшему у замаскированного танка. Он показал нам, что мы можем лечь, и оставил нас в покое.
Вечером нас забрали грозного вида пехотинцы и повели в Белиц. В Белице нас заперли в подвале одного из домов. Случайно рядом со мной оказался товарищ из вермахта, у которого были таблетки пронтозила. Они помогли как-то уменьшить воспаление моих распухших ран.
Белиц — цель нашего прорыва, ради которого мы принесли столько жертв. Перешеек, который через день был перерезан русскими. Мы, оставшиеся только со стрелковым оружием, уже были не в силах противостоять такому сильному противнику.
Только 3 мая нас выгнали из подвала, построили и обыскали. Все мало-мальски ценные вещи у нас отобрали. Медальончик с портретом Элизабет я спрятал под рубашкой, и с ужасом понял, что жетон у меня на шее. Хубих это тоже заметил и побледнел. Его надо сбросить, пока никто не заметил. Товарищ, давший мне таблетки, рассказал, что перед нами выявили около 40 солдат из ваффен СС, отвели в сторону и расстреляли.
Через пару часов нас повели на восток. Мы вышли к автобану, по которому непрерывной колонной шли советские войска и боевая техника. В небе висели эскадрильи советских самолетов.
Всего в нашей колонне было собрано около 6000 солдат бывшей 9-й армии. Теперь нам предстояло идти обратным путем через те населенные пункты, сквозь которые мы прорывались с такими жертвами. Пройдя сорок километров, мы вышли к Треббину. Нас разместили в импровизированном лагере. Обещанной еды не было.
На следующее утро нас накормили ржаным супом. Ели не из котелков, которые у нас отобрали русские, а из консервных банок. У кого их не было, не получил ничего.
Моя рана распухла и посинела, колено больше не сгибалось.
Дальнейший марш был сплошным мучением. Я не показывал, что я ранен, так как боялся быть отчисленным из моей «сотни».
5 мая: 30-километровый марш на Лукенвальде. Я едва ковыляю. Стоит страшная жара. Пьем из ручьев и ведер, которые выставляет на дорогу местное население. Выбившихся из сил и неспособных идти пристреливают позади колонны. В Лукенвальде остановились на ночевку под открытым небом. На ужин — ржаной суп. Воды нет. Нас мучит жажда.
Потом нас повели к реке, где позволили напиться, умыться. Напоили чаем, дали кусок хлеба и ржаной суп. Потом нас повели в Барут.
9 мая. Русские празднуют капитуляцию. Все пьяные и непредсказуемые. Ничего не работает.
10 мая. С 3 мая, по грубым подсчетам, мы прошли почти 300 километров, получая в день кусок хлеба и банку ржаного супа, или вообще ничего. К колонне пленных подходят группы советских солдат, они веселы, прыгают в колонну, выхватывают пленных:
— Давай кольца! Давай часы!
У одного заметили на шее обручальное кольцо, схватили, вытащили из строя, пытались отобрать, пленный не отдавал. Вдруг толпа русских почтительно расступилась, пропуская офицера. Тот подошел к мародеру и с размаху ударил его кулаком в лицо. Потом отправил пленного в строй. Толпившиеся у обочины русские солдаты быстро разошлись.
Но даже увиденное не производило на меня впечатления. Я понимал, что больше идти не могу, отставал все сильнее и сильнее. Хубих, сам измотанный до нельзя, помогал мне как мог. Пройдя несколько километров, я лег на горячую дорогу. Мимо топали сапоги. Позади меня уже ждали.
Хубих опять хотел помочь мне. Он уже нес мой рюкзак. В таких условиях любая ноша — огромная тяжесть.
— Все. Оставь меня.
У него давно уже где-то в кармане мои адреса. Когда-нибудь сообщит матери и Элизабет, как все было.
— Вставай, приятель. Ты должен это пройти. Ты выберешься! — Стоя надо мной, он сам попадает в опасную зону и уходит только тогда, когда проходит последняя шеренга.
Потом тридцать метров — никого. Затем идут двое иностранцев в немецкой форме. У одного дубинка, у другого — петля. Один бьет меня дубинкой, другой накидывает петлю мне на шею. Короткое время они избивают меня на дороге. Потом оттаскивают на обочину и исчезают. Подходит расстрельная команда. На лошади подъезжает офицер, улыбаясь, достает из кобуры пи-
столет. Я смотрю в землю. Кругом сплошное дерьмо. По-видимому, предыдущей колонне пленных разрешили здесь «облегчиться». Не самое лучшее место для того, чтобы умереть. Я обернулся, уже ничего не думая. У лошади стоит солдат и о чем-то зло и энергично разговаривает с всадником. Тот смущенно прячет пистолет в кобуру. Оттесненный лошадью офицера в кусты, солдат поднимает меня и подтаскивает к дороге, сажает на ее край. Я вдалеке вижу колонну. Подъезжают повозки с полевой кухней, продовольствием и снаряжением. Солдат останавливает одну из них и помогает мне на нее сесть. Нахожу место, чтобы положить мою негнущуюся ногу, и тут же засыпаю под грохот железных колесных шин.
СОЛНЦЕВОРОТ 1945 г.
Наверное, прошли часы, прежде чем колеса перестали грохотать, и я от этого очнулся. К моему удивлению, повозка стояла у больницы, теперь переоборудованной под госпиталь. Солдат, чье вмешательство спасло меня от расстрела, дал мне знак, чтобы я слезал. Только сейчас я заметил ряд орденов на его груди.
Пока сестры оформляли меня в приемном, иван, ни слова не говоря и не дожидаясь благодарности, исчез вместе с повозкой, кучером и лошадкой. Второй этаж больницы в Зенфтенберге был предназначен для военнопленных. Из одной палаты вынесли тело старого фольксштурмиста, и я занял его место.
В последующие дни молодые выздоравливающие пленные покидали лазарет и отправлялись в лагерь для военнопленных. Их сюда отправили еще во время боевых действий, и над ними не издевались.
По новым слухам, военнопленные из войск СС должны будут работать на угольных разработках в Зенфтенберге. Как утверждалось — пожизненно.
С самого начала я соблюдал, словно высший завет, тайну о том, к какому роду войск я принадлежал. Вопреки всем правилам, для солдат из СС война продолжа
лась дальше. Принадлежность к ним означала смерть или длительное заключение, что было одно и то же.
Больница и весь ее персонал относительно хорошо перенесли вторжение Красной Армии. Советские солдаты относились человечно, если не были пьяными. Но с самого начала они кинулись уничтожать все запасы алкоголя. Сестры, как могли, портили свою внешность и утверждали, что все они больны туберкулезом или сифилисом. Одного названия этих болезней было достаточно, чтобы избавиться от назойливых приставаний.
А так, вообще русские по своему обычаю подвергли Зенфтенберг трехдневному разграблению, а его жительниц — насилию. Потом была создана военная комендатура и установлен образцовый порядок.
Теперь я был Гербертом Крафтом, до 1944 года обер-ефрейтором вермахта, в последнее время — рабочий спасательной команды и разборки завалов. Так было записано в журнале приемного отделения и в истории болезни. С помощью медсестры из Рурской области предметы моего обмундирования были спрятаны. Я получил взамен из подвала вещи жертв бомбардировок. Сестра Матильда отстирала их от пятен крови и привела в надлежащий вид. Под нами было женское отделение. На веревке я спустил туда записку с просьбой передать рубашку, подтяжки, ботинки 43-го размера и носки. Когда я ночью поднял шнур, к нему был привязан пакет со всем необходимым.