frontovoy dnevnik esesovca - Герберт Крафт 7 стр.

Двадцать шагов налево, двадцать шагов направо. Два часа тянутся ужасно долго. Ночь холодна. Когда меня сменили, автомат был покрыт инеем.

Моим товарищам повезло. В субботу они получили увольнительные до полуночи, а унтершарфюреры — до подъема. Сегодня ночью покоя в Фюрстенберге не бу­дет. Но меня с ними не будет. Унтершарфюрер Пандрик сегодня дежурный, и я сегодня в 19.00 должен предста­виться ему в полной выкладке для проведения штраф­ных занятий.

Тем временем мои товарищи с трудом справляются со стоячими воротничками белых рубашек выходной формы. Черный галстук никак не хочет занять то место, которое ему положено. Когда они нарядились, то выгля­дят чертовски хорошо в своей черной, пошитой за соб­ственные средства выходной форме: черная фуражка, белая рубашка, черный галстук, одного цвета с формен­ным кителем брюки навыпуск модного покроя, и черные штиблеты. Единственное, что нарушало общий вид, — бесформенная повязка с огромной свастикой на левом рукаве. И без этого лишнего украшения можно опреде­лить нашу принадлежность.

Если в Фюрстенберге окажутся летчики, то до по­следнего часа увольнения будут драки, как это традици­онно происходило в Берлине. Тогда «галстучные солда­ты» часто враждовали друг с другом. Каждый, словно разукрашенный фазан, хотел покрасоваться перед де­вушками.

А теперь молодые люди должны пройти осмотр у де­журного унтерфюрера. Нелегкая это задача, если дежур­ный Пандрик. Его служебная комната находится в бараке напротив. Когда они отправились, длинный Шимпфёзль дружески-фамильярно попрощался со мной:

— Все желай, как тебе говорят, мальчик, желаю тебе приятного становления!

Термины, относящиеся к воспитанию «новой лично­сти», уже прочно вошли в его речь.

Через пару минут он уже возвратился обратно, заки­пая от бешенства. Он сорвал с себя парадно-выходную форму и швырнул ее в шкаф. Через три минуты вместо парадной формы он стоял в скромном тиковом рабочем костюме для мытья коридора, умывальника и туалета. Причина такой перемены в настроении заключалась в том, что подъем подошвы его штиблет не был как следу­ет вычищен. Это было еще одно прусское изобретение, как будто кто-то будет рассматривать степень чистоты наших подметок.

Шимпфёзль был расстроен. Он взял себе из каптер­ки метлу, щетку, тряпку и ведро, с размаху пнул ведро так, что оно с грохотом пролетело по всему коридору, а потом запустил ему вслед весь уборочный инвентарь. Потом он ударил в дверь ногой, так, что едва не выбил косяк, и, отдыхая от такой «психологической разрядки» сел за стол есть сало на тирольский полдник. Прикончив пять булочек с салом, он сквозь зубы пробормотал ти­хое ругательство и пообещал разбить Пандрику башку. После этого он наконец взялся за мытье постоянно за­сыпанного песком пола, вытирание пыли, чистку умы­вальника и туалета. Когда он возвратился со своих ра­бот, заменивших увольнение, я с полной выкладкой — вооружением и пятнадцатикилограммовым ранцем на спине — направился к двери дежурного унтерфюрера.

— Отрядник Мёльцер по Вашему приказанию при­был! (Мёльцер — девичья фамилия моей матери.)

— Для начала сто приседаний, винтовка — перед со­бой, на вытянутых руках. И коленки сгибать медленно, чтобы сердечко не перенапрячь!

Это «сердечко» взялось из лагерного приказа в Ора-ниенбурге, запрещавшего большие физические нагруз­ки во время утренней зарядки сразу после подъема.

Сегодня я решил утром проспать зарядку в теплом ме­стечке. Когда рота бегала по пустоши, внезапно в поме­щение вошел Пандрик и вытащил меня из постели. За это я и получил вечернюю компенсацию.

Рассчитывая на невнимательность Пандрика, я ско­стил почти половину приседаний и доложил:

— Ваше приказание выполнено, сто приседаний сде­лано.

— Да? Тогда сделайте спокойно еще сто, и на этот раз выполните мой приказ как следует! Приседайте в замедленном темпе и не перенапрягайтесь!

То, что дело не ограничится сотней приседаний, мне было ясно с самого начала. Каждый раз, когда Пандрик поворачивался ко мне спиной, вместо приседания я только слегка наклонялся и стучал голенищем о голени­ще, чтобы придать моим упражнениям надлежащее зву­ковое оформление. Посмотрим, как я из этого выберусь. До вечера еще далеко. Я уже жадно хватал воздух, а мои руки, нагруженные карабином, все больше клонились вниз. Пандрик подложил еще пару брикетов в железную печку рядом со мной и удобно устроился за столом, на­блюдая за моей гимнастикой. С раскаленной печью в помещении было жарко и без моих упражнений, поэто­му я потел все сильнее и сильнее. Пот заливал мне гла­за, тек по губам и заливался за ворот полевого мундира. Длинная шинель забирала силы, путаясь в мокрых от пота коленях. Груз в ранце толкал меня то вперед, то на­зад. Колени уже дрожали, и мне стоило большой энер­гии не подавать никакого вида этому профессионально­му мучителю.

— Ну, отдохните теперь немного. — Когда он заметил мое удивление, то продолжил: — Работайте теперь одной ногой, чтобы другая пока могла отдохнуть.

Надо ли говорить, что даже если бы я хотел, то с та­кой нагрузкой на одной ноге присесть уже не мог.

— Значит, невыполнение приказа?

Ты, проклятая свинья, конечно же, хочешь вынудить меня доложить: «Я не могу выполнить приказ». Вопреки приказу я решил пользоваться двумя ногами. Мне было тяжело, кирпичи в моем ранце тянули назад, а трясущи­еся колени едва позволяли держать равновесие. При каждом выдохе капли пота слетали с губ. Снова введен­ный галстук дополнительно лишал меня воздуха. Когда Пандрик на мгновение снова отвернулся, я одним дви­жением сорвал самую дурацкую принадлежность уни­формы и бросил ее в стоявшее рядом со мной угольное ведро. Пандрик услышал звук сорванного галстука и с бешенством набросился на меня:

— Кто вам позволил? Как вы дошли до того, что стали портить предметы обмундирования?

Я молчал. Говорить мне было нечего.

— Конечно же, ранец стал тяжелым для вас. Тогда спокойненько снимите его, карабин возьмите за спину, а ранец — на грудь. Смотрите, осторожно, чтобы не об­рушился потолок. А теперь мы покинем это гостеприим­ное помещение и немножко охладимся. Итак, положе­ние для прыжков принять! И прыыыыгаем!

Когда я присаживался, ударился лицом. Уже конец? Но это был не пол, а ранец, на который налетела моя голова в шлеме. Когда я попытался продолжить выпол­нение приказа, мне удалось сделать лишь смешное движение вперед. Это был не прыжок, а попытка бро­сить себя в пыль. Он своего добился! Я уже больше не человек, а лишь потешный крот, мокрый и вонючий, и при этом готовый выть от бессильной злобы. Сквозь слезы я увидел неподвижно стоящий перед моим ли­цом блестящий сапог Пандрика. Когда я пытался под­няться, тяжелый ранец снова валил меня на пол. Так я и оставался в таком унизительном положении, поедае­мый за мое бессилие злобой на себя настолько глубо­кой, какая может быть только у существа, утратившего вчерашнюю личность, а ту, которая будет завтра, еще не получившего.

— Если вы больше не можете, тогда спокойно сними­те ранец, — сказал он мягко. Безмолвно я снял ремни ранца с плеч и встал, покачиваясь.

— А теперь наденьте противогаз.

Я выполнил его приказ, зная, что одним только уни­жением он не удовлетворится. На следующий раз оно будет еще более основательным, хотя и не таким болез­ненным. Пот еще сильнее устремился по моему лицу, дыхание превратилось в прерывистый хрип под маской противогаза, но слезы — мои первые за восемь лет — уже не придут. Я это воспринял почти как триумф. Да, палку он уже перегнул!

— Ложись! На получетвереньках, марш!

Я лежал на грязном полу коридора в бараке. Он был покрыт миллионами кристалликов песка, блестевших на свету. Упираясь локтями, я пополз по полу. Пандрик ши­роко открывал передо мной двери и элегантным движе­нием давал мне понять, чтобы я полз за порог наружу. Дорожка на улице была очень твердой и покрытой кам­нями с острыми краями. Я замечаю, что когда ползу по ней, они засыпаются за голенища. Дыхание становится все более прерывистым, а жажда вдохнуть полной гру­дью свежий воздух — все больше. Пандрик приказал мне ползти на четвереньках дальше. Что ему надо? Он при­казал мне взять карабин за спину. Он что, хочет довести меня до того, что я в бессильной злобе разобью карабин о его башку? Нет, без меня, мой дорогой. Без меня. Из-за тебя я в концлагерь не пойду. Из-за тебя — нет!

— По-пластунски! — Выполняя приказ, я стал изви­ваться червем по земле. Держу карабин двумя руками, все тело прижато к земле, пытаюсь снова поставить ды­хание под контроль. И это мне удается. Теперь ты мо­жешь заставлять меня ползать, пока тебе не надоест, ты, проклятая свинья, будь ты проклят!

Когда он заметил, что так доконать меня не удастся, он приказал мне снова надеть ранец. Выполняя его за­дание, я не упустил возможности вдохнуть пару глотков свежего воздуха.

Когда он заметил, что так доконать меня не удастся, он приказал мне снова надеть ранец. Выполняя его за­дание, я не упустил возможности вдохнуть пару глотков свежего воздуха.

Я заметил, что близок финал, венец его садистского искусства. Быть может, я выдержу и не потеряю со­знания.

— Возьмите ранец со спины и несите его в руках, что­бы вы снова не впали в свою слабость!

Какое проявление человечности! Ты же знаешь, что так будет гораздо тяжелее! И дальше началось:

— Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись! Встать! Шагом марш! Кругом марш! Ложись!..

И после каждой команды «Ложись!» его блестящий сапог перед моим лицом. Все та же хамская улыбка на его губах в предвкушении того, что я потеряю сознание. Но он не удовлетворится только тем, что сломает меня физически. Он хочет сломать меня духовно, раздавить мое самосознание своим дрянным до блеска начищен­ным сапогом.

«Ты, проклятая свинья, дерьмовый уличный пес!» — мысленно ругаясь, я пытался убавить нарастающую во мне ненависть. Я заметил, как ярость нарастает во мне все больше. Постоянно эта гнусная ухмылка самоуве­ренности в своем превосходстве. Этот поляк ошибает­ся! Сегодня сверхгерманец, а вчера еще безработный в заднице, далеко на востоке Германии, я его постараюсь охладить!

— Ложись! Встать! Шагом марш! Ложись! На полу­четвереньках! Ползком! На получетвереньках! Скакать! Скакать, Вы, слабак!

Во время последнего падения я, стараясь захватить воздуха, сорвал с лица противогаз. Второй раз я был

близок к потере сознания. Но для Пандрика это была лишь половина победы. Его голос стал срываться на крик, когда он несколько раз приказал мне надеть противогаз.

Я медлил, стоя на коленях, склонившись над тяже­лым ранцем. «Неужели этому мучителю все еще мало?» — думал я. И снова этот блестящий сапог перед лицом, и этот крик над самым ухом в то время, как я с трудом пытаюсь собраться с силами.

— Встать! вы, слабый мальчишка! Давай, давай! Вставайте! Вы что, не слышите, дряхлый мешок?!

И снова черный блестящий сапог, символизирующий контраст с моим бессилием, и его орущий, брызжущий слюной мерзкий рот надо мной.

Хватит! Из последних сил я вскочил и своей головой в каске резко ударил Пандрика в лицо. С хрустом смолк крик, в то время как я снова падал на землю, заплатив за силовой выпад новым приступом слабости.

— Вставайте! — услышал я спокойный голос. Рядом со мной остановилась вторая пара сапог. Я повернул го­лову и увидел рядом с Пандриком оберштурмфюрера Шёнера. Вставая, я искал какую-нибудь опору, и уце­пился за колючую проволоку концлагерного забора.

— Возьмите свой ранец и идите в казарму!

— А вы, унтершарфюрер, отправляйтесь в санчасть, чтобы обработать травму, полученную в результате не­счастного случая! Рапорт о несчастном случае мне не нужен, я сам был его свидетелем.

И в заключение очень энергичный вопрос:

— Вам ясно?

Когда я поднимал ранец, на нём разошлась шнуров­ка, и из него выпали на землю бетонные блоки.

Незадолго до Рождества нас сменило другое под­разделение, и мы возвратились в Ораниенбург. Это было совершенно непримечательное время. Только слу­чай с Пандриком и оберштурмфюрером Шёнером не­много повлиял на мое знание людей. И, несмотря на это, все эти недели были вычеркнуты из жизни, как и многие другие до этого. В Ораниенбурге все было се­рое. Снежинки бесшумно падали в серые лужи, летнее полугодие прошло, не оставив надежды на веселую зиму нашей горной родины с беззаботным детским кри­ком, сопровождающим катание на санках, лыжах или строительство снеговиков. Здесь, как мне казалось, люди зимой выглядели угрюмо.

Роту в две очереди отправили в праздничный отпуск. Мне повезло, и я с первой группой отправился на рож­дественские праздники домой. «Домой» — где же он те­перь, мой дом? Родительского дома в обычном смысле я не знал никогда. С рождения у меня были лишь вре­менные жилища.

Сначала это была больница в Вене, городе, показав­шемся мне подходящим для того, чтобы появиться на свет. В детской памяти остались обрывочные воспоми­нания о многократной смене квартир где-то южнее Вены. Они всегда очень прихотливы в том, что касается ближайшего окружения. Когда завершилась первая фаза моего развития, я уже был в моем старом люби­мом Вайдхофене. О важнейших происшествиях того времени я помню до возраста двух лет, так, например, о том, как я проглотил календарный лист. Я очень хорошо помню вечно сырую однокомнатную квартиру на первом этаже дома 42 на Ибсзитцерштрассе, потом переезд на второй этаж и там уже казалось шиком, что жилая ком­ната была отгорожена от кухни деревянной стеной.

Меня отдали на воспитание моей тете, супруге рабо­чего лесопильной фабрики в Обхуте. Она не питала ко мне особой любви. За пять лет ее влияния на мое дет­ство я узнал много ненависти и много другого, что ока­зало подавляющее влияние на мою дальнейшую жизнь.

Поэтому те немногие люди, которые по-дружески отно­сились ко мне в то время, очень хорошо сохранились в моей памяти.

Затем и эта стадия моего развития миновала. В со­седнем доме, после того как я начал учиться в школе, я нашел дружеский прием и хорошие условия. Изобилия в какой-либо форме и здесь не было, но это нельзя на­звать недостатком. Когда произошла эта прекрасная перемена, в народной школе я уже поменял грифельную доску на тетрадь.

Всё это приходило мне на ум, пока я дремал в уголке у окна, пока неприветливая страна уносилась назад.

Уже сегодня вечером я буду дома. И все-таки это мой дом. Они будут рады снова увидеть меня, и это уже мно­го! После десятичасовой поездки в поезде через всю Германию, назад по тем же рельсам, по которым я уез­жал восемь месяцев назад, я возвращаюсь в мой ста­рый город. Радость возвращения велика. Из «школяра» получился молодой красивый мужчина. Когда я перед моим первым выходом не без щегольства рассматри­вал себя перед портновским зеркалом, то пришел к вы­воду, что я действительно хорошо выгляжу.

Очень быстро пролетели те немногие дни, которые я смог провести в кругу близких. Рождество здесь, как и везде, было семейным праздником, немногословным праздником сопричастности. Ёлка для стариков оста­лась тем же, чем была в дни их юности. Во время празд­ников мне из части пришло письмо, что наша новая ка­зарма полностью сгорела, а рота временно располага­ется в старой солдатской столовой. Поэтому из моего первого в жизни отпуска я возвращался со смешанными чувствами.

Зима в Бранденбурге, слава Богу, короткая, подхо­дила уже к концу. Кроме дождя, как говорится, ничем себя не проявляла. Немного гололеда, холодный ветер по сухой старой траве, покрытой смесью инея и серого снега, заметной при ближайшем рассмотрении, когда мы в полной выкладке ползали по ней во время участив­шихся полевых занятий.

Ночные тревоги, ночные марши и учения шли одни за другими. Когда мы, ориентируясь по компасу, темной ночью топали по незнакомой местности, поливаемые дождем, заблудились, то проклинали всех святых. Но эта подготовка была нашей главной задачей, и с «духов­ной» подготовкой все было в порядке.

Я записался на курсы водителей автомобилей. Она началась в то время года, когда солнце явно быстро на­чало входить в силу.

Момент, когда я впервые за рулем транспортера для личного состава выехал за ворота лагеря, стал самым незабываемым в моей жизни. Широко открытые ворота, такие, что через них могли проехать три транспортера в ряд, стали для меня неразрешимой проблемой, извест­ной каждому водителю-ученику: «Пройдет или не прой­дет?» И только когда поехали в колонне со средней ско­ростью 40 километров в час, я почувствовал себя спо­койнее. Главное, знать, где находится тормоз, и, в случае чего, жать на него, так, чтобы остальные ученики, сидев­шие в кузове, начинали стучать по кабине. Остальные участники движения должны видеть, как они при этом остались невредимыми! Каждый участник дорожного движения должен строить свое поведение таким обра­зом, чтобы не создавать никому помех и неудобств, если в связи с обстоятельствами это не будет неизбеж­ным». Итак, каждый! Но в первую очередь другие, так как я и есть то самое «неизбежное обстоятельство»!

В первые дни учебы у меня были сомнения, смогу ли я во время этого курса научиться водить автомобиль. Усиливалось впечатление, что я при этом должен под­нять свои атлетические способности на недоступную прежде высоту. Если при переходе на пониженную пе­редачу на перегазовке раздавался скрежет шестерней, или на разрешенной скорости 40 километров в час пе­реходили на пятую передачу, или не имел понятия о предназначении топливного насоса, то это значило: «Две мили свиного галопа за нашим пароходом!»

Унтершарфюрер Бродкоп был профессиональным водителем еще до военной службы — мастер своего дела, и мы спокойно принимали его «придирки». Кроме того, при учебных выездах он так выбирал маршруты, что мы каждый раз знакомились с новым уголком Герма­нии. Один раз это был шлюз на Финовканале в Эберсвальде, другой раз — берлинский Тиргартен или дворец Сансуси в Потсдаме. Один раз мы остановились где-то на Хафеле и после освежающего купания на машине проходили техническое занятие, в другой раз на Мюггельзее у нас были занятия по вождению, а на Ваннзее у нас был длительный привал перед ночной поездкой. Берлин мы исколесили вдоль и поперек, ездили по нему днем и ночью. Это был прекрасный, продуктивный и полный перемен период моей учебы. Когда я в июне 1939 года в 16 лет получил водительские права на во­ждение легкового и грузового автомобиля, я пожалел о том, что это время закончилось.