…Панарин поднял мобиль, направил его на север, включил автопилот, задав ему несложный курс по прямой, и обнял Марину – она давно перестала утверждать, что целоваться в мобиле пошло. Панарину временами казалось, что их вечера, когда они назначали друг другу свидания, словно в миллионном городе, бродили по окраинным малолюдным улочкам, целовались в подъездах опустевших на ночь лабораторий, были для Марины отчаянной попыткой удержать юность, девичью легкость, беззаботную студенческую неприкаянность. Соображения эти он благоразумно держал при себе – кошки, которые гуляют сами по себе, прощают многое, но выходят из себя, когда понимают, что разгаданы…
Он не знал, что ему делать с собой и жизнью, и никто не мог помочь, был бесполезен любой совет, даже если достало слабости его попросить…
– Мы еще до полюса не долетели? – спросила Марина, не открывая глаз.
– Долетели, – сказал Панарин. – Снегу вокруг, медведи белые…
Ему хотелось повернуть к мосту Фата-Моргана, но на пути к нему лежало место сегодняшней бойни, и мобиль по-прежнему мчался вперед, на север, к полюсу, на котором, как и полагается полюсам, земным ли, инопланетным ли, не имелось ровным счетом ничего интересного – снега, заструги, ропаки и тишина, вязкая, вечная. И никому он не нужен, здешний полюс – в жизни землян были только два полюса, к которым шли пахнущие нестерпимым любопытством, честолюбием, азартом и смертью тропы. Другие, инопланетные, были уже вторичностью и мало кого интересовали…
Алое пульсирующее мерцание проникло в кабину, высветило их лица нелюдским сиянием. Панарин реагировал мгновенно – отпустил Марину и бросил руки на пульт, мобиль тряхнуло, словно он на полной скорости врезался в стену. Машина провалилась вправо и вниз, «бочка», мгновенно наполнившиеся газом подушки безопасности выскочили с трех сторон, прижимая людей к сиденьям. Недоуменно мяукнул зуммер, замигала синяя лампочка – мобиль был мирной пассажирской машиной, предназначенной для эксплуатации в относительно тепличных условиях, и автоматика безопасности на секунду пришла в замешательство, не зная, как расценить проделанный Панариным классический маневр – уход от неожиданно возникшей прямо по курсу опасности.
Теперь можно было и разобраться, есть ли опасность и если да, то что она собой представляет. Панарин развернул мобиль носом в ту сторону, остановил в воздухе, чертыхнулся – рука автоматически скользнула вправо, туда, где на машинаx Дальней разведки размещался пульт комплекса радаров и датчиков – и ничего, понятно, не обнаружила.
– Что это? – шевельнулась, освобождаясь от обмякающих подушек, Марина. – Я даже испугаться не успела…
– Обычно никто и не успевает… – сказал Панарин, сдвинул верх и встал, опершись на лобовое стекло.
Впереди были горы, и над их угловатыми громадами тускнело алое сияние, никло, съеживалось, словно уходя в дыру в земле, зеленовато-лимонные блики взмыли колышущимися струями, опали, и сияние стало затухать еще быстрее, но все равно простиралось на полнеба, а в небе звезды просвечивали сквозь косую ленту того же алого цвета – ее размытый конец терялся среди звезд, другой тянулся к горам и тонул в сиянии.
– Болид, – сказал Панарин.
– Вперед! – Марина азартно толкнула его в спину. – Вперед, мы его первые найдем! Господи, а я без камеры…
Мобиль задрал нос – Панарин послал его к горам по параболе, чтобы, пока не затухло свечение, увидеть сверху его центр, то есть место падения болида – наблюдатель на равнине сплошь и рядом ошибается в определении расстояния, ему может показаться, что метеорит упал в двух шагах, тогда как до него, быть может, шагать полдня. Панарин достал из кармана браслет.
– Я – Сарыч, – машинально он назвал свой летный позывной. – Я – Сарыч. Наблюдали падение болида, идем к месту падения. Слушай, Карл, пусть заглянут к Банишевской, там камера на столе…
– Я – Главная диспетчерская, вас понял. Планетологи вылетают немедленно. Насчет камеры скажу.
Мобиль пикировал. Панарин покосился на Марину – ее азартное лицо в свете гаснущих сполохов стало юным и чистым, волосы разметал тугой ветер – лицо юной ведьмы, уже узнавшей грех, но не сделавшей его самоцелью. Наверное, такой она была лет десять назад, когда еще не успела за что-то крупно обидеться на жизнь и надеть маску киплинговской кошки…
Внизу были горы. Свечение погасло, только кое-где на скалах мерцали лоскутья, словно клочья светящейся пленки, но вот погасли и они. Мобиль повис над ущельем – ничего больше не оставалось делать, не было ни осветительных бомб, ни инфракрасных детекторов, абсолютно ничего. Панарин давно не вспоминал о работе в Дальней разведке, но случившееся поневоле заставило вспомнить о ней с грустью – пусть там редко можно было надеяться на сенсационные открытия, работа нудноватая и размеренная – скрупулезно изучать планеты, составлять различные карты; пусть их с долей насмешки и именовали архивариусами новейшей формации, но все же была отдача, практические результаты, и никто не косился, не называл за глаза бездельником и кочегаром при перпетуум-мобиле…
– Почему висим? – спросила Марина.
– Потому что ничего сделать не можем. Кратер мы не увидим, слишком мало шансов – пока будем кружить, прилетят планетологи.
– Ну тогда поцелуй меня. И я буду первой женщиной, которую целовали над свежевыпавшим болидом.
Несильный ветерок трепал им волосы.
«Еще один полустанок, – подумал Панарин, – еще один золотой ящичек Маргариты Наваррской, еще один скальп, и не из заурядных – командор Проекта с экзотической планеты на краю Ойкумены. Должен ли сам скальп гордиться тем, что он превосходит в чем-то своих соседей?»
Спустя короткое время с юга надвинулись десятки красных и зеленых бортовых огней, прибыла добрая четверть обитателей поселка – планетологов здесь насчитывалось не более полусотни, но очень многим, не имеющим отношения к планетологии, пришлась по душе идея лететь на поиски болида – это было новое и интересное развлечение. За все существование поселка это был первый случай падения на Эвридику крупного метеорита. Да и планетологов орда добровольных помощников могла только обрадовать – Панарин все же лишь приблизительно мог определить место падения болида, предстояли поиски в обширном районе.
«И наконец, – подумал Панарин, – охота за болидом была более приятным занятием, нежели бойня этого дня, и предоставляла возможность поскорее забыть, заслонить эту бойню новыми впечатлениями…»
С мобилем Панарин виртуозно сблизился, повис борт в борт мобиль Кузьменко, тоже с откинутым верхом, и Кузьменко протянул Марине камеру. Марина сдержанно поблагодарила. Панарин заглянул в кабину к соседу – кабина была заполнена теми же непонятными приборами, и они работали, горели зеленые и оранжевые лампочки, мерцали цифры сочного цвета молодой травы, пульсировали в окошечках синие кривые, внезапно превращавшиеся в переплетение линий, напоминающие то ли дельту Волги, то ли схему кровеносной системы осьминога. Когда-то в третьем классе Панарин со Снергом забавлялись с осциллографом, измывались над прибором и сожгли-таки его. Синие линии Кузьменко немногим отличались от школьных забав двадцатилетней давности.
– И ты сюда? – спросил Панарин. – Принял телепатему андромедян?
– Ага, – сказал Кузьменко. – Ее самую. А это вы, значит, были первыми и единственными свидетелями?
– Мы, – сказала Марина сухо. – А вы что-нибудь имеете против?
Почему-то она невзлюбила Кузьменко – не у нее одной Панарин наблюдал глухое недоброжелательство, тщательно скрываемую, а то и явную неприязнь к сотрудникам Института нерешенных проблем, к парапсихологам. Как правило, этим страдали люди, опасавшиеся, что станет понятно – они представляют собой несколько не то, чем кажутся. Опасения были безосновательными – чтение мыслей было пока столь же достижимо, как и Туманность Андромеды, – но как раз безосновательные опасения и рождают самые стойкие страхи…
– Ничего я не имею против, – сказал Кузьменко. – С чего вы взяли, Марочка?
– Марочки когда-то клеили на конверты, – отрезала Марина.
– Да? А по-моему, прекрасное имя – Мара, Марочка…
Он не отвечал на колкость колкостью – просто шутил, как шутят с капризным ребенком, стоял и с улыбкой смотрел на них, сильный, уверенный в себе. Никак ему не полагалось быть таким – он служил делу, по сравнению с которым невзгоды Проекта «Икар» казались каплей в море. Панарин думал сначала, что веселость и уверенность в себе показные, Кузьменко просто недалекий человек, или, наконец, слепо и фанатично верит в счастливый случай, но постепенно подобные гипотезы таяли одна за другой, и оставалось считать, что Кузьменко, как и Панарин, просто-напросто убежден, что мир должен быть познан и все препятствия должны быть преодолены…
Марина протянула руку к пульту, и мобиль резко отплыл в сторону.
– Ну почему ты с ним так? – спросил Панарин. – Ведь как кошка с собакой, право…
– Не люблю их, – сказала Марина. – Всегда такое впечатление, словно зашли в твое отсутствие в твою комнату и роются в сокровенных бумагах…
– А что в наше время стоит скрывать? – невинно спросил Панарин. – Открыты наши души…
– Хочешь поссориться?
– Не хочу.
– Шарлатаны, – сказала Марина. – Алхимики-астрологи двадцать второго века. Пользуются, что мы стали добренькие и позволяем бездельникам валять дурака. Выдумали бог знает что и вытворяют черт знает что…
– Нелогично, Мариночка. Не вяжется одно с другим.
– Почему?
– Если они шарлатаны, нет смысла бояться, что они прочитают твои сокровенные бумаги. А если смогут прочитать – какие же они бездельники, алхимики и астрологи? Хотел бы я уметь читать мысли…
– Ну, и что бы ты обо мне узнал? О тех, кто был до тебя? И что бы это тебе дало?
– Я не о тебе. Так, обобщаю.
Стало светло, как в ясный полдень, они зажмурились от неожиданности, из глаз выступили слезы, и привыкнуть к свету удалось не сразу. Высоко над скалами повисли три «Гелиоса», памятные Панарину по Дальней разведке – мощные светящиеся бомбы, рассчитанные на три часа горения, и на сотне квадратных километров наступил рукотворный день, разве что свет был белее и резче солнечного и четче обрисовывал тени, но так было даже лучше – будет более заметен свежий кратер.
Видимо, перед отлетом кто-то из планетологов успел провести детальный инструктаж – мобили, повисшие пестрым колышущимся ковром, вдруг разбились на стайки и целеустремленно разлетелись в стороны, ныряя в пропасти и ущелья, методично осматривая склоны гор. Это был хорошо организованный за короткое время поиск, не уступающий, признал Панарин, иным операциям Дальней разведки.
Его работа свелась к роли извозчика, выполняющего приказы Марины. Она снимала суетившиеся мобили, горы, заставила подняться чуть ли не к самым «Гелиосам» и засняла оттуда всю панораму поисков. Наконец решила, что сделала все.
– Сделай волевое лицо, – сказала она. – И с надеждой ищи глазами кратер. Запечатлею и тебя для истории как участника поиска.
– Поиск… – сказал Панарин. – Смотри, первый азарт прошел…
Возбуждение действительно схлынуло – мобили замедлили скорость, не так суетливо рыскали из стороны в сторону. Совсем близко прошла «семерка» – машина Крылова. Их мобиль повис в тени скалы – все-таки ночь на дворе, заявила Марина, да и стоит ли так уж суетиться?
– Собственно говоря, из-за чего такой переполох? – сказала она. – Грохнулась еще одна здоровенная глыба…
– Конечно, андромедянский корабль был бы предпочтительнее, – сказал Панарин устало.
– А что? Отличный получился бы фильм. Жаль, что здешние астроархеологи не оправдали надежд своего племени… Хотелось бы наткнуться на что-нибудь таинственное в пику твоему Снергу. Выдать тебе маленький секрет полишинеля Глобовидения?
– Ну, выдай.
– Мы с твоим Снергом в свое время долго сражались за бразды правления над «Т – значит тайна». Выиграл он – у него было больше фильмов соответствующего профиля, больше стажа, больше опыта, и он меня обошел. А жаль. Вы, мужчины, меньше подходите для того, чтобы разгадывать тайны. У нас это получается лучше, потому что каждая женщина сама – тайна.
– Ого, аксиомы у тебя…
– Да, – сказала Марина. – Я такая. Как говаривали наши предки – крученая девка. Хочешь что-нибудь опровергнуть? Я же чувствую, тебя так и тянет что-нибудь во мне опровергнуть…
Панарин промолчал – невозможно лечить, не имея рецептов… Он примерно знал и мог объяснить себе уязвимые точки Марининой философии, и то наносное, что присутствовало в ее характере, то, от чего лучше бы решительно отказаться. Но как ей это сделать, он не взялся бы подсказывать, и что предложить взамен, тоже не знал. Так что пока разумнее было молчать, не размениваясь на бесцельные пустопорожние обличения. Что он и делал в критические моменты возникавших споров.
– Даже странно иногда, что ты звездолетчик. Тебе бы поэтом быть. Романтиком. Века этак восемнадцатого.
– Почему? – спросил Панарин.
– Потому что ты, как и они, обожествляешь любовь. То ли ждешь от нее, как от Дельфийского оракула, ответа на все без исключения вопросы бытия, то ли она для тебя – средство достижения высшей степени самосовершенствования, к которому стремились буддисты. А ее нет, любви. Вернее, она есть, но настолько непохожа на все, что ты о ней мысленно нагородил… И какая же глупость именовать тебя командором – ничего в тебе нет от той статуи, погубившей Дон Жуана.
– Это плохо?
– Да нет, с чего ты взял? Тебе просто не идет. Я понимаю: командор – официальное наименование твоей должности… И все равно не идет. Скорее уж, молодой Вертер. Генрих фон Клейст – был такой поэт, он застрелился, убив перед этим последнюю подругу, по ее согласию, – случайную, правда, какую-то… Тим, а ты мог бы так – сначала меня, а потом себя? – спросила она с любопытством.
– Тебя бы высечь… – сказал Панарин.
– Интересное предложение. Только ничего бы это не дало.
– Что и печально, – сказал Панарин.
– Смотри, неужели нашли?
Мобили, как уносимые ветром листья, сбивались в табунки и улетали в одном направлении. Панарин коснулся клавиш, Марина торопливо вставила в камеру новый видеодиск.
Летели недолго, по узкому ущелью, над мелкой бурливой речушкой, и попали в неширокую каменистую долину, со всех сторон замкнутую гранеными скалами. Мобили, и опустившиеся на каменистую землю, и парящие в воздухе, сгрудились, словно не в состоянии преодолеть невидимую преграду. Подлетали новые, садились, люди выскакивали, медленно подходили к той же невидимой черте, толпились, возбужденно жестикулируя.
А впереди, там, куда они смотрели, стоял самый настоящий рыцарский замок со старинной гравюры или из туристского путеводителя. Очертания и пропорции стен и башен несколько отличались от земных, но в том, что это был именно созданный руками человека замок, а не игра природы, причудливо выветрившей скалы, сомневаться не приходилось.
И стало очень тихо.
Глава 11 Человек под иконой
Недавно прошел дождь, асфальт был тускло-зеркальным, река была темнее, чем обычно, и в воздухе стоял неповторимый свежий запах влажного минусинского песка. Они медленно шли по старинному мосту, справа клонились к воде серые морщинистые тополя, и на левом берегу были тополя, а у овальных бетонных быков было мелко, и на дне виднелись россыпи светлых камешков, а впереди зеленела над крышами колокольня Успенского собора – строго говоря, обыкновенной церкви, возведенной в 1812 году в честь победы над Бонапартием, о которой здесь узнали только через полгода. Потом показалась и сама церковь, она неожиданно возникала перед глазами, стоило обогнуть белый дом, тоже старинной постройки – Старый город оставался нетронутым.
Перед церковью беззаботно расхаживали пухлые голуби – пугать их было некому – машины здесь не ездили вторую сотню лет, – вспархивали, садились, расхаживали, гуркоча, и были похожи на участников научного симпозиума в перерыве между заседаниями. «Или на попов, озабоченных поисками материального Господа», – подумал Снерг.
– «Но вот настал двенадцатый, победа горяча, и пулею погашена венчальная свеча…» – продекламировала Алена, глядя на распахнутые двери церкви, зеленые, железные, украшенные выпуклыми крестами. – Раньше все было не в пример уютнее – где-то существовала сила, которая избавляла от всех сложностей, подсказывала образ мыслей и действий… Зайдем?
– Ты же Мефистофель, тебе нельзя.
– Да, действительно… Поцелуй меня.
– Здесь?
– А я хочу, чтобы здесь.
Снерг притянул ее к себе, тонкий эластик ее плаща скользнул под пальцами. У их ног бормотали что-то одобрительное голуби, из распахнутого окна доносились гитарные переборы и голос Шеронина:
Запись была старая, а песня совсем не подходила к случаю, и Снерга пронзило жгучее предчувствие чего-то неизвестного, словно зыбкий отголосок крика, раздавшегося так далеко, что не понять, был он или нет. Он взял Алену за плечи, легонько отстранил, заглянул в глаза – широко раскрытые, тревожные. «Хорошо это или нет, что она чувствует меня насквозь?» – спросил он себя в который раз, и, как всегда, не нашел ответа.
– Что, Стах? – почти шепотом спросила Алена.
– Бог его знает…
– Я за тебя бояться начинаю, – сказала Алена. – Вечно с тобой что-то происходит. То его разыскивают в Гималаях…