Потом перелет — и Карачи. Советских артистов черноокие экзотические красавицы в сари встретили поклонами и цветами. Нет, не привычными всем букетами, а венками из цветов, сплетенными с небывалым искусством. Небывалая роскошь: каждому артисту был предоставлен отдельный номер. Но соглядатаи не дремали! К Плисецкой был приставлен персональный сторож, он не отходил от нее ни на шаг, сопровождал всюду, не позволял отходить от группы, смотрел, что она покупает, как долго выбирает вещи. Балерина в ответ срывалась, дерзила, а гэбист злобился все сильнее.
Индийские песни, танцы — могли ли они оставить равнодушной великую балерину? Но знакомство с индийскими актерами не вписывалось в программу. Плисецкая наплевала на правила, пригласив переводчика, разговорилась с Раджем Капуром, чьи фильмы «Бродяга» и «Господин 420» шли в СССР, и бесподобной красавицей танцовщицей и певуньей Наргис, партнершей Капура по многим фильмам. Людям искусства было что сказать друг другу, но бдительному чекисту не было дела до их проблем: он злился и выразительно постукивал по циферблату часов, а потом долго выговаривал Майе за неформальное общение.
Потом принялся мелочно мстить. В музее, устав за день, она присела на скамейку и скинула с ноги жмущую туфлю — тут же подскочил соглядатай: не положено туфли снимать!
В целом индийские гастроли проходили неплохо, но артисты замечали, что большая часть выступлений остается непонятной зрителям. Один только «Умирающий лебедь» неизменно вызывал бурные аплодисменты — при том, что остальные номера той же Плисецкой оставляли индусов равнодушными. В чем же дело?
Объяснилось все на приеме, где Плисецкая сидела рядом с Джавахарлалом Неру. Он три раза приходил на концерты, и один раз с ним пришла красавица Индира с маленьким сыном.
Премьер несколько раз пытался заговорить с балериной то по-английски, то по-французски, но Плисецкая ни одного иностранного языка не знала! Ох, сколько огорчений доставил ей в жизни этот пробел в образовании!
Но в тот день Джавахарлал Неру подозвал переводчика-индуса и принялся рассказывать Майе индийские легенды о лебедях. Он говорил о том, что лебедь самое верное из живых существ на земле, что когда самец погибает, то самка, взмыв высоко в небо, камнем бросается на землю, не раскрыв крыльев, и разбивается насмерть. Что лебедь в смертельной агонии громко горестно стонет, можно сказать поет, издавая звуки осмысленные и мелодичные, и что лебединое чувство семьи должно стать образцом для человечества. Так вот почему здесь так понравился ее танец о Лебеде!!!
Потом принесли плов, обильно приправленный пряностями — такого вкусного плова Майя не пробовала больше никогда, и Неру стал аппетитно есть его руками, как это принято в Индии. Жестом он пригласил Майю последовать его примеру. Прозвучала реплика, сказанная через индийского переводчика: «Это блюдо есть вилкой и ножом — все равно что любить через переводчика». Улыбнувшись, Майя отбросила прибор и тоже принялась смачно поглощать аппетитный плов. А с другого конца стола на нее с ужасом смотрел соглядатай. Сам он не проглотил ни кусочка, а после ужина тут же оказался рядом с балериной и принялся задавать вопросы: о чем говорил с ней Неру? Почему через своего переводчика, не через советского?
— Неру спрашивал меня про вас, — съязвила выведенная из себя актриса. — Спрашивал, почему все едят, а один не притронулся. Предположил, что вы — верующий и поститесь.
Чекиста перекосило. Это в наши времена церковь в почете, а тогда по одному только подозрению в религиозности могли и из партии выгнать, и с работы. Гэбист понял, что над ним издеваются, побелел от злости и по возвращении отомстил.
С этого момента Плисецкая стала невыездной. Следующие гастроли Большого просвистели мимо нее, потом еще одни и еще. Голландия, Греция, Китай. И это несмотря на то, что в 1951 году, когда отмечалось 175-летие со дня основания Большого театра, Майя Плисецкая стала заслуженной артисткой РСФСР. В 1956-м — народной артисткой РСФСР. Можно вспомнить многих актеров, которые награждались почетными званиями не за свои достижения на сцене или съемочной площадке, а совсем за другое. Но Плисецкую наградили по заслугам, наградили, несмотря на довольно сложные отношения с властью.
Недоверие властей к балерине было столь велико, что за ней всюду по пятам стала следовать машина с тремя неприметными молодыми людьми. Машина сопровождала ее в театр, в магазины, ночью стояла под окном ее квартиры. Не понаслышке знакомые с таким способом слежки артисты театра подтвердили: это машина КГБ.
Потом была Англия, Лондон. Туда отбыло три четверти труппы — а Плисецкая осталась в Москве. Потом точно так же не состоялся Париж. Это было невероятно обидно! Особенно когда танцовщица узнала, что в Париже на гастролях Большого побывала сама Матильда Кшесинская. «Я плакала от счастья. Это был тот же балет, который я видела более сорока лет назад, обладатель того же духа и тех же традиций.» — так написала прима Императорского театра в своих мемуарах. Интересно, что бы сказала блистательная Матильда, увидев танец Плисецкой? Этого мы уже никогда не узнаем.
Но позднее судьба вознаградила балерину за ту несостоявшуюся встречу. Она виделась и сумела пообщаться с Ольгой Спесивцевой, с Сергеем Лифарем, с Жоржем Баланчиным.
В семьдесят шестом году в Америке она тайком нанесла визит легендарной Ольге Спесивцевой — балерине с несчастливой, ужасной судьбой. Великий балетмейстер Энрико Чекетти сказал о Спесивцевой: «В мире родилось яблоко, его разрезали надвое, одна половина стала Анной Павловой, другая — Ольгой Спесивцевой». Дягилев добавил: «Для меня Спесивцева — та сторона яблока, которая обращена к солнцу», «Спесивцева тоньше и чище Павловой». Увы, ужасы революции, гражданская война, эмиграция — эти беды погубили талантливую балерину. На нее обрушились болезни: сначала туберкулез, а потом стала подводить память, развилась мания преследования. Двадцать лет балерина провела в психиатрической клинике, а выздоровев, уже не могла вернуться на сцену. Еще почти полвека она жила в пансионе Толстовского фонда под Нью-Йорком, страдая от одиночества и невостребованности.
Она соглашалась на встречи с советскими артистами, но каждый раз очень расстраивалась. При встрече с Майей Плисецкой Спесивцева, поседевшая, но все еще красивая, похожая на свои старые фотографии, была не слишком разговорчива, стеснялась своего зависимого положения и поначалу неохотно шла на контакт. А потом задала вопрос: «А Витя Семенов жив?» Плисецкая опешила: Виктор Александрович Семенов, бывший танцовщик — премьер Мариинского театра, когда-то принимал ее в хореографическое училище. Увы, жив он не был — умер в 1944-м.
А вот темпераментный Серж Лифарь, в прошлом ведущий солист Дягилевского балета и балетмейстер Парижской оперы, ворвался в артистическую уборную Плисецкой после «белого» акта «Лебединого» со словами: «Вы напомнили мне Оленьку Спесивцеву. Это лучшая балерина веков. Она, как вы, танцевала душой, не телом. Впрочем, и телом тоже. Замечательным телом.» О, это был великолепный комплимент!
На следующий день Лифарь подстерег Плисецкую возле артистического входа «Гранд-опера» и ошарашил: «Нас ждет Коко Шанель. Я ей о вас рассказывал. Едем.»
Актриса опешила: Шанель? Этого не может быть! Наверняка, шутка! И даже принялась отказываться от неожиданности. Но Лифарь настаивал: «Я беден, не имею денег на подарок, вас достойный. Все, что зарабатываю, трачу на пушкинский архив. Встреча с Коко — вот мой вам подарок. Едем, черт возьми. Нас ждут».
Лифарь сказал правду: в бутике Шанель их действительно ждали.
Легендарная Коко запомнилась Майе высокой, очень худой женщиной. Ей было уже за восемьдесят. Для двух зрителей — Плисецкой и Лифаря — Шанель устроила показ мод Дома Коко Шанель осенне-зимнего сезона. Это была первая французская коллекция, которую довелось увидеть Майе Михайловне.
Манекенщицы очень старались, но Шанель все равно была недовольна и то и дело делала им замечания. Потом сама показала, как надо носить наряд — и произошло чудо: на мгновение Шанель словно омолодилась. По походке, по фигуре ей нельзя было дать больше двадцати пяти лет.
А потом хозяйка модного дома вдруг предложила: «Выбирайте, Майя, что вам понравилось. Все — ваше».
Плисецкая замялась в нерешительности: не привыкла она к таким царским подаркам. И тогда Шанель выбрала ей наряд сама — белый мундирчик из плотного простроченного шелка с аксельбантами и золотыми полувоенными пуговицами. Он и по сей день в гардеробе балерины, надевает она его по торжественным случаям. Покрой, форма и сегодня не вышли из моды. Под пиджак носят прямой сарафан, складно облегающий фигуру.
Но Майе предстояло еще выдержать испытание!
— Жанет, снимите костюм, пусть Майя наденет на себя. — Приказала Коко. — И пройдется в нем перед нами. Посмотрим, как умеет носить изделия Дома Шанель балерина из России.
— Жанет, снимите костюм, пусть Майя наденет на себя. — Приказала Коко. — И пройдется в нем перед нами. Посмотрим, как умеет носить изделия Дома Шанель балерина из России.
Облачившись в белый мундирчик, Плисецкая вышла к зрителям, подражая походке Шанель, сделала диагональ и два круга. Коко разразилась аплодисментами:
— Теперь я верю Сержу, что вы — великая балерина. Я вас беру в свой бутик. Согласны?..
Краем глаза Майя Михайловна заметила, как облегченно вздохнул Серж Лифарь, словно они оба выдержали заковыристый экзамен.
Потом в ее жизни будет много модных коллекций. Прославленный Пьер Карден будет создавать костюмы специально для нее, для ее спектаклей. Со временем придет черед и самой Плисецкой делать подарки: она передаст в коллекцию историка моды Александра Васильева несколько уникальных предметов из своего гардероба, среди которых модели Кардена и Шанель.
Но подарки Шанель, показы у Кардена — все эти волшебные сказочные чудеса случатся в жизни балерины намного позже. Молодость у великой Майи Плисецкой была такой же скудной, как и у большинства ее соотечественниц. И точно такими же были проблемы с гардеробом.
Была такая, нынче уж совсем забытая профессия: фарцовщик — так называли спекулянтов, перепродававших вещи фирменные или не очень, выменянные или перекупленные у приезжих иностранцев, которые в СССР у простого гражданина не было возможности приобрести или за которыми необходимо было выстаивать огромные очереди. Считается, что слово «фарцовщик» происходит от английского for sale — «для продажи». Фарцовщиками часто бывали дети дипломатов или тех советских чиновников, кто имел возможность часто выезжать за границу и располагал валютой.
Зарубежные товары перепродавались из-под полы, в подворотнях, на съёмных квартирах или через знакомых. Часто фарцовщики обманывали своих покупателей и продавали им отечественную продукцию или самострок, отшивавшийся в подпольных цехах.
Вот именно у таких фарцовщиков и одевалась Майя Плисецкая, да и все ее коллеги. Это было необходимо: артистка — всегда на виду. И ей надо было обязательно выглядеть «не хуже» тех, кто имел возможность выезжать за границу. А фарцовщики альтруистами не были, вещи продавали втридорога. Чтобы купить красивое платье, приходилось «обтанцевать» тысячи крохотных неудобных клубных сцен, нетопленых площадок с кривыми полами, исколесить сотни проселочных разбитых дорог, ночевать в пропахших клопами номерах, намучить ноги, нахлебаться вдоволь неистребимого российского хамства. Элегантность давалась кровью.
В те годы на каком-то приеме Хрущев сказал балерине с укором:
— Вы слишком красиво одеты. Богато живете?..
Майя подтвердила: да, очень богато, хорошо зарабатываю, Никита Сергеевич.
Только вот на шубу ее богатств не хватало. Меха Майе были не по карману, приходилось ходить по московским морозам в старом каракулевом манто, отданном ей Суламифью Мессерер. Серые каракулевые шкурки совсем облезли, стерлись местами, образовав внушительные плешины, шубку перешил театральный скорняк, вставив по бокам серое сукно. Шубейка не грела совсем, но выглядела эффектно. Еще и на шапочку меха хватило! Люди числили Майю модницей — и ей это льстило.
Плисецкая всегда любила эффектные вещи, даже на грани эпатажа. Порой это шокировало не привыкших к броским вещам москвичей. «Вернувшись из Парижа — это был уже 66-й год, — где Надя Леже подарила мне опять же каракулевую, черную макси-шубу, прошитую кожаными аппликациями, и я, вырядившись в нее, вышла из дома на Горького, чтобы поймать такси, — писала балерина, — первая же взбаламученная видом моим москвичка окрестила себя православным знамением и гневно взвизгнула:
— О Господи, греховодница-то.
По части шубы-макси я была в Москве Христофором Колумбом».
Глава 8 Опальное «Лебединое»
Тогда, в 1958-м, оставшись в Москве, Майя почувствовала себя несправедливо обойденной и решила выразить протест. А как может протестовать балерина? Только танцем, показав все, на что она способна. Успех был ошеломляющим! Ни у кого из зрителей не осталось сомнений в том, что Майя Плисецкая — звезда Большого театра. С такими же, как она сама, «невыездными» Майя решила поставить «Лебединое озеро».
Единомышленников у нее нашлось много, «отказники» воспрянули духом и репетировали вовсю, не отлынивали. Кто какой партии не знал — осваивал молниеносно. По театральной Москве разнеслась весть: в Большом Плисецкая готовит нечто невероятное!
Казалось бы: чего тут необычного? Прима-балерина Большого театра ставит старый, хорошо всем знакомый балет. Но в Министерстве Культуры и других «учреждениях» забеспокоились, почуяли неладное. В квартире Майи Михайловны начали раздаваться телефонные звонки: «Вы должны предотвратить демонстративный успех, триумф «назло»».
Но Майя ничего предотвращать не собиралась — и тогда, накануне премьеры, ее вызвала в свой кабинет сама Екатерина Алексеевна Фурцева — тогда еще первый секретарь Московского горкома партии.
Эта женщина с трагической судьбой вошла в историю как личность яркая и далеко не однозначная. Будучи членом партии и совершенно советским человеком, она в то же время всей душой симпатизировала демократическим переменам в обществе и не сумела принять новый виток — теперь уже брежневской реакции.
Майя Михайловна Плисецкая подсмеивалась над «международными» конкурсами, проводившимися в странах социализма: ведь награды там давали исключительно советским участникам. И в этом они с Фурцевой были единомышленницами! Екатерина Алексеевна сумела переломить устоявшуюся традицию: в 1958-м на Международном конкурсе имени Чайковского во многом благодаря настойчивости Фурцевой первая премия была вручена американцу Вану Клиберну, а не одному из советских музыкантов. Вскоре ситуация повторилась и на Московском международном кинофестивале. Первый приз получил Федерико Феллини за фильм «81/2». Стараниями Фурцевой в СССР проводились интересные выставки, гастроли, она сумела спасти от разрушения несколько памятников старины. Но, конечно, отстаивать свою точку зрения в СССР можно было только до определенных пределов, а случай с опальным «Лебединым» был исключительным.
Много лет спустя Майя Михайловна описывала Екатерину Фурцеву как миловидную статную женщину средних лет, тщательно причесанную, светловолосую, элегантную, с усталой, чуть скошенной улыбкой. «Это была яркая фигура в нашем загаженном ничтожествами государстве, — признавала Плисецкая. — Да и конец у Фурцевой был трагическим: она отравилась цианистым калием. Безмерное честолюбие уложило ее на смертный одр».
Часто эмоциональной балерине удавалось найти аргументы и склонить Фурцеву на свою сторону, переубедить. Госпожа министр хваталась за телефонную трубку и вступала в перепалку с каким-нибудь отпетым бюрократом, не стесняясь повышать голос. «Но. — добавляет Майя Михайловна, — монстру КГБ и она перечить не могла. Этот приговор обжалованию в советской системе не подлежал.» Тогда они проговорили полтора часа, все время возвращаясь к одной и той же теме: надо что-то сделать со спектаклем, чтобы завтра не было успеха.
Плисецкая упрямо твердила свое: я могу не танцевать вовсе. Фурцева искала компромиссы: «Вы должны обзвонить всех своих поклонниц и поклонников. Объяснить, что будет иностранная пресса. Возможна политическая провокация. Это во вред нашей с вами социалистической Родине.»
В тот раз Плисецкая Фурцеву не переубедила, скорее — перехитрила, заставила поверить, что, вернувшись домой, действительно начнет обзванивать тысячи и тысячи своих поклонников, многих из которых она и по именам-то не знала. Нет, напрямую она не обещала ничего, просто в какой-то момент перестала возражать — и Фурцева уговорила себя сама.
«Большего успеха в «Лебедином» на мою долю за жизнь не выпадало», — признавалась Плисецкая. Овации начались с ее первого выхода, после прыжка. Когда балерина застыла в лебединой позе, зал взорвался экстатическими приветственными аплодисментами. После адажио она выходила «на поклон» шесть раз. После вариации — четыре. «А что было в конце актов и после последнего закрытия занавеса — описать невозможно. Шквал. Шторм. Извержение Везувия, — вспоминала в своей автобиографии Майя Михайловна. — То, чего опасались власти, — произошло. Демон-страци-я!!»
Потом ей рассказали, что в каждой ложе присутствовали мускулистые служивые люди, которые хватали чрезмерно хлопающих за руки и оттаскивали их от барьеров лож. А кричавших «браво!» и вовсе выволакивали в фойе. Те подчиняться отказывались, цеплялись за что можно — и это лишь усугубляло кутерьму и шум. К третьему акту службисты опомнились и оставили «диверсантов» в покое. И лишь капельдинеры слезно, жалобно просили публику «не мешать ходу спектакля», а выражать свое удовлетворение дисциплинированно, после конца, когда занавес закроется. Впрочем, их мало кто слушал.