— Никому не надо звонить! — замотала головой бабушка.
Она была близка к тому состоянию, в котором небезызвестный Пилат Понтийский умыл руки, и все же что-то останавливало ее. Все же эта Ленка была ее семьей, и Соня тоже, так что в миллионный раз за жизнь нужно было брать все в свои руки и решать все. Решать все вопросы. Связываться с Соней ей больше не хотелось. В конце концов, насильно мил не будешь. И разве они не сделали все, что могли? Что выросло — то выросло, кто ж знал, что она — такая. Хотя… в чем-то Соня оказалась очень похожа на нее, на бабушку, и кто виноват, что эти черты — это упрямство, эта цельность, эта расчетливость — были теми качествами, которые бабушка старалась в себе не замечать. Они были, она знала об этом и доставала их из чемоданчика, спрятанного в дальней кладовой, только в случаях крайней необходимости. Как сейчас, когда ее сын был близок к тому, чтобы порвать с женой и, что куда более важно, с родной страной и остаться жить среди чужих зеленых полей и заснеженных гор. И уж тут любые средства, знаете ли… Все, что угодно. Как и Соня, бабушка приняла решение и готова была теперь неуклонно следовать ему. Яблоко от яблони… Бабушка была уверена, что с Соней все будет хорошо. Сейчас надо решать более насущные проблемы.
— Ты улетишь — она вернется. Она просто не хочет улетать, и все. И хотим мы этого или нет, нам придется это принять. Не потому, что я это одобряю, поверь. Просто… а какой у нас выбор? Мы с тобой сидим тут одни, что мы можем сделать? Так что сейчас надо ехать в аэропорт, пока ты сама не опоздала.
— Но… но что же будет? — Зрачки Алены расширились, она представила, как завтра она прилетит в Веллингтон, к Сониному отцу, одна. Что она скажет? Что он сделает? Что будет дальше? Как она могла, как посмела эта девчонка!
И в глубине материнского сердца зашевелилась нехорошая, недопустимая и ненормальная злость, такая, словно во всех ее бедах без исключения была виновата Соня. Это, конечно же, было не так. Но Алена Разгуляева чувствовала иначе, а чувства — сильная вещь, пойди справься с ними. Алена принялась бормотать, что раз так — она знать ничего не хочет об этой маленькой мерзавке, что ей тоже будет теперь наплевать на ее судьбу и что она — неблагодарная тварь, и дрянь, и слова доброго не стоит.
— Ну-ну! — успокаивала ее бабушка. — Не говори так. Потом будешь жалеть.
— Не буду! — всхлипнула Алена.
Конечно, потом она пожалеет буквально о каждом сказанном в запале слове, но потом. А сейчас ее ждал самолет, ждал непростой разговор с мужем и туманное будущее, рассеять которое она не смогла, хоть и пыталась.
— Позвони, как долетишь! — попросила бабушка, захлопнув дверь такси. — Я уверена, что она уже вернется к тому моменту.
— Мне все равно! — отрезала Алена, хоть это и было совсем не так. — Пусть делает, что хочет.
— Не горячись, — посоветовала свекровь. Проводив машину долгим взглядом, она села в другое такси и поехала к себе, в Лефортово. Ей нужно было срочно поднять кое-кого по своим старым связям, обсудить сложившуюся ситуацию. Нужно было сделать пару срочных звонков.
* * *Если хочешь спрятать что-то понадежнее — клади это прямо у всех под носом, и это будет сохраннее всего. Почему люди склонны к такой непростительной беспечности, почему они настолько невнимательны, неизвестно. Впрочем, психологи, которые вообще умеют объяснять все, что угодно, говорят, что самые очевидные решения не приходят в голову людям только потому, что они никогда бы не сделали так сами. Ингрид, кстати, была прекрасно осведомлена об этом феномене человеческой психики и даже имела некий практический опыт. В ее квартиру около зоопарка однажды проникли грабители. Уж как они это сделали, с чего выбрали именно ее квартиру — кто знает. Известно только, что это было лето, жаркая пора отпусков и дачного отдыха, квартиры по выходным стояли пустыми, а воры в поте лица трудились, чтобы отработать все, что можно, пока не кончится короткое московское лето.
Ингрид тогда была вообще в Испании с Пушистиком в романтическом путешествии. У него там имелась вилла недалеко от Валенсии, маленькая, правда, и старенькая, но зато рядом с морем, в благополучном богатом квартале. А что старая — так в Испании любое строение моложе трехсот лет считается практически новым. Ингрид была в восторге. Пушистик тогда как раз был полон планов на музыкальное будущее своей красивой, яркой молодой любовницы. Он был на ней буквально помешан, носил ее на руках, терпел ее капризы, коих имелось в избытке, и заваливал цветами и дорогими подарками. Ингрид, полная радужных мечтаний, была беспечна и рассеянна, она не сомневалась в своем счастливом будущем и в собственной уникальности. Поэтому ни о каких мерах безопасности и речи не шло, она не задумывалась ни о каких рисках.
Как следствие, когда грабители проникли в ее уютное двухкомнатное гнездышко, там имелась весьма приличная сумма денег в рублях, оставленная Ингрид родителями на жизнь, некие накопления в свободно конвертируемых «зеленых» — около двадцати тысяч «зеленых», если не больше. Кто ж их считал? И еще по всему дому были разбросаны весьма дорогие драгоценности, которые уж как минимум должны были бы лежать в сейфе. Тем более что он в доме имелся — большой, тяжелый и такой… антивандальный. Весил чуть ли не тонну, в квартиру его вносили пятеро крепких мужчин, которыми руководил Пушистик лично. У сейфа была надежная система кодирования плюс система блокировки на случай взлома. Ничего из того, для чего он был куплен, в сейф положено не было. Ингрид просто забыла.
Вернувшись из Испании, загоревшая и поднабравшаяся витаминов Ингрид вошла в родной дом и застыла в немом изумлении — на полу имелись следы чьих-то грязных ботинок, на кухне из стены была вырвана новенькая плазма, разбита дверца зеркального шкафа в холле — ее зацепили чем-то очень тяжелым. Вскоре выяснилось, чем именно — тем самым сейфом, от которого должно было быть столько пользы.
— Как? Я не понимаю, как они его достали? Ведь не пустыня же! — восклицал Пушистик, бегая из угла в угол квартиры.
— Я спросила соседей, но они все были на даче, — разводила руками Ингрид.
Пушистик налил себе бренди и выпил. Повторил. Потом вздохнул и присел на стул около дорогого кухонного стола из редкой породы дерева. Массив, естественно.
— Ладно. Главное, что все живы-здоровы, а это просто деньги, ерунда. Мелочи, — успокаивал он то ли Ингрид, то ли самого себя. — Детка, давай прикинем, что пропало.
— Телик, статуэтка Нефертити, — загибала пальчики Ингрид. — Сейф.
— А в сейфе что? — перебил ее Пушистик.
И тут начали проясняться подробности. Деньги в рублях Ингрид запихнула в конверт со счетами за телефон и квартиру — все равно же оплачивать, и положила в прихожей, на столик под зеркало, на стопку старых газет. Она хотела честно переложить конверт хотя бы в секретер. В газетах он мог быть утерян навовсе, она сама могла забыть (да и почти забыла на самом деле), что он там. Но потом как-то закрутилась, уехала покупать купальник… в общем, конверт с рублями так и пролежал две недели спокойно на газетах, ничем и никем не потревоженный. Воры газет не читали.
— А баксы? — внезапно заинтересовался Пушистик.
— Ты понимаешь… у меня подружка занимала деньги. Три тысячи долларов. Я знаю, ты не одобряешь, но она моя подруга, и ей не хватало на отпуск. Я ей дала.
— И?.. Она не отдала?
— Почему? — возмутилась Ингрид. — Как раз отдала. Перед моим отъездом, как мы и договаривались. Я их положила в папку к остальным долларам, но вот… в сейф не убрала.
— А куда ты их дела? — усмехнулся Пушистик. — Положила в шкаф с бельем?
— Я его на холодильник положила, — развела руками Ингрид. — Вон туда.
— Так! Ну и безалаберность! — расхохотался он. — Так что пропало? Что, было в сейфе? Драгоценности?
— Ну, может, какие-то и были. Но вообще они у меня в ванной валялись, в косметичке. — Я их по пять раз в день меняю. Что я буду в твой сейф бегать каждый раз? Это неудобно.
— Значит, в сейфе ничего не было?
— Почему? — обиделась Ингрид. — Инструкция к сейфу!
— Замечательно! — в бессилии развел руками Пушистик.
Так рассеянность и лень спасли Ингрид от ограбления. Около ста тысяч долларов и драгоценности так и остались в доме, а грабители обогатились ровно на телевизор, греческую подделку Нефертити и сейф весом в тонну с инструкцией по эксплуатации. Ингрид с Пушистиком потом весь вечер смеялись, пытаясь представить, как грабители перли его по дому.
— Да уж, под самым носом! — смеялись они.
Но теперь, когда под самым носом у Ингрид происходило то самое, вопиющее, наглое, беззастенчивое ограбление, угон, кража со взломом, она безмятежно улыбалась, ни о чем не подозревая. И жарила сардельки.
— Элиза, это ты? Где ты? Что происходит? Нам сказали, что ты хочешь уехать! — кричал Готье.
— Элиза, это ты? Где ты? Что происходит? Нам сказали, что ты хочешь уехать! — кричал Готье.
В криках не было смысла, Элиза его прекрасно слышала и так. Но она-то молчала, как обычно, и ему было недостаточно звуков.
— Нет! НЕТ! — сказала она, и Готье шумно выдохнул.
— Я сейчас приеду за тобой. Ты где? Я могу тебя забрать? Володя сказал, что ты сама решила уехать. Это неправда? Ты остаешься?
— Да!
— Мне… мне нужно минут десять, и я буду у тебя. Ты дома?
— Нет!
— А где? Где ты? Черт, я чуть не свихнулся! Элиза, никогда так не делай, не исчезай без меня! — воскликнул он, и это было, пожалуй, первым случаем, когда он сказал что-то подобное. Во всяком случае, Ингрид никогда не слышала таких слов в свой адрес. И теперь она стояла, парализованая тем, что прозвучало громко, неприкрыто, без всякой попытки соблюсти хорошую мину при плохой игре. Господи, да Готье даже не заметил, что Ингрид рядом — в фартуке, с деревянной лопаточкой в руке, в футболке на голое тело. Он смотрел мимо нее, погруженный всеми мыслями в этот разговор, столь важный, что все остальное — все без исключения! — потеряло для него какой-то смысл.
— Не буду! — прошептала Соня.
— Ты где? Я приеду сейчас же. Ты в порядке? Тебе ничего не угрожает?
— Приезжай, — сказала Соня.
Готье повесил трубку и судорожно осмотрелся. Он даже скользнул взглядом по Ингрид, и взгляд этот был не просто равнодушный — он смотрел на нее, как на незнакомку, о которой ничего не знает. Она была просто пустым местом, и это было настолько странно и страшно для нее, что даже слов не нашлось — слова застряли где-то глубоко внутри, в области солнечного сплетения. Ингрид стояла и хватала ртом воздух, не находя в себе сил на полноценный вздох. Из кухни раздались громкие шипящие звуки — горели сардельки. Леший, случайно оказавшийся в этот особенный момент жизни в эпицентре взрыва, в квартире на «Соколе», выглянул в коридор с невинным лицом — он-то как раз вообще ничего не услышал и не понял. Он был как турист, безмятежно спящий в палатке у подножия уже извергающего лаву вулкана.
— Иня, сардели выключить? Сгорят родимые. А?
Но ему не ответили, и только Готье пронесся мимо и принялся рыться в вещах, сваленных в кучу у стола. Ингрид не могла пошевелиться. Она прижалась спиной к стене и прикрыла глаза, что-то ужасное происходило внутри ее. Ноги стали почему-то как ватные. Ингрид летела в пропасть и не могла выжать из себя ни одного звука. Что происходило с ней, она не понимала, но было больно, очень больно… Какие-то острые иглы впивались в душу, мешая дышать.
— Иня! — нетерпеливо крикнул Леший. — Горим! — и вышел в коридор, посмотреть, куда исчезла красивая, с голыми ногами, напевающая себе под нос Иня.
— Я… я… — Она посмотрела на Лешего и сползла по стене вниз.
— Что с тобой. Готье, Ине плохо! — Леший крикнул, сам не зная, что добавляет огня в и без того полыхающее сердце. Ингрид в ужасе замотала головой. Из глаз полились слезы, и наконец то ли стон, то ли крик вырвался из ее рта.
— Он с ней!? — то ли спросила, то ли простонала она.
Тут Леший моментально понял, о чем речь. Он-то ведь знал, он-то ведь не был ни в кого влюблен и не был ослеплен ничем глупым и необратимым. Никакого самообмана, за исключением того, что Леший смотрел на Иню глазами, полными восторга, он был трезв.
— Что ты, ну что ты! — пробормотал он, помогая ей подняться. Ингрид бросилась в кухню. Готье перевернул там все сумки и разбросал бумаги, он нимало не интересовался тем, что происходило в коридоре.
— Ты куда? — задала Ингрид вопрос, ответ на который она не желала по-настоящему знать.
— Иня, отстань! — Готье вырвал руку и снова принялся рыться в куче барахла. — Где мой рюкзак? Ты его убирала?
— Ты к ней? — спросила она тогда, и кровь отлила от ее лица. Ее длинные ногти впились в запястье Лешего, на коже даже остались отпечатки.
Готье с неохотой повернулся к Ингрид и пристально посмотрел ей в глаза. Потом кивнул:
— К ней.
— А как же я? — прошептала она одними губами.
— А что ты хочешь? Как ты хочешь решить нашу проблему? — переспросил Готье.
Ингрид отшатнулась:
— Проблему? Мы прожили вместе почти три года! Разве это вообще ничего для тебя не значит?
— Значит, — вздохнул он. — Это значит, что нам пора расставаться. Слушай, ты же никогда не думала, что я… что мы с тобой. Умоляю тебя, я ничего не обещал. Никогда!
— Не обещал, — кивнула Ингрид. — Но я люблю тебя!
— Это ты зря.
Готье вздохнул и отвернулся. Потом повернулся опять, словно не зная, уже все — они уже закончили этот неприятный, но мало что-то означающий разговор или нет. Может он снова вернуться к поискам или нужны еще какие-то слова?
— Я не могу без тебя.
— Я не могу без нее, — словно эхо, ответил он. — Иня, не говори глупостей, ты без меня можешь. Ты придумала меня — рок-звезду, чтобы со мной ходить по тусовкам. Глупая, Иня, а?
— Не смей! — вдруг прорычал Леший.
Готье с удивлением перевел взгляд на него, и вдруг выражение его лица изменилось. Оно стало сосредоточенным и злым.
— Ну вот, значит, есть кому Иню утешать. Как вы все меня достали, честное слово! Где этот чертов рюкзак?
Готье окончательно определился и занялся тем, что было важным — поисками. Трудно сказать, отдавал ли он отчет в том, что делает и как его действия скажутся на других людях. Вряд ли он хотел чего-то плохого, по крайней мере, сознательно он желал Ингрид всего самого хорошего и желал бы, чтобы она просто спокойно отошла в сторону и перестала существовать. Ее активная жизненная позиция, ее сомнительные организаторские способности, все эти люди, которых она натащила и которые думали, что занимаются делом, занимаются музыкой — его музыкой, — все были далеки от него, не были реально для него важны. Они были легкозаменяемыми, никакими, в них не было ничего важного. За все два года Готье не раз ловил себя на том, что хотел бы встать и уйти посреди репетиции, потому что все происходившее было, по большому счету, пустотой. Иниными мечтами о счастливом и славном будущем. Ха, какая ерунда! Но он не сделал этого, хоть и хотел. Он оставался, опутанный ее сетями, ее словами, ее графиками, расписаниями, ее подарками и обещаниями. Нельзя сказать, чтобы Готье сильно стремился разорвать свои путы. Не было повода. До этого момента, конечно. Зато теперь в нем не осталось и пяти капель жалости или сожаления, он был готов уйти, потому что его ничто не держало. Единственное существо, которое тут было ему по-настоящему дорого, — ушастый, вечно голодный пес Борька, готовый проследовать за ним по первому зову. И это было хуже всего.
— Не УХОДИ! Я ПРОШУ ТЕБЯ, не УХОДИ! — крикнула Ингрид. Самый страшный кошмар, столько раз пугавший ее, который она гнала от себя все это время, происходил наяву, и не было сил, чтобы проснуться.
— Иня, ты что? Не надо опускаться до этого! — Готье замотал головой, словно пытаясь стряхнуть омерзительность происходящего.
Ингрид бросилась к нему и схватила его за руки. Ее сотрясали рыдания, она была в истерике.
— А как же группа? Как же твоя музыка? Я ведь все делала для тебя!
— Не говори ерунды. Ты всегда живешь для себя, Иня, ты уж так устроена. — Готье пытался вырваться, отвернуться, но она смотрела ему в глаза.
— Если ты уйдешь — для группы тоже все кончено. Я не смогу тебя простить.
— Простить? За что? Не устраивай истерик, ты не можешь жить без драм. Ты королева драмы! Но дело в том, что я тебе ничего не обещал, — повторил Готье. — И плевать мне на группу. Группа — это я, и ты тоже прекрасно это понимаешь.
Ингрид от его слов чуть не задохнулась.
— И ты думаешь, эти слова чего-то значат? Что ты не обещал мне ничего? Слов мне не сказал? Да они мне и не нужны — слова. Ты спроси у своей чертовой Элизы, какова цена слов? Ноль! Ты обещал мне все на свете, потому что все было по-настоящему. Я знаю, я чувствовала. Я иногда даже боялась умереть от счастья — так я чувствовала то, что было.
— Ты придумала то, что было. Я чувствовал скуку, — бросил Готье.
Ингрид побледнела и отступила на шаг.
— Но… но ты был со мной, ты лежал рядом со мной, я смотрела на тебя каждую ночь, и ты в ответе за меня. Я не могу без тебя, не переживу, если все кончится и ты уйдешь. Ты мой! Эта молчаливая дрянь не имеет на тебя никакого права. Ты мой!
Ингрид визжала, а Готье, плюнув на все, с силой вырвался из ее отчаянных объятий, выхватил наконец найденный рюкзак, который завалился на пол под стол, и рванул к выходу. Леший в ужасе стоял, не представляя, что предпринять. Он был вполне готов ударить по наглому, равнодушному и даже презрительному лицу Готье кулаком, припечатать его к стене, может быть, даже убить. Но Ингрид бежала за ним, как бездомный щенок, она кричала, просила, умоляла вернуться, и ударить его сейчас было то же самое, что ударить ее. Леший с ужасом смотрел на то, как женщина, ради которой он готов на все, валяется в ногах у ничтожества. Он ничего не понимал.