— Айя! Асаса! Однако не зря ходи к вам.
Приняв «разговорные капли», он совсем повеселел. Простодушный, доверчивый, никогда не унывающий старик с по-детски ясной и чистой, как ключевая вода, душой был одних из тех аборигенов Уссурийского края, которых описывали еще первые исследователи. В его суждениях отражалась история и мировоззрение маленького лесного народа. (Лукса был на двадцать два года моложе. Его поколение во многом уже утратило самобытность своего племени.) Познакомился я с Оде Ахи в Гвасюгах еще до начала охотничьего сезона, когда пополнял свою этнографическую коллекцию. К тому времени у меня уже были интересные приобретения: копья разных размеров, деревянный лук, стрелы с коваными наконечниками, женские стеклянные и медные украшения; охотничья шапка-накидка и ножны, расшитые разноцветными узорами. Прежде удэгейцы на своей одежде всегда вышивали цветные орнаменты с тонким изящным рисунком. Глядя на эту вышивку, не перестаешь восхищаться мастерством и высоким художественным вкусом вышивальщиц. Колоритнейшие вещи! К сожалению, в Гвасюгах оставалось всего несколько старушек, владеющих этим искусством, но и те из-за слабого зрения теперь вышиванием почти не занимались. Находок было немало, но я лелеял надежду обогатить коллекцию настоящим шаманским бубном. Такой бубен в стойбище был только у Ахи.
Идти к местному старейшине одному было неловко и я уговорил Луксу проводить меня. Постучались. Хозяйка провела нас в дом. Оде Ахи сидел на низкой скамейке и укладывал сухую мягкую травку хайкта в улы. Маленький, с невесомым телом старичок смотрел прямо и открыто. На мою просьбу ответил категорическим отказом и даже убрал с полки сэвохи-деревянные изображения удэгейских духов. И только после долгих переговоров с Луксой он согласился лишь показать бубен.
Достав берестяной чехол из-за шкафа, Оде вынул из него свою реликвию. Любовно погладил тугую с заплатами шхуну и несколько раз с расстановкой ударил по ней подушечками пальцев, жадно вслушиваясь в вибрирующие звуки. Мы притихли.
Держа бубен на весу, с помощью двух скрещивающихся на середине ремешков, сплетенных из сухожилий, старик погрел его над плитой. Взял в руку гёу — кривую колотушку, обтянутую шкурой выдры и начал священнодействовать. Раздались звуки низкие, мощные. На душе стало тревожно. Мной овладело смятение и странная готовность повиноваться, идти туда, куда позовет этот потусторонний гул. Казалось, что я слышу зов предков, давным-давно ушедших в иные миры.
Убедившись, что Ахи с бубном не расстанется, мы извинились я попрощались. Уже на улице Лукса рассказал мне, что в Гвасюгах не раз бывали всевозможные экспедиции, но этот бубен Ахи так и не отдал никому и продолжает потихоньку шаманить.
Забегая вперед, скажу, что весной после охоты все же удалось уговорить Ахи, и он отдал мне свой бубен. Последний бубен последнего удэгейского шамана. А в конце следующего сезона Оде перекочевал к «нижний люди»: вышел из своего зимовья рубить дрова, взмахнул топором и упал навзничь — сердце остановилось. Вероятно и бубен отдал, предчувствуя скорую «перекочевку».
Теперь эта реликвия висит у меня в комнате под черепом медведя. Иногда я снимаю бубен и, слушая глухие призывные звуки, вспоминаю Оде Ахи.
Всему этому суждено было произойти в будущем, а сейчас мы сидим все вместе в тесной палатке возле печки.
Я заварил свежий чай и разлил в кружки. Достал сахар. Ахи от него наотрез отказался:
— Чай вкус теряй, — заявил он. Пили долго, не торопясь. Я расспрашивал Ахи о его жизни. Великолепная память старика хранила много любопытного.
Он в мельчайших подробностях описывал события полувековой давности, помнил названия речушек к перевалов, по которым ходил еще в начале века.
Когда разговор коснулся тигров, Ахи пожаловался:
— Куты-мафа моя собака война объявил. Прошлый охота два ел. Теперь последний чуть-чуть не давил. Моя увидел — ушел. Страх любит собака. Собака ест — пьяный ходи.
— А как думаете, Ахи, почему тигр на человека перестал нападать?
— Моя так думай: люди закон прями, не убивай куты-мафа. Куты-мафа умный — свой закон прими.
От такой неожиданной наивности я улыбнулся. Аки пристально посмотрел на меня.
— Почто смеешься? Твоя не знай, как куты-мафа люди убивай. Много убивай. Теперь не трогай. Почему? Ты своя башка думай!.. Куты-мафа шибко умный, все понимай…
Действительно, почему тигр изменил свои старые повадки? Ведь в прошлом веке амурский тигр (кстати, самый крупный среди своих собратьев) нередко был «волен» по отношению к человеку и, хотя избегал его, не считал двуногого неприкосновенным. При появлении переселенцев из Украины и центральных областей России, имевших хорошее огнестрельное оружие, но не знавших повадок тигров и потому стрелявших в них без всякой на то необходимости, иные обозлившиеся хищники стали буквально терроризировать обширные районы, поражая дерзостью и хитростью. Спасаясь от лих, люди бросали свои хозяйства, уезжая подальше от владений людоеда. Отчаянная смелость некоторых зверей доходила до того, что они врывались ночью в избы и нападали на спящих людей. В результате слишком активной охоты на тигров их осталось на всей огромной территории Дальнего Востока не более трех десятков. Тогда в конце сороковых годов был принят закон о полном запрете охоты и охране владык Уссурийской тайги. Со временем могучий хищник как будто переродился. Исчезли людоеды, реже стал страдать и домашний скот.
В чем причина изменения отношения тигра к человеку? Мощно предположить, что те немногие, оставшиеся в живых к пятидесятым годам, потому и уцелели, что именно они из сотен своих сородичей четко усвоили, что человек опасен и, если хочешь жить, благоразумней всячески избегать стычек с ним. Эта черта поведения постепенно закреплялась и генетически передавалась потомству, став теперь отличительной особенностью всего амурского подвида. Стало быть, рассуждения Аки не так наивны, как кажется на первый взгляд.
После чая старик вкрадчиво спросил меня, дружески подмигнув:
— Ай бё?
Это выражение мне было знакомо и перевода не требовало.
— Анчи, анчи. Элэ! — твердо ответил я, зная, что если стариков вовремя не остановить, то они будут бражничать до утра, а днем стонать от головной боли.
Докурив еще раз, охотники опять принялись за мясо. Ахи ел, облизываясь, сочно причмокивая, обсасывая каждую косточку, но обиженный на меня, бурчал:
— Не мог чушка убивай. Секач деревом пахни.
Мне не хотелось спорить. Я радовался замечательным трофеям — клыкам. Позже с помощью мелкой ножовки я распилил с обеих сторон гнезда, в которых они сидели, и, вынув их, измерил по наружному изгибу. Тридцать сантиметров! Настоящие бивни!
Но стариков терзали совсем другие мысли. Лукса, уже изучивший мой характер, начал издалека.
— Слыхал, на севере якуты огненный гриб жуют. С собой носят в кожаном мешочке.
— Какой такой гриб? — изумился Ахи.
— Мухомор сушеный. Не всякий. Серый, кажется, годятся. Захотел веселиться
— пожевал. Говорят, лучше водки — голова утром не болит.
— О, шибко хорош гриб!
— Вот ты, Ахи, — продолжал Лукса, — кабана ругаешь, а зря. Хороший кабан. Такого большого кабаньего сердца я еще не видел. Ты, Ахи, наверно, тоже не видел?
— Чего так говори? — запальчиво возразил старик, но Лукса успел перебить его:
— Очень большой кабан. Давай, Камиль, выпьем за самого большого хорского кабана, — и с чувством поднял пустую кружку. Ахи, так и не поняв трюк сотоварища, насуплено сопел:
— Чего большой? Много больше гляди.
— Ох, и хитрый шеф у меня, — засмеялся я, уступая.
— Хитрецы в стойбище спят, а дураки в лесу сидят, — довольно хихикнул Лукса.
Ахи, оценив, наконец, ситуацию, преобразился, нетерпеливо заерзал и, что-то пробурчав набитым ртом, стал искать глазами свою кружку:
— Твоя молодец, Камиль! Асаса! — примиряюще сказал он, вылив свою долю. — Беда, как хорошо. Дай, однако, табачку, моя кончался.
Воспользовавшись переменой настроения Ахи, я, подавая коробку «Золотого руна», спросил:
— Ахи, как вы думаете, в чем секрет целебной силы женьшеня?
Подобревший старик не замедлил с ответом:
— Женьшень корень ученый. Долго живи — много знай. Своя сила хороший люди дари. Плохой люди не дари, — раскуривая трубку, старик ненадолго примолк.
— Одна ночь, — продолжал он, — цветок гори яркий огонь. Эта ночь корень копай — любой болезнь лечи. Умер — живой делай. Однако эта ночь корень трудно копай. Дракон береги. Только смелый дракон победи.
Беседовать с Ахи на отвлеченные темы мне доставляло огромное удовольствие. Опытный промысловик, знающий буквально все о повадках животных, народный делитель, шаман своего племени обо всем остальном он имел наивно-детские представления.
Беседовать с Ахи на отвлеченные темы мне доставляло огромное удовольствие. Опытный промысловик, знающий буквально все о повадках животных, народный делитель, шаман своего племени обо всем остальном он имел наивно-детские представления.
— Ахи, а вы верите в загробный мир?
— Чего такой? — заморгал он.
Лукса, жестикулируя больше обычного, стал объяснять ему по-удэгейски. Старик понимающе закивал:
— Я так знай: умри — под земли ходи. Под земля все живи. Река, тайга, звери, нижний люди. Только обратно живи. Старика молодой делай. Моя скоро туда ходи. Котомка готовил.
— А как же вы попадете туда?
— Вход найду — лыжня знай.
— Какую лыжню? — не понял я.
— На небе звездную дорогу замечал? Это лыжня к нижним людям. Там, где она в горы упирается, там как раз вход, — вмешался Лукса.
— А я вот слышал, что у вас умерших на деревья кладут.
— Зачем деревья? Земля ложи. Деревья только детка ложи. Земля детка ложи
— мамка больше детка нет. Мамка роди — сильно кричи, — продолжал разговорившийся Аки, — маленький юрта ходи. Одна промышляй. Шибко трудно роди. Моя старший мамка умри, детка умри.
— Так это у вас вторая жена?
Ахи внимательно посмотрел на меня сбоку.
— Мужика всегда два мамка бери. Самый худой мужика одна бери, — ответил старик. — Зачем так говори? Одна!
Поняв, что обидел старика, я постарался отвлечь его, сменив тему разговора.
— Ахи, а вы к какому роду принадлежите?
— Киманко я. Лукса — Кяляндзюга. На Хоре два рода. Больше нет. Раньше люди много живи. После худой болезнь умри. Кто один тайга живи — живой ходи.
— Зато прежде зверя, наверно, больше водилось?
— О! Беда как много было, — возбужденно закивал старый охотник. — Кабан, олень, куты-мафа, медведь шибко много было. Только соболь мало. Ружьё не купи — дорогой, собака! Сангми делай. На большой зверь — большой сангми — «пау» делай. Зверя много, ружья нет — кушай мало.
— А сколько же вы в те времена соболей добывали?
— Говорю, мало соболь живи. Два-три лови. Больше не лови. Соболь перевал живи. Шибко трудный охота. Один год пять лови. Второй мамка бери. Думал — новый котел, топор купи. Хуза все брал Что делай без ружья?!
Проговорив так допоздна, легли спать. А я еще долго лежал, перешивая заново события памятного дня.
ЧАСТЬ II
ХУДАЯ ВЕСТЬ
Старики ушли в стойбище встречать Новый год. Пират увязался за ними — проведать гвасюгинских дружков. Мне же не до праздников. Нужно работать и работать. План горит. Но новых следов мало. За два дня нашел всего четыре тропки.
Все же до чего хорошо, что есть у нас зима, ложится снег, трещат морозы. Жителям жарких стран я нисколько не завидую. Никакого разнообразия — круглый год одно и то же — бесконечное лето, пекло без всякой передышки. А ведь, не познав холода, трудно по достоинству оценить тепло.
И осмелюсь не согласиться с утверждением, что зимой в тайге скучно и жизнь в ней замирает. Бесспорно, летом она богаче, многообразнее, но зато недоступна взору. Это только на первый взгляд стоит тайга сурово, угрюмо, незыблемо, ничего в ней не меняется. Наблюдательный же человек может заметить много перемен даже в течение одного дня. Зимой жизнь тайги — как на ладони, и ничего невозможно утаить. Каждый след, каждая тропка может поведать удивительные истории. Да и мы сами сколько наследили в окрестностях Буге. Если посмотреть сверху, так вея тайга, наверное, словно пирог, изрезана на мелкие ломтики колеями от ваших лыж. Следы эти сейчас зримы, вещественны, но пригреет солнышко, и они исчезнут.
Порой то же самое случается и в жизни. Доживет человек до глубокой старости, а умрет — никто и не заметит. Исчезнет-словно снег растает. Другой же не проживет и половины отпущенного срока, а люди долго с благодарностью вспоминают о нем и после смерти. Быть может, это и есть счастье, когда знаешь, что после тебя остается не снежный след, а прочный добрый след в людской памяти.
Предновогодний день посвятил Крутому. Там, на хороших тропках, стояли две ловушки. По обеим соболя прошли, по в одной пружина от мороза лопнула, а другая, хотя соболь и наступил на тарелочку, ловушка не сработала. Тут я сам сплоховал, полошив под дужки влажные палочки. От мороза дужки примерзли к ним и не сомкнулись, когда тарелочка сошла со сторожка.
Вечером превратил палатку в баню. Загрузил полную топку смолистых поленьев. Поставил в кастрюле воды. Докрасна раскочегарил печь и, раздевшись догола, помылся прямо у выхода. После такой, казалось бы, несерьезной бани почувствовал себя заново рожденным. Никогда не думал, что несколько литров воды могут так освежить. И впрямь она обладает необыкновенной живительной силой.
Примерно через два часа Новый год. Почему примерно? Да потому, что время определяю по будильнику, который не проверялся более двух недель: приемник не работает — батарейки сели. Ну, да бог с ними. Новый год на носу! Пора накрывать праздничный стол-чурку.
Первое января. Где-то на западе нашей необъятней страны еще только собираются встречать Новый год нарядные женщины, мужчины, а за тысячи километров от них в недрах глухой тайги уже встает бородатый дядя, продирает глаза, пялит бессмысленный взор на снующих кругом мышей, затапливает печь и снова ложится спать, чтобы окончательно протрезветь и встать через пару часов.
Дед Мороз не забыл-таки заброшенного в глуши охотника и преподнес ему новогодний подарок. На Фартовом стояло всего-то два капкана на подрезку. У первого, распластавшись во всю длину, лещах черный красавец. У второго снег тоще истоптан. Пружина из-под колдобины выглядывает. Ну, думаю, Дед дает — совсем расщедрился — на два капкана — два соболя! Потянул за цепочку, а он пустой. Ушел! От досады заскрипел зубами. Капельки крови пунктиром обозначали след. Метров через сто он скрылся под полуистлевшим стволом кедра. Там соболь отлежался и сегодня уже выходил мышковать поблизости. Довольно крупный самец. Троп у него в этом районе много и расположены они достаточно кучно. «Все равно словлю», — утешил я себя.
Только собрался попить чай на солнцепеке, как услышал треск сучьев, стук клыков, грубый визг. Кабаны! Но, видимо, учуяв меня, драчуны коротко хрюкнули и стремглав бросились врассыпную.
Как я встретил Новый год? Нажарил полную сковородку рябцов, приготовил строганины. Ровно в двенадцать часов (опять же по-моему будильнику) поздравил себя и всех, кто ждет меня дома, с Новым годом. Выпил спирту и стал вслух беседовать сам с собой. Жизнь в одиночестве уже начала вырабатывать у меня привычку смотреть на себя как бы со стороны. И мне представился весьма странным косматый оборванец, сидящий, скрестив по-мусульмански ноги, на засаленном спальнике среди висящих повсюду на правилках ободранных шкурок и чокающийся с блаженной улыбкой с печной трубой. Выпив, он начал невнятно лепетать что-то про удачу, Пудзю. А вокруг, по всему Хору, ни души. Со стороны, ей бегу, сумасшедший!
После третьего тоста на глаза попались ножницы, и я недолго думая обкромсал надоевшие из-за каждодневных «наледей» усы. Бороду пожалел — не тронул.
Разморенный жаркой печкой и «огненной жидкостью», приподнял полог, чтобы остыть, и незаметно уснул. Очнулся от пробравшего до костей холода. Дрова прогорели. В серой золе только кое-где виднелись красные глазки дотлевавших углей. И таким неприветливым, мрачным показался мне народившийся год. С трудом настрогал смолистой щепы и растопил заново печь. Согревшись, залез в спальник досыпать. Несколько раз вставал, топил еще. Окончательно обрел себя к обеду. Выпил несколько кружек крепкого чая и отправился, как к уже писал, на Фартовый.
Дни промысловика начинаются всегда одинаково. Встаешь и идешь проверять одни ловушки, ставить другие. Вот и сегодня обошел Крутой. Пока пусто, хотя в душе уж на одного-то рассчитывал. Следов на этом путике опять стало мало. Что-то никак не уловлю я в поведении соболей, хотя бы какую-нибудь закономерность. Одну и ту же сопку то истопчут вдоль и поперек, то за целую неделю ни разу не освежат ни единой тропки; то бегают как угорелые и в мороз, и в слякоть, то сутками в теплой норе отлеживаются.
В лагерь вернулся засветло. Поколол дров, промазал улы кабаньим жиром.
Перекусив, выглянул из палатки. В лицо тотчас вонзились обжигающие морозные иголочки. Над головой бесстрастно светились россыпи мелкого жемчуга. Созвездия не приходилось отыскивать. Не таясь, они сами бросались в глаза. Небо в этот вечер воспринималось как купол, вершина которого высоко-высоко, а стенки сразу за деревьями. Вокруг молчала насквозь промерзшая тайга, на бескрайних пространствах которой лишь кое-где разбросаны комочки жизни: звери и птицы. Чувство потерянности и заброшенности в этом мире охватило меня.