Но струнные завели свою пластинку опять.
Трудящиеся поняли, что над ними издеваются. В зале начался стихийный бунт. На сцену полетели мелкие предметы. Потом предметы покрупеее… Музыканты, съежившись, продолжали искушать судьбу. Корректировать партитуру Вивальди им не позволяло призвание. Но — пришлось…
Не доиграв несколько проведений темы, струнный квартет упаковал свои гварнери-страдивари — и дал деру, избежав линчевания в последнюю минуту.
Антонио Вивальди был хороший композитор, но чувства меры в рабочий полдень не знал совершенно!
* * *Семейное предание из начала семидесятых. Родители поймали такси:
— На улицу Герцена!
Таксист снизошел, и они поехали. Через пару минут, сопоставив адрес с внешним видом пассажиров и временем посадки, таксист не спросил, а уточнил:
— В консерваторию.
— Да.
— Угу…
Проехали еще немного.
— И что там, в консерватории? — поинтересовался служитель баранки.
— Леонид Коган, — честно ответил отец.
— Скрипка, — пояснила мама.
Повисла пауза, завершившаяся грандиозным афоризмом советского гегемона.
— Работать никто не хочет, все хотят на скрипочках играть!
* * *Дедушка моей жены, Владимир Вениаминович Видревич, тоже не хотел работать и всю жизнь играл на скрипочке. Однажды осенним вечером, прижав к груди заветный футляр, он шел от дома к троллейбусной остановке. В луже у остановки лежал трудящийся. Который как раз на скрипочках не играл, а работал, и наработался так, что встать уже не мог.
Увидев над собой Владимира Вениаминовича, лежащий простер к нему из лужи руку и обратился не по-советски.
— Человек! — сказал он. — Помоги мне.
Владимир Вениаминович, к которому по месту жительства как только ни обращались, но только не «человек», на такое обращение не откликнуться не мог — и, подойдя, начал одной рукой тянуть страдальца из лужи, другой продолжая прижимать к груди футляр.
Но силы (старенького скрипача — и гравитации) были неравны, и когда подошел троллейбус, он, высвободив руку, сказал:
— Простите меня, но я должен ехать. У меня концерт!
На что из лужи раздалось трагическое:
— У тебя, значит, концерт, а я лежи тут!
* * *Это было со мной.
Забайкалье, январь. Плац образцового, мать его, мотострелкового, во все дыры, полка. Утренний развод. От мороза уши отваливаются. На трибунке стоит отец-командир и рубит ладошкой на куски стылый темный воздух. И вдруг — какой-то хрип, и вместо резкого командирского голоса — просторно и мощно — над плацем начинает звучать первая часть Второго концерта для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова.
Радист, умница, что-то не туда воткнул и перекоммутировал полковой громкоговоритель на Всесоюзное радио. А там — Сергей Васильевич, лично, с Филадельфийским симфоническим оркестром под управлением Леопольда Стоковского!
Побежали в рубку, а дверь заперта: радист пошел завтракать. И пока не нашли того радиста и не оторвали ему все, что можно, — полк стоял на плацу и слушал Второй концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром!
Клянусь, мне стало теплее.
* * *Поэт Игорь Иртеньев рассказывал об одном из первых своих выходов в народ.
Прошу представить: лето, воскресенье. Парк культуры и отдыха, посреди которого происходит то, что на профессиональном сленге называется «сборняк» — сборный концерт, окрошка из народных песен, юмора, балета и дрессированных собак.
На огромном скамеечном пространстве перед эстрадой — человек двадцать культурно отдыхающих. Кто пьет, кто целуется, кто просто загорает. Между рядами прогуливаются мамы с колясками, бегают дети…
В этот незамысловатый пейзаж и вошел со своей постобериутской поэзией Иртеньев. Фурора его появление не произвело; говоря определеннее, не все отдыхающие Иртеньева заметили.
И только одна бабуля, прямо перед эстрадой, смотрит на Игоря, улыбается и доброжелательно-ободряюще кивает головой…
Всякий, кто хоть раз выходил на сцену, знает, как важно, чтобы в зале нашелся такой зритель: чуткий, понимающий, бросающий тебе спасательный круг своего внимания… Эх, да что говорить! Благодарный Иртеньев персонально для бабули исполнил свои лучшие стихи — и все это время она улыбалась и доброжелательно кивала головой, поддерживая поэта в его неравной борьбе с социумом.
Она не перестала это делать, когда поэт ушел за кулисы.
У бабули был паркинсон.
* * *Давным-давно, чуть ли не в первую «оттепель», группа столичных (и очень известных) писателей-сатириков поехала по необъятной Родине. И доконцертировались они до буровой на окраине Тюмени.
Там, на буровой, и произошла встреча юмора с реальностью.
Элегантные московские гости шутили под специально сооруженным навесом — зрители сидели в робах под дождем.
Никаких чувств, кроме классовых, юмористы не пробудили. Столичных шуток нефтяники не понимали и понимать не желали. Самые проверенные репризы гасли, как спички под водой. Ситуация усугублялась национальным составом приехавших — представителей титульной нации среди них не имелось даже для маскировки.
Последним на сцену вышел Григорий Горин. Когда он заговорил, нефтяники поняли, что тюменский рабочий класс в Москве не уважают совсем: мало того, что прислали четвертого еврея, так еще и картавого!
Концерт, начинавшийся в холодной тишине, завершался в атмосфере почти осязаемой ненависти. Горин ушел со сцены под стук собственных каблуков. Рабочие еще немного посидели, поняли, что евреи закончились, и пошли на работу. А гости — по досочкам, под дождем, — поплелись к своему автобусу.
И пути их пересеклись.
Юмористы прошли сквозь строй молчаливых нефтяников, как сквозь шпицрутены, и уже у самых автобусных дверей Григорий Горин, не выдержав гнетущего напряжения, пробормотал напоследок:
— Ну, мы к вам еще приедем…
— Я тебе, блядь, приеду! — посулил ему ближайший трудящийся.
* * *В семьдесят каком-то году на окраине Москвы открывался новый очаг культуры. В день открытия в опостылевший, их же руками построенный дворец согнали работяг-строителей: как по другому поводу сказано у Бабеля, это был их день.
Конферансье, отряженный Москонцертом на встречу с рабочим классом, подготовил несколько экспромтов.
— Какой прекрасный дворец! — воскликнул он. — Какой замечательный дворец построили вы, дорогие товарищи…
Виновники торжества, частично уже теплые с утра, угрюмо слушали эти соловьиные трели.
— Но меня как сатирика этот факт огорчает! — вдруг заявил конферансье.
Строители насторожились.
— …Все меньше в нашей стране остается поводов для сатиры! — закончил конферансье и сам улыбнулся этому парадоксу мудро и печально.
— Пошел на хуй! — крикнул ему на это из зала самый чуткий на фальшь строитель. — Пошел на хуй, жидовская морда!
— Что вы сказали? — переспросил ошалевший конферансье.
В полном соответствии с просьбой, сказанное повторили — громко и без купюр. Тут боец сатирического фронта пришел в себя.
— Пока этого негодяя не выведут из зала, — заявил он, — я отказываюсь продолжать вступительный фельетон!
Эта жуткая угроза подействовала. Возмутителя спокойствия взяли под микитки и поволокли прочь. Перед тем как покинуть собрание, он зацепился за косяк двери и успел еще несколько раз огласить свое нетленное пожелание. Дружинники отлепили мозолистые пальцы от косяка, и мат, постепенно отдаляясь, затих в недрах дворца культуры.
Удовлетворенный расправой, конферансье поправил бабочку и продолжил вступительный фельетон.
— На чем мы остановились? — спросил он. — Ах да! Все меньше в нашей стране остается поводов для сатиры!
* * *Торжественный вечер в Казани, посвященный пятидесятилетию Татарской АССР, должен был вести Борис Брунов, но то ли заболел, то ли случились у маэстро дела поважнее, — короче, в Казань полетел кто-то другой…
Тоже бывалый работник эстрады, сильно напрягать интеллект он не стал и вышел на сцену во всем блеске профессии, с импровизаторским даром наперевес. И понесся вперед.
— Добрый вечер, добрый вечер, друзья! — заговорил концерансье. — У вас в программках написано, что этот вечер будет вести Борис Брунов, но так уж получилось, что вести вечер буду я! Ну, как говорится, незваный гость хуже татарина…
Не услышав ожидаемой реакции на шутку, конферансье ненадолго задумался. Потом увидел в зале лица. Это были лица работников партийно-хозяйственного актива Татарской АССР.
И он попросту сбежал со сцены.
* * *Впрочем, иногда и в этой сомнительной профессии случаются человеческие удачи. Конферансье Милявский вел концерт, когда какой-то подвыпивший гегемон крикнул ему из зала:
— Про аборты расскажи!
Крикнул — и сам захохотал. Засмеялась и публика, что было воспринято солистом из партера как одобрение. Через минуту, набравшись куража, он снова выкрикнул свой чудесный текст.
Тут конферансье Милявский, дотоле смиренно несший свой крест, прервал монолог и печально сказал, обратившись к залу:
— Ну что я буду рассказывать про аборты? Я знаю про аборты, вы знаете про аборты…
И, направив палец в цель:
— Жаль, что его мама про них не знала!
Зал разорвало хохотом. Разъяренный гегемон полез на сцену драться, появились дружинники… Когда хама взашей выталкивали из зала, Милявский сообщил оставшимся:
— А это называется — выкидыш.
* * *А это называлось — «чёс».
Молодой Арканов «чесал» по стране с куплетистами Шуровым и Рыкуниным. Ночевали в каком-то Доме колхозника, когда, в половине третьего ночи, Арканова разбудил стук в дверь.
На пороге стоял заплаканный Шуров.
— Аркадий, — всхлипывал Шуров. — Аркаша-а!
Обстоятельства, которые могут заставить немолодого мужчину, рыдая, стучаться в чужую дверь среди ночи, черным смерчем пронеслись в писательской голове…
— Что случилось?
— Аркаша, — воскликнул Шуров, — какую книгу я прочел!
Долго гадать Арканову не пришлось: рыдающий старик прижимал к груди «Хижину дяди Тома»…
* * *Дело было в начале семидесятых. Домработница в доме N., застыв у телевизора, зачарованно смотрела, как танцует Майя Плисецкая, а потом, на каком-то по счету фуэте, вздохнула с печалью:
— A вот так я бы не могла…
Ах, какая чудесная, адекватная домработница!
* * *В конце шестидесятых денег в стране в обрез хватало на космос и Фиделя Кастро, а тут еще хоровое пение…
Изыскивая резервы экономии, министр культуры Фурцева обнаружила, что под ее чутким руководством трудятся два казачьих хора. На ближайшей встрече с творческим активом это очевидное излишество было приведено как пример расточительства.
— Зачем в одной стране два казачьих хора? — задала риторический вопрос товарищ министр. — Донские казаки, кубанские казаки… Надо их объединить!
— Матушка, Екатерина Алексеевна! — взмолился знаменитый конферансье Смирнов-Сокольский. — Это не удалось сделать даже Деникину!
Говорят, довод подействовал.
* * *Зиновий Гердт с давних лет был знаком с одним японцем-славистом (не знаю, впрочем, есть ли там такой второй). Этот удивительный японец говорил по-русски. То есть он думал, что говорит по-русски, а сказать ему правду в Японии было некому.
Но речь не о том.
Однажды при встрече Гердт спросил этого чудесного слависта, чем тот сейчас занимается.
— Пишу диссертацию, — ответил японец.
Гердт поинтересовался темой, и японец с поклоном ответил:
— Ранний Блок.
Гердт сначала немного испугался, а потом решил уточнить: кому в Японии нужен ранний Блок?
Милый японец немного подумал и ответил:
— Мне.
* * *Про Иегуди Менухина она вспоминала так:
— Я помню у него один ми-бемоль…
* * *После концерта в Киеве ко мне за кулисы приходит пара, мама и дочка, дивной красоты девушка. Она следит за моей публицистикой, говорит какие-то лестные слова…
— А вы — журналистка? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает девушка. — Я…
Загадочно улыбается, приподнимает подбородок и поворачивает голову в классический профиль:
— Видите?
И я вижу! На белоснежной шее, у самой ключицы — темнеет пятно. Я успеваю похолодеть в догадке о роде ее занятий, прежде чем милая девушка заканчивает фразу:
— Скрипачка!
Ну слава богу. Тоже, можно сказать, след профессии…
* * *Эстрадного куплетиста Д. на пятом десятке жизни страшно разочаровал Лев Толстой:
— Прочел, — говорит, — тут «Анну Каренину»… Ну и хули? Ни одной репризы!
* * *Молодой человек написал фортепианный концерт и пришел с ним к Шостаковичу.
Вежливый гений пригласил гостя к роялю — и молодой человек приступил к самовыражению. Через полчаса он нанес роялю последний аккорд и, весь в мыле, повернулся от клавиатуры. Шостакович сидел на диване, обхватив себя руками.
Исполнителю удалось произвести на гения сильное впечатление.
— Ну как? — спросил молодой человек.
— Очень хорошо, — забормотал Шостакович, — очень хорошо…
И неожиданно уточнил:
— Гораздо лучше, чем водку пить!
* * *Впрочем, музыке водка мешает не всегда, что подтверждал пример самого Шостаковича.
Рассказывают, что как-то раз, живя в Доме творчества композиторов в Рузе, он пошел вечером в пристанционный буфет. Взял бутылку, но не пить же одному…
Правильно оценив нерешительность в одинокой фигуре интеллигента, рядом с Шостаковичем быстро возник человек. Человек тут же позвал третьего — и долгожданный кворум состоялся.
Они встали к буфетной стойке, нарезали, разложили, налили…
— Ну, — сказал первый собутыльник Шостаковича и протянул руку. — Федор!
Они познакомились. Истинные имена и профессии двоих участников процесса история, к сожалению, не сохранила; оба были местные работяги.
— А ты кто? — спросили Шостаковича.
Шостакович замялся.
— Я композитор, — признался он наконец.
Случилась пауза.
— Ну ладно, — подытожил диалог тактичный собутыльник Шостаковича, — не хочешь — не говори!
* * *На предложение быть третьим Дмитрий Дмитриевич мягко, но неизменно отвечал:
— Знаете, хотелось бы — первым…
* * *Композитора Вениамина Баснера остановили на улице трое сограждан с насущной просьбой дать им рубль. Принципиальный Баснер рубль давать отказался.
Сограждане были настроены миролюбиво и не стали его бить, но по еврейскому вопросу высказались. После чего обнялись и пошли прочь, распевая:
— «У незнакомого поселка, на безымянной высоте…»
Счастливый композитор Баснер рассказывал эту историю как историю о народном признании.
* * *Иван работал мясником на Центральном рынке и баловался стишками. Баловался вполне бескорыстно, пока среди покупателей не обнаружился песенник Михаил Танич.
Мясник решил показать поэту свои вирши и обрел неожиданную протекцию, в результате которой через какое-то время советский народ получил в пользование песню «Травы» — ну, вы помните… От росы серебряной прогнуться. Некоторый идиотизм текста искупала его безобидность на фоне того, что пелось в те годы.
Когда песня пошла гулять по радиоволнам и ресторанам, перед мясником-стихотворцем вдруг распахнулись совершенно новые финансовые перспективы, и он начал подумывать о перемене жизненного пути.
Настрочив тонну новых стишков того же нехитрого свойства, он снова подстерег своего благодетеля на Центральном рынке, но поддержки не нашел.
— Ваня, — напомнил плодовитому мяснику Михаил Танич, — не мясо к травам, а травы к мясу!
* * *В позднеперестроечные времена, прорвав плотину худсоветов, на эстраду хлынули «неформалы». Наибольшим успехом пользовалось все то, чего было нельзя при советской власти.
Иногда этого было достаточно для успеха.
Я видел это своими глазами: в гримерную Театра Эстрады пришел молодой интеллигентный человек. Вежливо поздоровался и начал переодеваться к выходу.
Он снял и аккуратно повесил на плечики брюки и пуловер — и влез в рваные джинсы и майку с черепом. Аккуратно поставил под стул туфли-лодочки и напялил мятые кеды. Вынул из дипломата баллончик с фиксатором; попшикал на волосы и отработанным движением ладоней привел их в игуаноподобное состояние.
Электрогитара уже лежала рядом, заранее привезенная другими членами творческого коллектива — интеллигентными молодыми людьми, частично с гнесинским образованием.
Через полчаса они вышли на сцену — и оттуда понеслось такое!..
Как говорилось в анекдоте про бабушку и гинеколога: сынок, а мамка твоя знает, чем ты тут занимаешься?
* * *На шестом десятке жизни петербургский артист Борис Смолкин снялся в роли камердинера в сериале «Моя прекрасная няня». Мыльный идиот круто изменил жизнь Бориса Григорьевича: он проснулся знаменитым.
Статус всенародного любимца интеллигентный Смолкин встретил с недоумением.
— Витя, — озадаченно сказал он мне. — Я тридцать пять лет на сцене. Играл Труффальдино, играл Полония, Расплюева, Тарелкина… А теперь я говорю «кушать подано» — и я звезда!
* * *Татьяна Догилева пересказывала рецепт сценарного успеха, услышанный ею от продюсера сериалов:
— Девушка из провинции мечтала стать почтальоном — и стала им!
* * *В Ленинграде, в выходной день, на стоянке такси, подойдя к ней одновременно, встретились артист Юрий Толубеев — и гегемон с семьей.