Надо сказать, что ее бунтарство возникло не только от раболепия перед первым мужчиной ее жизни. Еще в детские годы девица ощущала неестественность порядка вещей, как и неестественность образа жизни мамы и круга ее друзей, в котором ездили на неестественных машинах, считали деньги суммами, непостижимыми для большинства населения, а оно в этом кругу называлось зрителями. Пресыщенная знаменитыми физиономиями и их курьезными манерами, девочка начинала раздраженно зевать, когда речь заходила о кино. Не хочу быть марионеткой в этом кукольном театре! Лучшим удовольствием для нее было сквозануть на велике в Вествуд во время каких-нибудь гуляний, толкаться в толпе, жевать сахарную вату, дуть из горлышка коку. В школе она скрывала, кто ее родители, и однажды даже устроила скандал директрисе, когда та слащавым голоском стала спрашивать, не смогла бы несравненная Рита О’Нийл осчастливить их учебное заведение своим визитом.
Да и Стенли с его гонщиками, матросами и воздухоплавателями увял в глазах его дочери после встречи с Дэниелем Бартелмом, революционером-археологом. Мир отца уже не казался ей «дифферент». Он пользуется безобразным преимуществом сверхбогатого человека, ходит среди своих смельчаков словно средневековый сюзерен. Бесцельные приключения, бессмысленное существование!
В те дни она отвергала разные тонкости. Дэнни бухал кулаком по столу в парижских дешевых кафе, или в лондонских пабах, или в их первой обшарпанной квартире посреди оклендского гетто. Ничего не может быть грязнее, чем бегемотское богатство, каким владеют твои родители! Это просто аморальный, чудовищный, вонючий образ жизни! Миллионы простаков в поисках нового язычества создали себе фальшивую вульгарную аристократию из голливудских куколок и тупиц. А те, принимая это как само собой разумеющийся факт, вообразили себя небожителями. Со стороны твоего папочки тоже ничего хорошего не наблюдается. Корбахи стараются выглядеть как трудящиеся коммерсанты и банкиры, а на деле они не кто иные, как отвратные nouveau riches,[130] некие новые еврейские фараоны. Слушай, Нора, если ты хочешь быть нормальным человеческим существом, ты должна просто забыть о своих родителях! Посмотри, что вокруг творится! Молодежной революции такого размаха еще не знала история. Университет становится штабом восстания. Потом к нам присоединится Завод и Ферма. И мы победим! Наши ребята повсюду, в Париже, в Германии, в Японии, даже в Чехословакии, они штурмуют свинарник этого мира, который проволокой душит не только вьетнамцев, но и всех нас, наше творчество, нашу мечту, нашу мысль – все душит ебаный рыгающий мир-бегемот!
Тут Дэнни начинал трястись, хрипеть и не мог остановиться, не прибегнув хотя бы к одному из трех «раскрепощающих» актов: дуть крепленое пойло по доллару за галлон, курить «пот»[131] или трахать Нору.
Боже, какие это были волшебные дни в Беркли! Стендаль как-то сказал: «Несчастлив тот, кто не жил перед революцией». Сейчас, после стольких лет эту идею можно переиначить: «Счастлив тот, кто жил перед революцией, которая так и не совершилась». Утро начиналось перед стенками с бесконечными дацзыбао. Студенты орали и пели под гитару. Тут же происходили митинги, принимались резолюции либо по вопросу отмены экзаменов и отметок, либо по вопросу создания Народно-демократической республики Залива Сан-Франциско во главе с вождем корейского народа товарищем Ким Ир Сеном. Толпа проходила через кампус на Телеграф-стрит, скандируя: «Настанет день, когда весь Залив Сан-Франциско заживет в объятиях председателя Ким Ир Сена!»
Везде попахивало травкой. Этот запах с тех пор стал для меня ностальгическим. Толпы ребят к вечеру заполняли все бары вдоль небольших улиц даунтауна. Народ там представлял все спектры культурной революции: древние поэты «бита» вроде Гинзберга и Фирлингетти – вообрази, им было уже за сорок! – и новые мальчики и девочки из лондонского движения «Власть цветов» – Дэнни ненавидел их лозунг «Люби, а не воюй!». «Воюй с войной!» – вот был его лозунг – и тут же рядом с ними воинствующие анархисты, маоисты, чегеваристы, «черные пантеры», гомосексуалисты, лесбиянки, проповедники восточных культов, ну и просто бродяги и придурки.
Наша Норочка оказалась в самой гуще этой публики, поскольку работала официанткой в «Кафе Петуха». Завсегдатаи знали взрывной характер ее бой-друга, и это сдерживало их довольно традиционные для таких кафе порывы. Нора стала своего рода любимчиком революционного движения, «мисс Ред Беркли», тем более что она была готова в любой момент присесть к пиано и спеть «Ответ развеян ветром» или «Старайся сделать это реальным», когда весь бар громом отвечал: «В сравнении с чем?!» Интересно, в Москве тогда знали эти песни?
– Может быть, небольшая кучка завзятых «штатников» знала, – сказал Александр. – У нас были свои Джоан Баэз и Бобы Диланы. В России все перевернуто по отношению к Западу. Там я был Диланом, левым, потому что против социализма.
– Ну, не за капитализм же, Алекс, правда? – спросила она, как бы выныривая на минуту из своих собственных глаз, в которых дым «Красного Беркли» зазеркалил всю поверхность.
– Вот именно за капитализм, – пробурчал он. И погладил ее по голове. – Не важно, не важно. Продолжай свою повесть, безрассудная Нора.
Словом, для Норы университетская жизнь превратилась в безостановочный бал оборванцев. Боже, как тогда весело было на той головокружительной Телеграф-стрит шестьдесят седьмого – шестьдесят восьмого! Недавно она там побывала после двенадцати лет отсутствия. Фантастика: улица совсем не изменилась – тот же запах, те же звуки, похожие лица. Она даже заметила нескольких старых друзей, тех бунтарей-шестидесятников. Они теперь стали уличными торговцами, перед ними разложен их товар: значки с дерзкими надписями тех лет, дешевая бижутерия с навахской бирюзой, боливийские пончо, тибетские колокольчики, наборы каких-то пустынных трав, порошок из оводов, ты знаешь для чего; ты, впрочем, в этом не нуждаешься. Капитализм приспособил и революцию, ваша взяла, пятиюродный дядюшка!
Она долго ходила там в большой кепке и темных очках. Что-то все-таки там было новым, она не могла понять что, пока вдруг не подумала: как приятно колышется листва, тень листвы придает этой улице еще большую пестроту! Тут осенило: тогда там не было деревьев! Кажется, однажды мэр, вконец осатаневший от демонстраций, битья стекол и баррикад, распорядился провести древопосадки, но это были жалкие саженцы, на которые никто внимания не обращал, кроме наших собак, что бегали там вольной коммуной. И вот прошла Норина юность, прошла революция, и Дэнни который год в бегах, а деревья на Телеграф-стрит выросли и утвердились, шелестя листвой; отличные швейцарские платаны.
– Если я еще раз пущусь в лирическое отступление, ущипни меня за задницу, Алекс, о’кей?
– Ты сказала, что твой Дэнни в бегах, что это значит?
Нора некоторое время хранит молчание, и автор использует паузу для одного бестактного напоминания. Дело в том, что весь предшествующий разговор, или, вернее, путешествие в прошлое, происходил в ванне. В данный момент – тысяча извинений – вода потеряла температуру комфорта, а потом и вообще под влиянием каких-то то ли таинственных, то ли простейших причин – затычка, что ли, выскочила? – начала бурно вытекать из нашего «хронотопа» в соответствующую апертуру, оставляя два голых тела в клочках пены довольно вздорных конфигураций. Боясь, что Нора в клочках пены напомнит ему что-то мифологическое вроде купаний на острове Кипр, АЯ выскочил из ванны и принес два сухих халата. Они вернулись в спальню. Нора закурила сигарету и села на ковер. Она выглядела отрешенной и усталой. Он не решался повторить свой вопрос. С одной стороны, он, конечно, хотел узнать больше о ее первом любовнике, который, очевидно, оставил глубокую вмятину в ее памяти, с другой стороны, он видел, что, вспоминая прошлое, она уходит от него, и он испытывал какие-то уколы ревности к этому идиоту Дэнни, и к той чудовищной хевре в «Кафе Петуха», и даже к деревьям на Телеграф-стрит. Она посмотрела на него и грустно улыбнулась, возвращаясь к рассказу.
Ну, к концу первого академического года, то есть в апреле 1968, весь этот карнавал кончился. Ячейка приняла решение прибегнуть к тактике революционного насилия. Нора не знала об этом, потому что Дэнни хотел ее уберечь от этой опасной деятельности. Только после акции она узнала все детали от этой сучки, Ленор Яблонски. Алекс, конечно, познакомился с ней в «Галифакс фарм»? Нет? Это странно. В те дни она перетрахала всех ребят из ячейки, независимо от их пола. Она была самой активной сторонницей акции, но как-то умудрилась отмазаться.
Словом, троцкисты среди бела дня в масках напали на «Перпечьюэл бэнк» в богатой зоне на той стороне залива, очистили сейфы, да еще и подстрелили двух полицейских, то ли по необходимости, то ли заигравшись. В ячейке тогда, между прочим, идеалом был русский молодой революционер-экспроприатор девятьсот пятого года. Пятый год считался апофеозом чистоты. Успешная революция семнадцатого была тлетворной. Кронштадтская коммуна почиталась как образец противостояния истеблишменту. Уроки Кронштадта были темой многих собраний. Никто почему-то не упоминал, что именно революционный кумир Лео Троцкий залил кровью мятежный остров.
Когда Нору арестовали, она кричала агентам ФБР: «Да здравствует революция молодежи! – и только потом задергалась в истерике: – Где Дэнни?! Отдайте мне моего Дэнни!» Следствие почти сразу выяснило, что она не имеет к захвату банка никакого отношения, и ее выпустили. Вздулся, однако, немыслимый скандал в прессе: красивая первокурсница, дочь несравненной Риты О’Нийл и Стенли Корбаха, могущественного магната с Восточного побережья, имела тесные связи с группой вооруженных боевиков, лидер которой Дэниел Бартелм, по всей вероятности любовник мисс Корбах, был арестован на днях по обвинению в убийстве двух полицейских и ограблении банка, однако умудрился бежать из изолятора строгого режима.
Рита и Стенли немедленно прикатили к месту действия революционной драмы. Впервые после развода они смогли найти общий язык. Оба были потрясены прежде всего нищетой, в которой их любимый кид провел свой первый академический год. Оба без всякой договоренности были исключительно тактичны, оба симпатизировали Нориным идеям и сантиментам. «Тот, кто не был социалистом в восемнадцать лет, к тридцати годам станет сволочью», ну и прочие мудрости этого рода. Оба – Боже упаси, без всякого сговора – предложили Норе долгое заморское путешествие, чтобы на время исчезнуть из поля зрения правоохранительных органов, ну и по другим причинам. Оба называли ее в те дни ее детским прозвищем Хеджи, что значит Ежик.
Нора отвергла это предложение. Вместо путешествия она решила записаться на летний семестр и углубиться в археологию. «Это твое дело, Хеджи, – сказали родители. – Делай что хочешь. Мы любим тебя и уважаем твою независимость». В заключение Рита все-таки довела свою дочь до истерического хохота, сказав: «Ты прошла через огромное испытание, мое солнышко. Несмотря на все неприятности, эта история может стать базой для потрясающего кино. Почему бы тебе не подумать о продаже прав на фильм? Ты могла бы сама и сыграть свою роль в этом фильме об „умной молодежи“. Потрясающий проект, тебе не кажется?»
«Ты неисправима и восхитительна, Рита О’Нийл», – сказал присутствовавший при этом разговоре Стенли и поцеловал руку своей разведенке.
Конечно, Нора надеялась, что Дэнни еще вернется. Однажды ночью скрипнет наружная дверь с комариной сеткой, потом кто-то толкнет коленом во внутреннюю закрытую. Она бросится в темноте, сердце, заколотившись, разбалансирует все ее движения. Но вот она на его груди, упирается прямо в железный предмет пистолета. О мой любимый!
Месяцы, однако, шли, а мистер Бартелм не появлялся. Некоторые уцелевшие члены ячейки намекали ей, что агенты давно убили его, а потом распустили слух о бегстве. Не без оснований она подозревала, что эти члены жаждут занять место Дэнни в ее постели. Она без проволочек давала им ногой под зад, а сама углублялась в археологию. Надо отдать должное Дэнни, рядом с революционным пылом в нем жил пыл проникновения сквозь культурные слои планеты. У него были основательные знания по предмету и опыт работы в поле. Там, в египетском отделе Лувра, где они встретились, этот долговязый янки произвел на Нору впечатление именно спокойной преданностью своему поприщу; революционная горячка вспыхнула уже позже, в «Кафе Петуха».
После столь внезапно разыгравшейся безобразной драмы и исчезновения Дэнни Нора вспоминала, что лучшие моменты их совместной жизни были связаны с археологией. Забыв на время о «повестке дня», они тихо говорили, скажем, о разнице между Египтом и цивилизацией Междуречья. Шумерская и египетская концепции загробной жизни отличались друг от друга так же разительно, как спокойное течение Нила с его строго отмеренными разливами отличалось от хаотических мутных потоков Тигра и Евфрата. Египтяне среди своих величественных каменных сооружений как бы уже нашли гармонию вечной жизни. Ассирийцы и вавилоняне в их глинобитных домах, уничтожаемых на протяжении жизни одного поколения несколько раз непредсказуемыми наводнениями, верили скорее в ад, чем в рай. Дэнни говорил о Гильгамеше, как будто он его лично знал. Он говорил о космическом смысле археологии. Уходя в землю, человечество становится собранием космических объектов.
– Это похоже на «Философию общего дела» Николая Федорова, – сказал Александр. – Только тот уходил еще подальше космоса. Он говорил, что главное дело человечества – это возвращение ушедших отцов. Возвращение их из запредельных пространств во плоти. Космос для него, похоже, был лишь пограничной сферой.
– Как ты сказал, Николас Федора? – Она на академический манер прищурилась в его сторону; ему даже показалось, что он видит у нее на носу очки. – Это русский? У нас такого философа не знают.
Он усмехнулся:
– У нас тоже, разве только в узких кругах, в самиздате.
– Ох уж эти ваши узкие круги!
– Откуда ты знаешь про наши узкие круги?
– Как откуда? От русских любовников, конечно. От кого еще женщина может что-нибудь узнать? В промежутках между траханьем любовники рассказывали об узких кругах и о самиздате, но почему-то никогда не упоминали этого философа.
Тем временем сумрак в комнате сгущался. Через два часа надо было ехать в аэропорт. Нора облокотилась на кучу подушек, достала сигареты с ночного столика. Александру казалось, что она временами бросает на него пытливые взгляды, как будто и в самом деле хочет узнать больше о Федорове.
– По Федорову, – сказал он, – Всемогущий Господь ждет от каждого поколения живых, то есть от «детей воздуха», что оно будет работать для воскрешения всех мертвых, то есть для возврата силами науки и технологии космических и эзотерических объектов к жизни, то есть в воздух. Это главная идея: преодоление вражды природы путем воскрешения отцов. Звездное небо говорит нам об отдаленных мирах, но больше оно говорит нам о грандиозном поиске «отцов» милостью Божьей.
– На тебя как на артиста он повлиял? – спросила она.
Он как-то странно замялся:
– Сначала да, но потом возникло какое-то сопротивление. У него есть мысли об искусстве, они мне чужды. Началом искусства Федоров считает молитву, что для меня бесспорно, если и танец считать молитвой. Но потом в его рассуждения почему-то входит идеология и даже что-то вроде текущей политики. Он разделяет искусство на «теоантропоургическое» и «антропоургическое». Первое заключается в открытии Бога через вертикальное, молитвенное положение, оно состоит в создании памятника умершему. Второе – это светское искусство, с одной стороны устрашающее, с другой чувственно-привлекающее. Молитву здесь заменяет выставка.
Она крепко провела ладонью по лбу и промолвила:
– Это верно.
Александр пожал плечами:
– Слишком верно на мой вкус. У искусства есть еще одна важная цель. Оно направлено против главной вражды, которая исходит не от природы, а от времени. Полное уничтожение приходит от бега мигов, а искусство пытается открутить назад, поймать неуловимое. До искусства все проваливалось в бездну, сейчас иной раз кажется, что хоть что-то да остается. В этом, быть может, и проявляется Святой Дух.
– Где достать эту книгу? – спросила она.
Он пожал плечами:
– Я никогда не видел Федорова в виде книги. Это были просто пачки папиросной бумаги, которыми обменивались интеллигенты. Большевики вряд ли ее издадут: все-таки там говорится о таких вещах, перед которыми весь их диалектический материализм звучит, как детский лепет.
Он посмотрел на часы. Она проследила его взгляд:
– Да, надо одеваться. Отвернись!
Он хмыкнул. После тех форм близости, которым они только что предавались, такая вдруг стыдливость. Взгляд исподлобья. А, вот в чем дело, опять заманивает в свою ловушку. «Ну, что же ты мне не даешь спокойно одеться?» Медлительное, но все нарастающее разгорание.
– Ну, вот вы опять, сэр, – проговорила она, как бы пытаясь томной уловкой свалить на него то, в чем она сама была повинна. Он уже заметил, что она во время секса переходит на «вы», то есть использует «sir» и сослагательное наклонение глагола «will». – Вы же собирались слушать дальше откровения бедной Норы.
– Вам ничто не мешает, мэм, продолжать свой рассказ, – сказал он, начиная свое «опять».
Она удивилась:
– Вы полагаете, что я могу продолжать рассказ о бедной Норе, когда вы вот так меня лягушкой под собой распластали?
Он был настойчив:
– Я должен все знать об этой бедняжке, которую так мучают мужчины!
Она стала продолжать.
В принципе, самая драматическая глава уже рассказана. Остались лишь рутинная академическая карьера да археологические экспедиции к Полумесяцу Плодородия. Четыре года назад Нора познакомилась на Кипре с бейрутским молодым человеком по имени Омар Мансур. Они отправились вместе в Париж и вдруг поженились.
– У них есть дети? – спросил он с некоторым нажимом.
– У нее есть десятилетний сын, он воспитывается в Швейцарии.
– Кто его отец? – Снова конвульсия ревности пронзила его тело от макушки до всех кончиков.