Сейчас видно, что они не хотели убить меня той ночью, думал АЯ. Они просто хотели проучить проклятую Россию, вот и все. Сделать больно, но не убивать, конечно. Сломать челюсть, пару ребер, вот и все. Люди, в общем-то, добродушны. Они могут и ошибиться, выбирая мишень для своего гнева.
Держа его в своих руках, Бернадетта воскликнула: «Эй, да ты, кажется, влюблен, нахал! Ребята, наш Лавски влюблен! Его член не реагирует на мои молочные железы! Признайся, Лавски, ты переутомлен любовным траханьем!» Пианист Генри в этот момент бравурно заиграл в его честь «Примаверу» Вивальди в его собственной, конечно, интерпретации, с адресом все-таки к «бэби». Лавски, также известный как Саша Корбах, положил на стойку три сотенных бумаги и сказал, что он покупает дринк всякому, кто захочет выпить в пределах этой суммы. «Слушай, Лавски, – доверительно, почти шепотом сказал ему Матт, – мы тут все охуенно соскучились по твоей „системе Станиславского“.
Александр, которого уже, что называется, повело, начал всей компании, а потом и всему бару показывать технику перевоплощения на примерах. Ну, скажем, самое легкое, президент Рейган. Надо выловить у него какую-нибудь главную штучку. Всем известно, что он в прошлом актер кино, поэтому всегда смотрит, даже когда и не смотрит, откуда на него в данный момент направлена кинокамера. Ну, почти как дзэн-буддист, что всегда пытается понять, откуда на него смотрят глаза Бога. У Ронни с его Богом, то есть с камерой, особые отношения. Он всегда озабочен тем, правильно ли выглядит. Ему всегда хочется причесаться, увы, он не всегда может это сделать.
Другое дело товарищ Брежнев. Передо мной человек, который всегда боится, как бы у него что-нибудь не вывалилось. Вот смотрите, пьяные гады, как я, Брежнев, иду на трибуну читать приветствие ленинским профсоюзам и все время боюсь, как бы что-нибудь не вывалилось через штанину. «Вот вы, тоуахыщы, хохочете, а уэд это большая челоуэческая трахэдиа».
Так он лицедействовал под общий хохот «Первого Дна» и с каждой новой порцией гнусной влаги находил все новые нюансы в системе перевоплощений. Ну прям-таки Джонни Керсон, орали завсегдатаи. Между тем Бернадетта требовала, чтобы он перевоплотился в женщину. Ну что ж, изволь, сестричка! Перед вами, почтеннейшие лэдис (он, впрочем, сказал «блэдис», но этот нюанс не был замечен даже местным знатоком русского языка Касторциусом) и джентльмены (он, впрочем, сказал «жантильомы», но этот изыск был непонятен даже ему самому), перед вами воплощение археологически хорошо известного типа женщины-с-хвостом. Этот тип в исторические времена воплощался в образы императриц, вы знаете, олухи, о чем я говорю. Он прошелся величественно, чуть выпячивая зад и подталкивая вверх левую грудь, которая, как многим было известно, отвисала больше, чем правая. Потом он откинул за спину и запустил в перманентное струящееся движение то ли хвост, то ли гриву, то ли некий волосяной шлейф, льющийся за императрицей от затылка до пят.
«Я умираю от ревности, – сказал Матт Шурофф, – и все-таки восхищаюсь этим сукиным сыном Лавски». Бернадетта хохотала: «Жаль, что этот сукин сын обожрался любовью, я бы по-царски его наградила сегодня за эту работу!»
Страна огромных возможностей, что и говорить! Никогда не нужно опускать руки в отчаянии. Вставая утром, сразу ищи, откуда на тебя сияет улыбка Фортуны. Еще вчера ты был нищ до полной замшелости, вдруг клик-клик – и ты присоединяешься к преступной шайке, и твой карман уже упакован баксами. Это отнюдь не мешает тебе изображать из себя богемного артиста перед твоей любимой, тем более что вас разделяют три с половиной тысячи миль, а ваши круги имеют меньше шансов пересечься, чем волки и дельфины.
Итак, сорокачетырехлетний А.Я.Корбах, бывший лидер московского театра, бард и всесторонний, хоть и возмутительный, актер-каботен, стал одним из немалочисленной армии калифорнийских наркощипачей и пребывал таковым от ноября восемьдесят третьего, когда он вернулся после своего первого трансконтинентального свидания, до ноября восемьдесят шестого, когда он на ночном дежурстве протянул пакетик с кокаином долговязому малому, чей галстук, словно сорока, трепетал под порывами пустынного ветра.
Внешне это выглядело довольно невинно: принял пароль, отпустил товар, получил деньги, положил их в металлический ящичек под стулом мистера Тесфалидета. Больше ни в какие дела его друзья не посвящали, может быть, и в самом деле берегли в соответствии с излюбленной русской легендой о том, как декабристы берегли Пушкина. Так или иначе, помимо обычного жалкого чека от «Колониал», каждые полмесяца он теперь получал конверт с «кашей» то по две тысячи, то по три. Теперь он запросто мог летать в Вашингтон на свидания, что и делал почти еженедельно. Нора быстро уловила какие-то изменения в поведении Алекса, и больше он уже не находил в своей сумочке случайно туда залетевших сотенных бумажек.
Он привык к самолетам, а в «Юнайтед» его уже стали замечать. Однажды бригадирша стюардесс предложила ему присоединиться к новой тогда программе Frequent Flyer, то есть «Летун-завсегдатай», так сказать. При вашей работе, сэр, то есть при ваших перелетах с берега на берег, вы можете легко намотать достаточный километраж для бесплатного перелета в Океанию и Австралию. Он радостно удивился: никогда не думал, что эта «работа» принесет мне какую-нибудь выгоду. Стюардесса хоть и не поняла, но охотно рассмеялась. В манере американцев есть и эта приятная черта – смеяться непонятным шуткам.
Время в полетах больше не казалось ему долгим, то есть оно по своей плутовской привычке дурачить клиентуру решило больше не казаться ему долгим. Однажды все пять часов до Вашингтона ушли у него на выборматывание стихотворения из дюжины строк. Чаще, однако, он ничего не выборматывал, а только лишь с каждым часом наполнялся все большим жаром перед свиданьем. Уже и кресло самолетное само вызывало в нем первые струйки этого жара. Почти всегда это были самые поздние рейсы, и атмосфера опустевших аэропортов соединилась для него с почти уже забытым ощущением флорентийской романтики. Ну, вот вам, милостивые государи, если еще не надоел, еще один беглый портретик нашего искателя «нового сладостного стиля». Пока в Москве в соответствующем учреждении его папки пополняются донесениями, пока кагэбэшные писатели выискивают в своих статьях места, чтобы лишний раз лягнуть «запродаванца спецслужбам Запада», оный бредет в своем элегантном тряпье по длиннейшему аэропортовскому коридору мимо закрытых уже сувенирных киосков и еще открытых, но уже почти пустых закусочных с мерцающими экранами, на которых не утихает характерный для восьмидесятых годов диспут о сексуальной жизни американского народа, тащится со своей наплечной сумкой, то ли молодой, то ли порядком старый, то ли американец, то ли не очень.
Он настаивал, чтобы Нора больше не встречала его в аэропорту всякий раз, когда он прилетает. Она возражала. Ты хочешь лишить меня моего высшего удовольствия, дорогая обезьяна! Я так ценю этот момент, когда ты вылупляешься из безликой толпы, первый контакт взглядами и чувство немедленной капитуляции, ты знаешь, что я имею в виду. Он настаивал. Зачем тебе каждый раз переться в аэропорт? Сиди себе в кресле со своим «Кампари-энд-Гайдн» и жди, когда перед очами твоими покажется такой голубоглазый Алекс-Обезьяна. В этой настойчивости было нечто мазохистское. Иногда ему казалось, что он мечтает натолкнуться на измену. Конечно, он понимал, что она его любит, и все больше и больше по мере того, как их отношения становились все нежнее и теснее. Подсознательно все-таки он не мог себе представить, что такая женщина, как Нора, может хоть день прожить, не став мишенью мужской агрессии. Что-что, но ее чувственность была ему хорошо известна, и он легко представлял себе ее «немедленные капитуляции» в толпе алчных если уж не обезьян, то кроманьонцев, всех этих вашингтонских многочисленных «синглз»[138] – юристов, политиканов, вояк, шпионов и дипломатов. Общеизвестно, что Дистрикт Колумбия страдает от дефицита хорошеньких женщин, так что в этих условиях миссис Мансур, дама без предрассудков, обладающая удивительным свойством даже на огромном расстоянии вызывать магический жар в чреслах мужчины, становится мечтой всего города.
В начале восемьдесят четвертого он наконец съехал из отеля «Кадиллак», провожаемый жаркими поцелуями тамошних девчат из группы «Пожилые еврейские граждане» и хлопками по плечу со стороны ребят, что, подбираясь к девяностолетнему рубежу, день-деньской на крыльце ночлежки обсуждали колебания валютной биржи. Бернадетта и Мел О’Масси, который к этому времени вырос в одного из влиятельных дилеров по недвижимости района Санта-Моники и Венис, нашли ему классную студию возле Марина-дель-Рей. Подходящее место для нашего Лавски, согласились все завсегдатаи «Первого Дна». Здесь он сможет отлично дрочиться со своей системой Станиславского.
В начале восемьдесят четвертого он наконец съехал из отеля «Кадиллак», провожаемый жаркими поцелуями тамошних девчат из группы «Пожилые еврейские граждане» и хлопками по плечу со стороны ребят, что, подбираясь к девяностолетнему рубежу, день-деньской на крыльце ночлежки обсуждали колебания валютной биржи. Бернадетта и Мел О’Масси, который к этому времени вырос в одного из влиятельных дилеров по недвижимости района Санта-Моники и Венис, нашли ему классную студию возле Марина-дель-Рей. Подходящее место для нашего Лавски, согласились все завсегдатаи «Первого Дна». Здесь он сможет отлично дрочиться со своей системой Станиславского.
Просторный дек студии висел прямо над променадой, за которой, как и везде в этой полосе, расстилался пляж шириной в два футбольных поля, ну а за пляжем еще одно пространство, значительно шире, облегающее своей водной смутой половину земного шара, созданное Господом неизвестно для какой цели, если не для постоянного восторга.
Александр никак не мог привыкнуть к новому месту. Всякий раз, переступая порог и видя за огромным окном серебрящийся или лиловеющий океан, он думал: сбылась мечта идиота, наконец-то ты живешь так, как в советском вечном насморке представляется жизнь за границей. Как все оказывается просто, надо лишь примкнуть к мафии, и жизнь поворачивается более зарумяненным бочком, входит большой морской озон, выдувает миазмы мрачного подсознания; человек рожден для счастья, как птица для полета (Горький? Шолохов?), как акула для проплыва, как дракон для изрыгания огня. В принципе то же самое ведь предлагалось и в России, когда товарищ Ситный со своими генералами за водочкой с семужкой советовали усилить патриотическое звучание «Шутов», укрепить наш собственный уникально русский элемент, ударить по классическим врагам россиян – по купцам, по попам, по помещикам. В принципе то же самое: просто будь членом банды, и все будет с тобой в порядке.
Теперь у нас все-таки есть альтернатива тоталитарному чудищу, банда забавных мошенников. Похоже, что человек не может выбраться из говна без какой-нибудь маленькой мошеннической альтернативы. Открой все раздвижные стеклянные двери и дыши – это теперь твое место.
Кроме основной комнаты, в студии был так называемый лофт, куда вела маленькая спиральная лестница. Там он оборудовал свое лежбище прямо под так называемым скайлайт, то есть окошком в крыше. На это окно часто садилась чайка с доминовидным хвостом. Он был уверен, что это та самая: тварь, очевидно, привыкла к Корбаху и проследила его переезд.
Глядя сверху из этого лофта, или, как в России говорят, с антресолей, он всякий раз удивлялся обширности своего жилого пространства. Тут впору наладить театр на пару дюжин зрительских мест. Сцену можно углубить за счет террасы. Пока что он купил для дека зонтик с надписью «Stolichnaya». Еще полгода преступной деятельности, и можно будет обзавестись пианино, а то и клавишами с электронным программированием, на которых можно будет записать музыкальное сопровождение спектакля «Арест наркотика». Жизнь, как всегда, поможет искусству. Полиции в этой студии будет легко производить обыск: углы не захламлены. Океанская студия крупного художника должна быть насыщена кармой океана. Надо будет все-таки собрать чемоданчик на случай ареста. Интересно, был ли у Яши Корбаха припасен такой чемоданчик? Идея бегства, конечно, никогда не приходила ему в голову – как можно бежать от родных органов? – но к посадке он, как всякий советский человек тех лет, должен был быть готов.
Пока что надо было наслаждаться новой жизнью, и он наслаждался. Даже сократил визиты в «Первое Дно». Часами сидел на деке, следя за бессмысленными перемещениями яхт. Большие корабли в поле зрения почему-то никогда не появлялись, зато мощно уходили вверх и растворялись в небесах джамбо-джеты курсом на Японию, Гонконг, Сидней. Ровно булькало под деком двухстороннее движение туристов. Иной раз бульканье взмывало фонтанчиком смеха. Из маленького мага у его ног постоянно канителилась музыка барокко. Эти клавесины и скрипки, виолы Вивальди, эти его драматические взмывы – как будто рядно вдруг начинает полоскаться в порыве чего-то пронзительного и ускользающего, как будто некто в венецианской треуголке входит, держа маску на отлете, и заявляет: не вечно будет так, будет как-то иначе! Как удалось девятнадцатому веку выжить без Вивальди? Что за глупая риторика, Корбах? Эзра Паунд открыл Вивальди для двадцатого века и стал пропагандистом на радио Муссолини.
Надо поговорить с Норой о музыке древних. Что там они находили в раскопках, какие инструменты? Была ли у греков и римлян нотная запись? При такой колоссальной сети театров трудно представить, что у них не было профессиональных музыкантов. Если я буду когда-нибудь ставить «Свечение Беатриче» в театре, а лучше в кино, там будет разговор о музыке древних. Поэты н.с.с. были потомками трубадуров, и они колоссально торчали на культуре античного мира. Они возрождались все-таки после тысячелетнего тления!
Вообразим себе такой эпизод: Гвидо Кавальканти, Дант и да Пистойя сидят возле бочки с вином. Появляется юноша, ну, скажем, юный Джотто. Он принес невиданную медную флейту, которую откопал на руинах античного форума во Фьезоле. Это флейта древних, говорит Гвидо. Увы, нам никогда не узнать, какую музыку они играли. Дант пробует отмытый купоросом инструмент, из него несутся какие-то хрипы, кваканье, и вдруг он начинает исполнять концерт Майлса Дэвиса.
И тут Александр поймал себя на том, что впервые за время эмиграции подумал о «Свечении Беатриче», вообще первый раз наяву начал думать «творчески». Эта океанская студия явно оказывает на него благое влияние. Ему было так здорово на новом месте, что он даже пропустил еженедельный полет в Вашингтон. Когда он осознал это, он содрогнулся от ревности. Нет сомнения, его отсутствие будет компенсировано чьим-нибудь присутствием. Он бросился в свой лофт, схватил телефон: разумеется, у него теперь был свой телефон и ему не надо было тащиться на пляж с мешком четвертаков за пазухой.
«Ничего страшного, – сказал ее голос, такой мягкий, такой милый. – Невозможно летать каждую неделю. У тебя, конечно, масса дел в твоем грешном Венис. Теперь моя очередь нагрянуть без предупреждения». Сказав это, она испугалась, что выдала ее собственную ревность, и постаралась закамуфлироваться беззаботным смехом. Ему никогда не приходило в голову, что она тоже может ревновать. «Ты меня любишь, бэйб?» – «Сильнее, чем прежде!» – прошептала она. Один ее голос сводил его с ума. «Могу я расстегнуть?» – «Пожалуйста, расстегни». – «Что ты теперь сделаешь, моя любовь?» – «Для начала я устрою легкое дуновение атлантического бриза, чтобы умиротворить тихоокеанского пирата в красной шляпе». – «А потом, котенок?» – «Ты знаешь, что будет потом». – «Нет, ты скажи!» Она сказала и, слегка задохнувшись, потребовала, чтобы и он высказался, причем в как можно более реальном приближении к языку советской казармы. Он не заставил себя упрашивать, после чего вся эта грязнуха испарилась, оставив место только беспорядочному любовному бормотанию с обоих концов сателлитной связи. «Ай-лав-ю-бэби-ай-лав-ю-соу-мач-соу-соу-мач-мач-мач-бейб-бейб-бейб-лав-лав-лав…» Занималось ли тут время своей привычной игрой с человеческой расой, то есть перепрыгиванием моментов из будущего в прошлое, не дано было им знать, потому что страсть становилась синонимом настоящего.
«Что ты сейчас делаешь со мной, Артемида?!» – наконец возопил он. Она немедленно откликнулась: «I’m just trying to pussyfy your iron-clad battery-ram, Hermes!»[139]
Тут любовники стали испускать вопли, способные нарушить величие всех предметов, вращающихся в данный момент вокруг Земли. «Пффу, фай», – прошептала после этого взрыва Нора и повесила трубку. «Воображаю себе счет от „Белл-Пасифик“, – пробормотал усмиренный АЯ и заснул.
Когда они в очередной раз встретились в Вашингтоне, Нора спросила, отводя глаза:
– Тебе не кажется, что мы совершили надругательство над временем и пространством?
Он мягко ее урезонил:
– Оставь в покое время, ему на нас наплевать. А вот пространство, возможно, и в самом деле было унижено.
5. Полет Норы
Прошло еще несколько недель в обычном ключе встреч и расставаний. Иногда Александр прилетал во внеурочные дни и бродил вокруг ее дома, притворяясь, что просто гуляет, не признаваясь самому себе в шпионстве. Видел однажды, как из дома выскочил Омар Мансур, за ним вытащили чемодан. Юнец скакнул в лимузин, чемодан бухнулся в багажник, тут же отчалили.
Александр из наемного «фордика» с другой стороны улицы целый час наблюдал за подъездом. Сейчас произойдет разоблачение. Муж уехал в командировку, любовник за три тысячи миль, сейчас явится третий. Гнусный этот вздор никак не выходил из головы. Как раз через час подъехал какой-то яппи в «ягуаре», не отрывая уха и рта от сотового телефона, прошел в подъезд. Вот сейчас я ее разоблачу, если, конечно, швейцар не помешает. Швейцары, эти гады, клевреты богатых мерзавок, вечно стараются сбить вас с толку, прикрыть блядство ширмочкой респектабельности. Не всегда, впрочем, это у них получается, нет, не всегда.