Подтверждение слухов пришло неожиданно, но зато из самого достоверного источника. Однажды, перебирая снимки утвержденных актеров, он задержался на дивном, как бы вечно озаренном лице Голди Даржан. Это лицо и удлиненная фигурка его завораживали: нет лучше Беатриче в мировом кино! В личном общении, надо сказать, чувиха не производила такого впечатления. У нее была мимика и манеры дешевенькой лондонской бимбо. Ну что ж, на то я и режиссер, чтобы превратить сикуху во флорентийского ангела. Вдруг его поразило сходство некоторых снимков с прежними ликами Риты О’Нийл. Вдруг возник неожиданный поворот сюжета. Беатриче не умерла. Испугавшись любви Данта, она имитировала свои похороны, скрылась из Флоренции и дожила до старости где-нибудь в Урбино, в полном одиночестве и аскезе. И эту роль пожилой Беатриче сыграет Рита О’Нийл, мать его возлюбленной, глава голливудского «теневого кабинета». Уже представляя, какой на студии начнется вой при неожиданной переработке утвержденного сценария, он позвонил своей «почти теще» и попросил аудиенции.
«Алекс, я так часто сейчас думаю о вас», – сказала потускневшая звезда весьма молодым и упругим голосом. «В связи с фильмом?» – довольно глупо спросил он. «Нет, в связи с Филиппом», – ответствовала она. «С Филиппом, Рита?» – «Да, с Филиппом, моим маленьким внуком и вашим сыном, мой друг».
Он примчался к ней, на холм Бель-Эр, и она, «прямо как в кино» на фоне мерцающего всякой чепухой Лос-Анджелеса рассказала ему о своем недавнем полете в Европу на свидание с ее вторым внуком Филиппом Джазом Корбахом. Потрясенный Алекс немедленно вспомнил одну счастливую ночь и мокрую «Вашингтон пост», из которой он скрутил саксофон, чтобы сыграть для Норы. Филипп Джаз Корбах, это звучит! Нора сказала, что вы отец, мой друг, но она не собирается навязывать вам отцовство. Он закричал, что любит Нору, только Нору и что любит уже и Филиппа Джаза Корбаха! Он уже немолод, но! Рита, тонко улыбнувшись, заметила, что его возраст, очевидно, ни на чем не сказывается, и по этой классной «диаложной» улыбке он понял, что «почти теща» посвящена в некоторые подробности. Он продолжал, говоря, что странные отношения с единственной женщиной его жизни (Рита тут сделала отличный жест, как бы амортизируя ладонью вниз) измучили его. Ничего больше он не желает, как только посвятить весь остаток дней ей и Филиппу Джазу. Но он даже не знает, где она. Нора почему-то считает, что он посягает. Ну, на что-то. На независимость, что ли. Тут же последовало: это чувство кажется вам странным у женщины? Сказав это, то есть как бы отметившись в передовых порядках, Рита с большим сочувствием пообещала «почти зятю» посодействовать его встрече с «этим лучшим в мире младенцем», ну а стало быть, и с его мамой заодно.
Только после этого он открыл ей цель своего звонка. Он боялся, что она будет шокирована: значит, он думает о фильме, а не о ее дочери? Напрасные опасения, профессионалка миражного царства мгновенно забыла обо всем на свете, кроме возможности снова появиться на экране в огромном, если не эпохальном фильме. Конечно, она согласна, однако есть одно условие, без которого дело не состоится. Давным-давно она дала себе зарок никогда не играть старух, поэтому Беатриче должна быть отправлена в рай хоть и в пожилом, но еще в женском возрасте. Посмотрите на меня, Алекс, и вы увидите, что я не требую ничего «ридикюльного». Я вполне еще могу сыграть хоть и платоническую, но сильную любовь. Поверьте, у меня есть что сказать по этому поводу. Он восхитился: не в первый раз суетная светская ветеранка поражала его острыми прорывами в суть предмета.
Однажды он вспомнил, что у Гумилева есть стих о Данте и Беатриче. Весь «Серебряный век» в Петербурге (не в Москве) прошел в присутствии этих двух теней. Символисты и акмеисты были одержимы дантеанством. Алигьери блуждал среди пустынного классицизма вокруг «Бродячей собаки». Он полез по своим полкам и вытащил четырехтомник Гумилева, изданный эмигрантским издательством и переплетенный в суровую бумагу. Уже в первом томе нашлось искомое.
В принципе вот то, что я должен снять, вот это мой синопсис, остальное – гарнир. Прообраз Данте видели те петербуржцы каждый в своей судьбе. Модерн и «новый сладостный стиль» слились воедино. Брюсов призывал символистов:
И если не Беатриче, то чью поступь чувствовал Блок в высоких храмах окатоличенного православия, кто, если не она, проходил в ризах Величавой Вечной Жены?
Провозглашенный «центральным человеком мира», Данте оставался человеком, то есть жертвой Вселенной. В нем, как и в Россети, как и в Блоке, как и во всех нас, грешных, тоска по райской любви перемешивалась с жаждой земной, то есть счастье перемешивалось с похотью. Беатриче ходила по тем же улицам, что его домашняя Джемма, что и лихие тогдашние синьоры, Фьяметта и Пьетра, которых он довольно грубо домогался. Акт слияния, вся его сласть для него становится как бы тоской по единому Адаму, слово «сладостность» взывает к тому, из чего он был выброшен первородным грехом.
Задумано было что-то другое, непостижимое нами. Потом в этом возник какой-то перекос, мы дети этого перекоса. Вся мировая биология, включая человеческую историю, то есть историю одухотворенной биологии, это не что иное, как процесс преодоления этого перекоса, возврат к идеалу. И об этом непостижимом идеале вечно тоскует поэт, опутанный, как и все живое, цепочками хромосом, пунктирами ДНК. Но об этом ни слова на заседании совета «Путни продакшн», иначе нас выбросят оттуда, невзирая даже на инвестиции Стенли. Говоря «нас», он, разумеется, имел в виду себя и Данте.
Ну хорошо, а что это я так заторчал на столь высоких материях, одергивал он себя. Как в том отменном анекдоте: «И в самом деле, хули я?» Я, дитя расстрелянного командира РККА и запуганной архивистки, мальчик, ошарашенный поперек головы самшитовой палкой цекиста, жалкий выкормыш руссо-еврейства, певец советских недорослей, проглотивший столько гнусной водки в плацкартных вагонах и в общагах, расковырявший столько банок гнусных консервов, проволочившийся столько среди вечного советского стукачества и убожества, среди вечной вони, которую уже не замечают, а чтобы заметить, надо восемь лет не быть дома, а потом вернуться и задохнуться среди сортиров родины, среди ее зассанных подъездов, хули я?
Хули я вообще-то возомнил себя артистом высокого ис-кус-ства, всего этого нашего жалкого окуджаво-галичевско-высоцко-тарковско-любимовско-козловско-параджановско-корбаховского ренессанса? Хули ж я среди всех таких же все мечтал о каких-то там Зурбаганах, о каком-то «острове Крыме», где можно укрыться от красных чертей, о всех этих пролетающих образах греко-иудейской прародины среди оливковых рощ; хули я?
Ну что ж, каждый из нас так может себя спросить – из всех, с кем я провел эти три дня, из всех этих альпинистов, шоферов, докторов, журналистов, «афганцев», педагогов, библиотекарей, строителей, санврачей, кукловодов, ну и так далее; хули мы?
А хули я вообще-то, Корбах Александр Яковлевич, 1939 г.р., место рождения Москва, еврей по национальности, так прижился в Америке, as snug as а bug in the rug,[228] как будто я ей принадлежу, а не юдоли советской. Какое я отношение имею к этой стране с ее, скажем, неграми, к которым я, как выяснилось, не имею ни малейшего отношения, несмотря на все джазы и баскетболы? Какое отношение я имею, например, к пачке «жиллетов», из которой при распечатывании выпадает пластиковая карточка на пятиминутный телефонный разговор, выпущенная компанией MCI совместно с федерацией атлетики под эгидой вышеназванной брадобрейной компании? Какое отношение я имею вообще к этому материку, когда я подлетаю к нему в разгаре, вернее, в распарке его лета и вижу с высоты его берега, томящиеся в жарких парах? Какое отношение я имею к шкурам его лесов, в которые как ни войдешь, так сразу тебя и охватывает чувство непричастности к моткам непроходимых колючек и висящим без движения ветвям? Ты не относишься никак и к викторианским домикам, стоящим в ряд под свисающими в жаркой влаге листьями, похожими на связки вирджинского табака или на многоярусные юбки каких-то испанских матрон, под которыми зиждятся дубовые или эльмовые ножища этих бабищ чудо-реализма.
Говоря о реализме, следует сказать несколько слов и о ебле. Американская к тебе относится не очень-то впрямую, старый козел. Нора не раз тебе говорила, что ты трахаешься как-то не так, как их козлищи. Равенство партнеров не заложено в структуру твоего языка, вот в чем причина, а вот из их языковой структуры как раз и проистекает весь их феминизм с их «политической корректностью».
Ну давайте уж напрямик. Когда я вхожу в люкс очередного пятизвездного отеля, разве я имею к нему какое-нибудь отношение? Те, кто имеют к нему отношение, не замечают великолепия, а я в пузырящихся ваннах, перед зеркалами, совершенству которых позавидовала бы и старая Венеция, перед окном с видом на очередной океан, отвечая на любезнейший вопрос, к какому часу подать вольготный «линкольн» с исполнительным, без заискиванья, шофером, я тут все время думаю, что не имею к этому никакого отношения, но зато имею прямое отношение к другому типу отелей, ну, скажем, к керченскому «Межрейсовому дому моряка», где в номере люкс здоровенный гвоздь торчит из паркета острием вверх для пущего удобства тех, кто хочет порвать свои штаны, где в ванной кроме «воды нет» нет еще и света, потому что лампочку кто-то унес, где вместо туалетной бумаги в мешок всунута местная коммунистическая паскудина, где, чтобы зажечь или погасить лампочку на ночном столике, надо вылезти из постели, пересечь спальню, забраться на спинку дивана, ибо только оттуда можно дотянуться до штепселя, где утром просыпаешься весь в пятнах после визита ночных красавиц, мух с соседней свалки, где дежурная тетка-большевичка заходит к тебе без стука пересчитать полотенца и спрашивает басом, не сожрал ли ты вафельное; вот, собственно говоря, к какому типу отелей ты имеешь отношение, Александр Яковлевич.
Ну что ж, надо закругляться и возвращаться к своим. Спасибо за все, Америка, ты-то хороша, да хули ж я.
6. Зеркальная стена
В Нью-Йорке он неторопливо направился из одного павильона авиакомпании в другой. До пересадки на Эл-Эй было больше двух часов. Двигался по бесконечным стеклянным коридорам, по катящимся дорожкам мимо киосков, закусочных, кафе, баров, высоких тронов для чистки сапог, гирлянд маек, на которых столько вздора нарисовано и написано, мимо книжных лавок, почти сплошь занятых оскаленными клыками и зубами-резцами. Вот еще загадка, почему эту страну так тянет к Дракуле? В бытовой жизни никаких намеков на вурдалачество, а в духовной вот бесконечная кровища течет со всхлипами под аккомпанемент романтической, ну, стало быть, румынской музыки. Он шел в своем потоке и смотрел на встречный поток американского пассажирства. Было такое впечатление, что ты в толпе довольно знакомых людей: шли основные типы общества, которых не так уж много, ну, скажем, триста. Вон тащится навстречу знакомый тип из академической среды, какой-нибудь драматург на университетском жалованье, об этом можно судить по расхлябанной одежде, скрывается за большущими толстяками – сколько тут у нас развелось большущих мужских и женских толстяков в стране бейсбола! – снова появляется, демонстрируя надменный подбородок непризнанного гения – вполне типично американский не-совсем-американец – и проходит мимо. АЯ минует зеркальную стену, даже не сообразив, что в течение нескольких секунд наблюдал за своим собственным отражением.
Чтобы завершить эту весьма важную часть в ее собственных, части десятой, пределах, нам придется прибегнуть к приему, который мы бы тут охарактеризовали словцом «однажды». Делается это вовсе не для того, чтобы скрыть наши нелады с хронологией, – напротив, с помощью этого словца мы надеемся гладко провести тебя, читатель, по последующим девяностым годам к тому самому моменту, когда ты, выложив кучку рублей, долларов или франков, раскроешь эту книгу.
7. Виляющий тотем
Однажды Дик Путни позвонил Александру прямо в съемочный павильон. Произошло это в тот момент, когда режиссер объяснял своему любимому актеру Квентину Лондри, что тот вовсе не horny по отношению к Даржан в момент встречи у Понто Веккио, а просто-напросто мистически экзальтирован.
«Извините, Алекс, что раньше не предупредил, – сказал Дик, – но как насчет совместного ланча? Да, сегодня. Дело в том, что мой старик, который давно уже умирает с вами встретиться, неожиданно заявился в мой офис. Вряд ли у нас будет лучший шанс для того, чтобы собраться вместе».
Александр закончил утреннюю съемку и на прощанье сказал Квентину: «Не жри мяса. Я тебя умоляю, не жри стейков с кровью, пока мы снимаем „Понто Веккио“. Ты можешь это сделать для меня?»
Ланч состоялся прямо в офисе Дика на двенадцатом этаже здания компании, что торчит из пальмовых макушек на склоне холма Бель-Эр и смотрит верхними окнами на архитектурный вздор необозримого Лос-Анджелеса.
Мы, кажется, еще не рисовали для вас портрета Дика Путни, этого всемогущего производителя разного рода киновздора, да в этом и нет особой надобности. Достаточно сказать, что он по всем статьям представлял собой тип денежного воротилы и в глазах у него часто стояло выражение типа «нет-нет, вы не заставите меня размечтаться!».
Фигура папаши, успешно приближающегося к восьмидесятипятилетнему юбилею, достойна более подробного описания. Этот Эйб Путни, что на заре века в местечке Луцк Херсонской губернии был известен как Абраша Путинкин, являл собою представителя хорошей, взращенной на калифорнийских пустынных источниках старости. Темно-рыжая краска на голове классно скрывала не только седину, но и обширные, густо пигментированные просветы кожи. Две основные старческие жилы под подбородком были перевязаны фуляром «аскот». В отменных фарфоровых зубах Эйб постоянно держал сигару: привычка, приобретенная еще в начале голливудского расцвета, от которой он не собирался отказываться, несмотря на запрет кардиологов. Иногда он даже зажигал спичку и направлял ее к сигаре, но всякий раз огонек останавливался в сантиметре от любимого предмета, чтобы погаснуть от небрежного, как бы рассеянного помахивания. Одет патриарх был в ядовито-коричневый блейзер с длинной шлицей и в голубые джинсы, плотно облегавшие его стройные ножки. Обут в штучные ковбойские сапожки с инкрустацией. Такова внешность, к ней прибавим голубенькие под стать джинсам глаза, то ли натуральные, то ли искусственные, во всяком случае, достаточно зоркие, как покажет последующая беседа. Что касается внутренности, то тут наше перо начинает буксовать, не решаясь даже коснуться этой темы в завершающей фазе романа.
Слуги из ресторана «Мопассан», что располагался в первом этаже здания, принесли два меню в кожаных переплетах, похожие на приветственные адреса по случаю юбилея Академии Генерального штаба. Эти меню предназначались для Алекса Корбаха и Дика Путни. Старику притаранили его любимую еду из «Макдоналдса»: два гамбургера, пакетик френчфрайз,[229] солидную вазу салата и тюбик кетчупа, которым он мгновенно перемазал салфетку.
Алекс внимательно смотрел, достаточно ли широко откроет рот Эйб, вступая в интим с гамбургером. Он всегда недооценивал упругую пухлость этих культурно-исторических булочек. Пальцы и челюсти умелого человека превращают самый толстый бургер в удобное едальное устройство, и Эйб Путни был как раз из этого числа.
– Ну, расскажи, Алекс, о своих перспективах, – попросил Дик. – Как начались съемки, ну и вообще.
Алекс тут же начал плести ахинею о том, какое огромное значение приобретает сейчас дантовская тема в контексте европейского культурно-политического вызова. Балканы показывают, что мы наблюдаем своего рода откат Ренессанса, однако на фоне неожиданного выдвижения России наш фильм может оказаться манифестом культурного фронта. Запад жив, цивилизация не сдается! Европа не уйдет с авансцены, пока существует человечество, мистер Путни!
– Эйб, – сказал старик.
– Простите? – не понял Александр.
– Называй меня Эйб, – сказал старик. Он уже прикончил оба свои бургера, всю картошку и две трети салата, в то время как «молодые люди», отхлебывая отменное «мерло», только что приступили к своим миньонам. Теперь Эйб уже поднимался – в уборную.
– Ты Алекс, я Эйб, – говорил он, хихикая. – По-руску Сашка и Абрашка, о’кей?
Он довольно долго не возвращался. За это время Дик и Алекс успели закончить свой ланч и поговорить о девушках из массовки. Ребята болтают, что у тебя там масса красоток, верно? Когда Эйб вернулся, Алекс и сам уже чувствовал нужду отлить, или, как говорят на бензоколонках, take a leak (дать утечку). Войдя в туалет, застал в унитазе огромную темно-зеленую кучу, свидетельствующую о неплохом состоянии пищеварительного тракта президента корпорации. На кафеле валялась толстенная газета столбиками биржевых показателей вверх. Увлекшись любимым чтением, Эйб позабыл спустить воду; ну, бывает.
За кофе начался какой-то странный, но явно основной разговор.