– Ах, Саша, родной, всегда несмотря ни на что бесконечно любимый, искренний мой, непосредственный, незащищенный в своей артистичности человек! Как же я могу выжить, если он умирает, этот до судороги, Саша, любимый негр?
Очевидность трагедии была налицо, однако в разливе белорусской березовой сласти она как бы и переставала быть трагедией. И все-таки сильная интонация, думал наш лицедей, все-таки в чем-то «дама с камелиями».
– Он открыл мне целую вселенную мудрости вуду, и все наши, как их там, плазмодии и амебы столько раз циркулировали вместе, – на прежней ноте продолжала Анисья.
– Не нужно преувеличивать, – вдруг со скрипом, но по-русски произнес барон Шапоманже.
Немая сцена. Все застыло на полудвижении, на полу– фразе, одна лишь Анис успела раскрыть свой влажный, немного даже пенный, рот во всю ширь. К ней первой и вернулся дар речи:
– Значит, ты все знал, все понимал?
– Не все, ma cherie,[231] – кротко ответствовал барон. – Почти все.
Анис молча и медленно поднималась из кресла и вдруг разразилась:
– Сволочь! Merdе![232] Хуй моржовый! Так я и знала, ты ходил в ячейку к этой Саламанке, чекистке разъебанной! И ради этого говна я пожертвовала всем, детьми, талантливым мужем, чистотой лона!
Горшок бегоний с легкостью волейбольного мяча полетел в голову барона, но при попадании, к сожалению, потерял эту легкость, разлетевшись на мелкие куски. Барону ничего не оставалось, как встать и скромно отойти в угол обширного помещения. Анисья снова с хорошим результатом швырнула в него корбаховский стул, но барон уже лиловым фломастером выводил на белой стене символы Вевес.
– Не испугаешь, скотина! – с испепеляющей силой завизжала Анис.
Все были полностью шокированы, кроме близнецов, которые теперь хохотали и приплясывали в общей комнате.
– Папаша! Внимание! Сейчас появятся духи Лоа!
Барон между тем скромно изображал некую загадочную фигуру, напоминавшую радугу, переплетенную змеей.
– Боже, Боже! – воздела руки Анис. – Вы, Лоа и Вевес, придите на помощь!
Мальчишки, копируя спортивных комментаторов, кривлялись:
– А сейчас появляется бабушка Фуран! При жизни она была высшей мамбой!
Бабушка Фуран давно уже была здесь. Никто не заметил ее появления, быть может, потому, что все были отвлечены нарастающим запахом карбида. И вдруг все увидели, что она столбом стоит между Маттом Шуроффом и доктором Фухсом.
При всем доверии к нашему читателю, мы все-таки не решимся приступить к описанию внешности бабушки Фуран. Литературная практика не раз опровергала расхожую поговорку «бумага все стерпит». Нет, милостивые государи, и у бумаги есть предел терпения. Недаром она стала вытеснять иные авторские гадости непосредственно на целлулоидную пленку. Стоп, говорит иной раз бумага и загибается под необузданным пером, вспомните, сударь, о «правилах человеческого общежития», как в былые времена говорили. Стоп, бурчит она, заклиниваясь иной раз в вашем принтере, простите, сударь, но то обстоятельство, что я была подвергнута коммунистическому насилию, вовсе не дает вам права мазать на меня все накопившиеся в обществе миазмы. Все-таки я имею право на какой-то, пусть короткий, санитарный период!
Ну, в общем, в силу вышеизложенного мы воздерживаемся от описания внешности бабушки Фуран и ограничиваемся лишь одной, хоть и довольно заметной, деталью: из желудка у нее торчал живой петух.
Мы покидаем этот хронотоп. Лева и Степа берут под белы руки своего отца, едва не попавшего под магнит религии вуду.
– Пойдем отсюда, папаша! Они сами во всем разберутся.
Они вышли на свежий воздух, если так можно сказать о московском лете 1993 года. Неподалеку с агитгрузовичка витийствовала комсомолка-большевичка. Седые кудели ее развевались в унисон с красным флажьем. «Негодяи! – орала она. – Ограбили народ! Мы у вас заберем всю жилплощадь! Мы дадим квартиры каждому выпускнику детского сада!» Рядом мясистый и чубатый вася-теркин наяривал на гармошке: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и Макашов на битву поведет!» Несколько баб с криками «Подосланный! Подосланный!» гнались за носатым маленьким стариком. Тот ловко уворачивался от острых зонтиков, потом вспрыгнул на подножку троллейбуса, махнул маленьким триколором – умру за демократию! – и был таков. Бабы притормозили и тут же повернулись к оратору, вещавшему со стула. «Товарищи, я вас научу читать жидовские газеты! У них везде цифра 22 запрятана! Число Сиона, вот что это такое! Недаром Гитлер на нашу страну 22 июня напал!» Толпа бурно дышала, лопалась криками: «Душить их надо без всякого уважения!», «В прорубь всех спускать!» Кто-то недоумевал: «При чем тут прорубь, товарищи? Что же, ждать до зимы?» Между тем четыре бригады рабочих трудились по периферии площади, поднимая огромные рекламные щиты: «Банк Олби. Я всегда с тобой!», «МММ. Из тени в свет перелетая!», «Казино „Эльдорадо“, „Одежда Ле Монти. Комильфо“.
– Тут тоже интересно, – сказал Степа.
– Даже интереснее, чем там, – сказал Лева.
Папа Корбах вез сыновей на открытом «мустанге».
– Во машина! – восхищались сыновья. – Дашь погонять, дад?
Александру Яковлевичу хотелось подружиться с сыновьями. Он спросил ребят, что нужно для этого сделать. А ты сам подумай, папаша. Лучшего способа он не нашел, чем купить им по джипу. На Тверской в новом магазине по платиновому «Амэксу» приобрели два «чероки», один синий, другой красный. В сочетании с одеждами юнцов получилась манифестация свободы.
– Всегда к вашим услугам, господин Корбах, – сказали продавцы.
Сыновья восхитились:
– Ничего лучшего ты бы не смог придумать! Папаша, да ты, мы видим, просто молодец!
Вечер провели в квартире у Чистых прудов, которую московский ФК снимал для своего председателя у бывшего советского министра хлебозаготовок. Последний махал метлой у ворот, придуриваясь под простого мужика; вскоре он стал хорошим капиталистом.
Ребята рассказали отцу, что барон является одним из главных хунганов, то есть колдунов, Гаити, но и мамаша за годы тамошней жизни выросла в настоящую мамбу, то есть колдунью. Конфликты, возникающие между ними, не следует рассматривать просто как семейные свары, это скорее борьба двух сильных стихий, к которой народ республики относится с неизменным уважением. Вдруг как бы ни с того ни с сего парни расплакались, как маленькие:
– Папка, зачем ты нас покинул? Мы хотим жить с тобой в простом художественном мире! Не прогоняй нас, пожалуйста!
Он тоже плакал, держа обоих за здоровенные плечи. Быть может, я им являлся почти так, как меня иной раз во сне посещает Яков. С мольбой о прощении, но не за то, что покинул, а за то, что родил.
Вдруг из окна донеслось любовное женское пение: «Сад, ты мой сад, вешняя заря».
– Ну, так и есть, помирились, – предположили ребята.
АЯ подошел к окну. В пруду по мосткам прогуливался с гитарой барон Шапоманже. Мамаша Анис пела, прогуливаясь за ним. Бабушка Фуран столбом стояла сбоку. Выпущенный погулять шантеклер пускал кукареку и принюхивался к нечистотам знаменитого литературного перекрестка. И это было всего одно московское сутко 1993 года.
9. Что такое сто лет?
Однажды, кажись, уже в девяносто четвертом, прибыл из глубинной экспедиции доктор Лайонел Фухс. Был очень возбужден, рассыпал повсюду трубочный пепел, норовил подергать собеседника за язычок «молнии», как в свое время небось его дедушка Пейсах Фухс цеплялся за собеседникову жилетную пуговицу, словом, был счастлив. Александр Яковлевич, признаться, уже подзабыл (или делал вид, что подзабыл) о существовании в недрах ФК довольно объемистого рудимента, именуемого «генеалогической секцией», а она тем не менее не только существовала, но и разрасталась. Разве не ясно, говорил доктор Фухс, что наши исследования напрямую связаны с гуманитарными целями фонда? Не осознав себя галактикой внутри галактики, человечество зря потратит свои деньги. Я прав?
Ну, словом, как ни туманна была его концепция, особенно если учесть, что она была сопряжена с глубоко укоренившимся фухсовским атеизмом, наш исследователь готов был в любой момент мчаться хоть в Дублин, хоть в Дурбан, проскочи там хоть крошечная искорка корбаховско-фухсовской «молекулы». В этот раз он вернулся из Самары.
Н у, знаете ли! Волга произвела на него сильное впечатление. Он не ожидал, что она выглядит так, как она выглядит. Но дело не в этом, дорогой Алекс! Дело в том, что мы там обнаружили немало корбаховских вех и, в частности, бумажную фабрику вашего прадеда Натана. Да, она существует и даже иногда производит бумагу. В принципе это ваша фабрика, Алекс, но об этом позже.
Получило сь так, что, изучая линию Амоса Корбаха, родного брата варшавянина Гедали, то есть двоюродного прапрадеда Алекса и Стенли, компьютеры «генеалогической секции» стали периодически выходить на некую Хесю Теодоровну Корбах, 1894 года рождения, уроженку Самары, бывшего Куйбышева – нет-нет, Алекс, не Хуйбышева, а именно Куйбышева, – позднее фигурирующую в различных материалах как Ася Федоровна Сухово-Корбах. Почему-то им никак не удавалось заполучить дату ее кончины. Все запросы завершались прочерком. Тут вдруг кому-то из сотрудников – ну, не обязательно уточнять кому, хотя, разумеется, Фухс непременно бы уточнил, если бы это не был он сам, скромнейший, – удалось проведать, что Ася Федоровна просто-напросто еще жива.
Вообразите, так и оказалось. Сто лет – это не так уж много, сказала Ася Федоровна вашему корреспонденту. Она курит, сидя на балконе своего дома возле самарского речного вокзала. Теперь не больше полпачки в день, раньше не хватало и двух, всякая всячина. Даже этот дрянной балкон не успел развалиться за сто лет. В детстве все вокруг говорили, что он вот-вот развалится, ан жив курилка! И она хрипло смеется внезапному каламбуру.
Как-то так получилось, что она прожила свое столетие без особых треволнений. Я просто смотрела, как Волга течет, вот и все. Читала словари, справочники, энциклопедии и стала по мере течения Волги настоящим кладезем знаний. Вот вам еще один каламбур, господа американцы. Возьмите любой словарь, откройте наугад и задайте мне вопрос. Берем нечто тяжеленное, в ошметках какой-то кожи, труха с позолотой, пятно смородинового варенья полувековой давности. Ася Федоровна, что такое мята? Она возводит к лепному, не успевшему еще обвалиться потолку ашкеназийские, не успевшие еще за век выцвести голубые глаза и, откидывая папиросу не лишенным элегантности жестом, вспоминает: «Позвольте, мята? Растение Mentha. Мята курчавая, простая, дикая, или русская, квасная. Mentha crispa. Mentha viridis, кучерявка. Мята перечная, английская. Mentha pipirita, холодянка. Мята дикая, глухая, конская. Mentha arvensis, перекоп. Maribus vulgaris, шандра. Кошачья мята, будра, душица, pulegium. Пташья, куриный-мор. Stellaria media. Ballota nigra. Мята степная. Nereta cataria… Ну-с, этого достаточно?»
На Западе недооценивают русскую культуру, выносливость ее еврейской части. Что такое сто лет? Я даже не успела как следует облысеть, хотя мой знаменитый родственник, говорят, был лыс с рождения.
Нет, в тюрьме ей не пришлось, но уж давайте несколько фактов по порядку. В двадцатые годы было нелегко девушкам из банкирских семей, особенно если ваш брат ушел с белыми в Персию. К счастью, инженер Сухово предложил ей свое имя. Ася Сухово звучало прилично, даже в контексте антисемитизма. Ну, экономический институт, всякая всячина, комсомол. После института, ох, всякая всячина, безработица эт цэтэра. И вдруг, мистер Фухс, вообразите, молодой дамочке предлагают работу на крупной фабрике «Волжский коммунист», в экономическом отделе. Открою секрет: помогли буржуазные связи, всякая всячина. Фабрика когда-то принадлежала двоюродному дяде новоиспеченной комсомолки Аси Сухово, Натану Корбаху, крупнейшему производителю бумаги. В 1918 году два самарских Корбаха, Натан и собственный Аси Сухово дядя Гиркан, банкир, после экспроприации их собственности исчезли из города. Кажется, они пытались добраться до Финляндии, увы, они никуда не добрались. В городе говорили, что их ограбили и убили два солдата, которых потом убил и ограбил сам комендант поезда.
Даже среди самарских большевиков были люди, которые жалели Корбахов, поскольку в свое время они немало дали денег на революцию. Одним из таких людей был товарищ Шляхтич, старший технолог фабрики «Бумага Корбаха», ставшей «Волжским коммунистом». Он как раз устроил Асю Сухово в бухгалтерию, где она проработала почти без перерыва пятьдесят лет, всякая всячина. Эта фабрика является уникальным предприятием. Да, мистер Фухс, она существует до сих пор. Ни одно другое производство в стране не выпускало бумагу типа верже, типа итон, ватман, калька эт цэтэра. Можете быть уверены, все распределялось через ЦК ВКП(б). Перед глазами Аси Федоровны прошло немало приветственных адресов, настольных листов со страшными грифами, блокнотов спецвыпуска в основном для съездов и конференций нашей партии. Уникальное английское оборудование, поставленное здесь Натаном Корбахом, до сих пор считается непревзойденным. Совершенно верно, господа Фухс и Дакуорт, ваш переводчик правильно понял: эти машины работают до сих пор.
Грандиозное спасибо, миссис Сухово, но давайте оставим на время эту фабрику и вернемся к вашим родственникам. Известно ли вам что-нибудь о «французской ветви», начатой вашим братом Владимиром, т.и.к. Воля? Ну, разумеется, товарищи! Волины внуки – Лили, Лазарь, Яник, Антуан, Мари-Терез и Ипполит – постоянно помогают мне держаться на плаву, то есть присылают ароматический чай, бисквиты и вот эти сигареты «Цыганка». А сейчас приготовьтесь, историки, я расскажу вам самую волнующую историю моей жизни!
В сорок пятом меня мобилизовали как переводчицу для работы в лагере военнопленных. Он располагался в Жигулевских горах, третьем по красоте заповеднике во всей Европе. Немцам там, конечно, было не до красоты в каменном карьере. С одним, правда, исключением, и этим исключением был двадцатилетний голубоглазый, скажем, Зигфрид, скажем, Вагнер. Он влюбился в Жигули и в пятидесятилетнюю Асю. Но что такое пятьдесят лет, если у тебя кружится голова от вальсов, которые этот мальчик наигрывает тебе на гребешке? Увы, это продолжалось всего полгода. В сорок шестом Зигфрид подписал обязательство о сотрудничестве с МГБ, его комиссовали по болезни и отправили домой в Германию. Не исключаю, джентльмены, что в Германии у меня родился ребенок. Ну конечно, меня арестовали, но вскоре я была на свободе, дав подписку о сотрудничестве с МГБ, всякая всячина. Ах, это все чепуха, они просто всех старались подписать на сотрудничество, потому что за это их повышали в чине.
Нередко я скучаю по тем временам, мистер Фухс и мистер Дакуорт, знаете, каждый вторник политинформация, все собираются, какое-то чувство уюта, тепла, были также шефские концерты, коробки нашего куйбышевского шоколада к празднику 8 Марта. Сейчас в городе, говорят, стало опасно. А у меня все-таки запасы ароматического чая на пять лет, хочется жить. Поэтому я на улицу не выхожу, предпочитаю балкон. Ну обвалится, так обвалится, ничто не вечно под луной.
От Хеси Теодоровны они отправились на мануфактуру «Волжский коммунист», что приютилась с давних времен на берегу Волги между пивным гигантом «Штюбе» (1898) и тепловой станцией Мамонова (1912). Там все, конечно, очень обрадовались приходу американцев. Потомственные бумажники, между прочим, до сих пор называют завод «Корбахом» и гордятся рычагами старой английской ковки. Из поколения в поколение сначала шепотом, а потом громко переходила мечта о том, что их когда-нибудь купят американцы.
Ну, давайте угощаться, чем Бог послал. Рыба соленая, рыба копченая, рыба кипяченая, водочки для обводочки, пивка для рывка. Представители ФК являли собой изрядную парочку: крохотный Фухс с эйнштейновскими усами и атлетический смуглый красавец Бен, чья улыбка вспыхивала всякий раз, как молния дорогого фотоаппарата.
Вот уже месяц, как фабрика была приватизирована и перешла во владение бывшего райкома комсомола, ныне ТОО «Утес». Приехал первый секретарь, то бишь президент, Глеб Колобродченко, мужик-мощага в итальянском пиджаке, отягощенном четырьмя пистолетами. Бен пошел в уборную и, зажимая ноздри носовым платком, позвонил через сателлит своему президенту. Покупайте, сказал Стенли, даже не дослушав рассказа о старом заводе Корбахов. Пусть теперь наш Алекс станет потомственным волжским капиталистом.
Начали торговаться. Хотели предложить Колобродченко миллион, но не успели и рта раскрыть, как тот запросил пятьсот тысяч. Сошлись на двухстах пятидесяти. У Глеба в проспиртованных зенках зажглись романтические огоньки. Он уже представлял, как будет прокручивать этот «валик-налик». Вдруг какая-то тяжелая мысль приостановила подписание контракта. Хряпнул Колобродченко кулаком по антикварному столу: «Корбах» пойдет только с нагрузкой! Без п/я 380 не отдам!» Оказалось, что в горячке приватизации ТОО «Утес» само не заметило, как завладело секретным заводом снарядов. Лишенный госзаказов, завод этот висел на комсомольцах мертвым грузом.
«Золотую жилу вам отдаю, мужики, – говорил американцам Колобродченко, кося казачьими коварными глазами. – Конвертируйте ящик во что хотите, хоть снаряды обратно выпускайте!»
Бен начал не очень уже верным пальцем тыкать в карманную рацию. Куда звонишь, негатив, поинтересовался Глеб. Кажется, на Ямайку, ответил бывший десантник. Оказалось, что пока они сидели за пиршественным столом, его приемный папа Стенли успел перелететь с Ямайки в Мехико-сити. По возбужденным голосам, доносившимся в трубку, Дакуорт догадался, что разбито еще одно подразделение Нормана Бламсдейла, и пожалел, что его не было при этом славном деле. Конечно, бери, сказал Стенли о «п/я», только без пороха. Нашему Алексу совсем не помешает хороший заводик кастрюль в придачу к бумаге. Только этого мне и не хватало, простонал рядом Алекс. Сателлитная связь работала безукоризненно.
10. Оттянуться на халяву
Однажды, кажется, уже в 1995 году, в Москве на ночь глядя открывался новый полуподпольный клуб. Полуподпольный не в смысле политики, а в смысле планировки. На поверхности он радовал глаз отлично реставрированным павильоном XVIII века, а вот вниз уходил глубоко большим постмодернистским чертогом с лестницами, трубами, нишами, трансформаторами, альковами, котлами, кабинетами, сводчатыми коридорами, один из которых, говорили, упирался в тайное кремлевское метро. По распространившемуся в те времена двусмысленному стилю клуб так и назывался – «Полуподполье».