– Сэр, – прошептала Сильви, садясь рядом с ним. Босоногая, в купальном халате. – Я не знаю, что со мной происходит. Меня ждет в светском обществе муж, а я не могу развязать мой халат, не могу стащить бикини. Будьте добры, помогите мне, господин незнакомец.
2. Лавски
Эти съемочные павильоны в Северном Голливуде выглядят, как склады мороженой курятины, ну хорошо, поднимем планку – мороженой страусятины. Вы можете, конечно, сказать, что автор преувеличивает – есть такая странная привычка у некоторой части читателей вечно придираться, – он-де вздувает какие-то надуманные образы, однако вы не можете не согласиться, что эти павильоны выглядят, ну в лучшем случае, как заброшенные швейные фабрики, и только шикарные машины, запаркованные вдоль их стен, наводят на мысль, что это съемочные павильоны.
Так или иначе, меньше всего эти длинные строения, сделанные из огнеупорных материалов, напомнят нам о «новом сладостном стиле», об итальянских поэтах XIII века, о городе Флоренции, где пламя слов и страстей вспыхнуло от Божественной искры. Не имеют они никакого вроде бы отношения и к «Серебряному веку» Петербурга, к этой толпе символистов и авиаторов, балерин и кавалергардов, очарованной медлительными закатами и тяжелой раскачкой северных вод. А какое отношение они имеют к поющим поэтам восставшего Нью-Йорк-сити последней трети XXV столетия с их истерическим свингом, предсказывающим гибель утопии?
Пардон, скажет какой-нибудь из наших читателей, а какое отношение к этим «складам страусятины» имеет ваш Александр Яковлевич, также известный как Саша Корбах, бывший советский бард протеста, которого вы тут иногда подаете под унизительной кличкой Лавски? Он ведь и сам все время вроде отрекается от «фабрики снов», а вы тем не менее упорно засовываете его в эти огнеупорные стены.
Давайте будем объективны. Давайте попробуем посмотреть на всю ситуацию и на нашего АЯ в ней как бы со стороны. Сколько русских киношников, эмигрантов и беглецов семидесятых, и восьмидесятых, и девяностых тянулось к Голливуду! Все они мечтали о «шедевральном кино», о воплощении всегда уникальных кинематографических идей, и все они провалились. Они жили в окрестностях очарованного княжества, брались за любой «джоб», чтобы выжить, горбатились как таксисты, массажисты, хиропрактики, официанты, развозчики пиццы, басбои[237] в отелях, грузчики, и все они использовали любой клочок свободного времени, чтобы писать и переписывать пропозалы, аутлайны,[238] тритменты, наконец, скрипты, и все без конца пожимали плечами: почему нет никакой реакции, никакого интереса к русским потенциям, ко всей нашей «досто-толсто-пушко-гогло-чеховиане»?
Некоторые из них робко приближались к городу волшебников и даже при случае входили в него, надеясь, что интеллигентные манеры и британский акцент, приобретенный от московских частных преподавателей английского, произведут впечатление на голливудскую аристократию. Другие старались взять крепость штурмом, демонстрируя на всю катушку русскую непосредственность, граничащую с хамством. Одного такого, позвольте напомнить, мы с Алексом встречали на приеме у Джефа Краппивва. У таких английский был ломаным до неузнаваемости, а их русский вообще был полной гадостью. Такие наливали себе до краев водки, а потом, демонстрируя русское гусарство, швыряли пластиковые стаканы о стенку. Любой из них был готов отшворить любую голливудскую ветераншу, которая открыла бы им магические ворота. Увы, оба типа полностью провалились. Ни одному русскому не удалось поставить настоящий полнобюджетный голливудский худфильм. В отличие от своих чешских и польских коллег, они от рождения были лишены чего-то такого, что здесь надо было знать.
Ну и вот вам единственное исключение, Алекс Корбах, его особый случай. Кто из миллионов эмигрантов в течение колоссального исхода в Новый Свет не мечтал найти здесь богатых и щедрых родственников? Счастливчиков, однако, можно пересчитать на пальцах одного-единственного пехотного батальона, а среди этих счастливчиков самый «счастливый» – наш АЯ. Ну, просто вообразите, сударь, такую космически редкую удачу – нежданно-негаданно натолкнуться на четвероюродного брата, который не только признает, но навязывает тебе родство вместе с немыслимым количеством денег вплоть до массивных субсидий в кинопроизводство, где ты мечтаешь воплотить свои, мягко говоря, странноватые художественные замыслы. Ну не все же, право, получать Александру Яковлевичу самшитовой палкой по башке, как считаете? Ну не можем же мы отказаться от такого шанса ради какого-то психологического реализма, столь же эфемерного, как и все остальное.
В это утро наш баловень Фортуны собирался провести свою последнюю павильонную съемку. После этого останется только экспедиция в Европу для съемок на натуре: четыре недели во Флоренции и окрестностях и три недели в Санкт-Петербурге. После этого он останется с километрами пленки в монтажной. Недавно он был поражен мыслью, что нечто стоящее может получиться из этого предприятия. Ветерком успеха повеяло сквозь неуклюжесть и общую несусветность производственного периода. Или что-то художественное промелькнуло? Так или иначе, в какой-то момент он был подхвачен штормиком вдохновения. Неужели это возможно? Неужели осуществятся мои старые мечты, рефлексии моей незрелости, мастурбические импульсы моего вечного несовершеннолетия, промельки смутных откровений, иными словами, вся моя жизнь осуществится на экране?
Прежде всего мне нужна классная музыка для этой штуки. Монтаж будет во многом привязан к партитуре. Есть три имени, которые годятся: русский, итальянец и швед, Петр, Пьерро и Пер, три гения, не вознагражденные современным миром. Их телефоны – в моем лэптопе. Хитрая штука сама звонит по телефон у. Начнем с русского, конечно, все-таки соотечественник. Эй, Петя, что ты там делаешь в своем трахнутом Бремене? Дрочишь свой флюгельгорн, вычищаешь похабщину из дневника для потомства? Хочешь заработать двести пятьдесят тысяч баксов? Да, лаконично ответил Петр Гениальный, и дело было сделано. Пьерро и Пер никогда не узнали, как близко они были в тот день к четверти «лимона».
АЯ сидел в классическом директорском стуле возле камеры, установленной на треноге. На голове у него была классическая твидовая восьмиклинка, так называемый «кепарь нью-йоркского таксера», а вокруг шеи обмотан классический шарф из шерсти ламы. В общем, почти классик, индиид!
Народ вокруг него находился в хаотическом движении. Прибыли представители профсоюза, чтобы договориться с администрацией о так называемых пищевых деньгах для осветителей и звукотехников. Они кричали и наступали друг на друга, как тренеры и судьи бейсбола кричат и наступают друг на друга и даже носками сапог как бы бросают пыль, но всякий раз на полдюйма не доходят до настоящего столкновения. Приехала Голди Даржан со своей свитой, включающей текущего дружка, двух телохранителей (по голливудским стандартам она вообще-то тянула только на одного), гримера, пары приживальщиков с ее родной Сардинии и неизбежного сутяги, который намерен был в ответ на претензии администрации по поводу частых опозданий начать встречный хай по поводу постоянной недооценки его клиентки звездного статуса. Между тем сквозь открытые служебные ворота виден был на паркинге «Данте», то есть Квент Лондри, который делал вид, что разговаривает со студийными шоферами о своей «испано-сюизе» тридцать шестого года, а на самом деле просто тянул время, чтобы войти в павильон на пять минут позже своей «Беатриче», этой «чип-чип-чип-кам-ту-мибимбо», как он ее называл между съемками. Что касается «пожилой Беатриче», то есть Риты О’Нийл, то она, показывая свой класс, прибыла точно вовремя и сейчас сидела недалеко от режиссера, читая «Божественную комедию». Ассистенты и помощники ассистентов между тем просто бегали взад-вперед, бросая виноватые взгляды на своего «царя», сидящего неподвижно, как фигура молчаливого упрека.
Теперь мы подошли к моменту действия, а потому нам нужно в конце-то концов рассказать, хотя бы в двух словах, о сюжете фильма. Мы должны признаться, Теофил, что не делали этого прежде только потому, что не могли его еще очертить. Единственное извинение, которое мы можем предъявить взыскательному читателю, состоит в том, что и сам АЯ, несмотря на бесконечные обсуждения и утверждения вариантов сценария, до сих пор оставлял за собой некую поэтическую вольность внести изменения в свой шедевр. Теперь, однако, пора.
Когда-то в конце XIII века во Флоренции жил юноша-рыцарь из семьи белых гвельфов. Он носил нитяные обтягивающие штаны-чулки из тонкой шерсти. Его стройные ноги восхищали скромных девиц и раздражали грубых «рагацци», что любили устраивать шумные свалки в сводчатых проходах города-крепости. Из них самыми гнусными были, конечно, гибеллины. Юноша был отлично тренирован на этот случай, и его владение мечом ничуть не уступало его владению кинжалом. Он, впрочем, не любил убивать и даже на поле боя, облаченный в броню, предпочитал просто сбить всадника копьем наземь, но не добивать его. Лишь кучка людей знала его как поэта, остальные видели в нем просто юного главу некогда грозного рода Алигьери.
Когда-то в конце XIII века во Флоренции жил юноша-рыцарь из семьи белых гвельфов. Он носил нитяные обтягивающие штаны-чулки из тонкой шерсти. Его стройные ноги восхищали скромных девиц и раздражали грубых «рагацци», что любили устраивать шумные свалки в сводчатых проходах города-крепости. Из них самыми гнусными были, конечно, гибеллины. Юноша был отлично тренирован на этот случай, и его владение мечом ничуть не уступало его владению кинжалом. Он, впрочем, не любил убивать и даже на поле боя, облаченный в броню, предпочитал просто сбить всадника копьем наземь, но не добивать его. Лишь кучка людей знала его как поэта, остальные видели в нем просто юного главу некогда грозного рода Алигьери.
Однажды, в час высокого волнения, вызванного вдохновляющей службой в церкви, Данте встретил девушку, которая поразила его непостижимой красотой движений и сиянием, что исходило от ее лица и глаз. Беатриче Портинари тоже не осталась безразличной к личности Данте. С этого момента две юные души вошли в цикл мучительных и сладостных отношений. Данте, который как глава рода давно уже был женат на своей верной Джемме и имел сыновей, сделал из Беатриче культ Божественной Красоты. День за днем он следовал за ней, пока она проходила по улицам, делала покупки у торговцев, молилась на коленях в церкви или вышивала на балконе. Он поклонялся ей как ангелу своих стихов, но ни разу не осмелился подойти и начать разговор. Что касается Беатриче, то она мечтала о нем как о любовнике и муже. Она тоже выслеживала его и пряталась в темноте, когда молодые поэты начинали обсуждать «новый сладостный стиль» в поэзии.
Однажды ночью она увидела его пьяным, пристающим к комедиантке на рыночной площади. Она возгорелась ревностью. В этот момент на площади вспыхнула ссора между гвельфами и гибеллинами, Данте пронесся с мечом и кинжалом, его профиль исполнился вдруг демонической страсти. Она убежала, как невменяемая, и рухнула в рыданиях.
Вскоре после этого Беатриче вышла замуж за доброго состоятельного человека с солидными рекомендациями. Новобрачные уехали из Флоренции в неизвестном направлении. Данте был потрясен и сломан, узнав о том, что его ангел исчез. Он носится на коне по провинциям, пытаясь напасть на ее след. Иногда ему кажется, что он видит странное свечение над крышами маленьких городков или над рощами маслин, и тогда он скачет туда в полной уверенности, что это светится Беатриче. Его старший друг поэт Гвидо Кавальканти уверен, что у Данте любовное безумие.
Между тем синьора Беатриче прекрасно знает о попытках Данте ее найти. Она трепещет перед образом этого бурного романтического поэта с мечом в руке. Она боится, что он бросит вызов ее мужу или наложит на себя руки. Страсть ее к нему становится невыносимой.
Вдруг, словно молния, низвергается на Данте немыслимая новость о смерти Беатриче. Сознание поэта совершает орбиты в некоторой пустоте, пока он не находит новую любовную радость в этой трагедии. Беатриче была столь совершенна, что ее, безусловно, призвали на Небеса, дабы занять некое пустующее место в ангельском чине. Отныне она – его Вечная Невеста, Небесная Дева, Образ Высшей Женственности.
С возрастом он становится суровым молодым мужчиной, одним из лидеров белых гвельфов. Он бросает вызовы властям предержащим, участвует в разных заговорах, пишет стихи («Vita Nuova»), размышляет с друзьями о «Золотом веке», о религии и политике, философствует о «Земле и Воде», кутит в подвалах Флоренции, влюбляется и домогается дам (Фьяметта, донна Пьетра), но никогда не забывает вглядываться в закаты, пытаясь расшифровать их как «Свечение Беатриче».
В самом конце столетия его партия снова понесла поражение в политической борьбе города, и он был выслан в охваченную чумой провинцию. «Черная смерть» и его не обошла стороной. Отрезанный от друзей, лишенный всякой помощи, он агонизирует в заброшенной хижине на склоне холма, с которого видны башни Сан-Джиминиано. Вокруг стоит страшный лес, который впоследствии стал фоном первой песни «Комедии»: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу».
Зритель между тем будет поражен резкой переменой всех декораций. Санкт-Петербург, весна четырнадцатого, пик «Серебряного века». Молодой офицер в кавалерийской шинели – черты его лица напоминают Данте – входит в огромный и почти пустой собор. Стоя в тени колонны, он шепчет не молитву, а «Стихи о Прекрасной Даме» Александра Блока. Молодая женщина в модной одежде проходит мимо и становится на колени перед иконой Богородицы. Нечего и говорить, она похожа на Беатриче. Офицер из своего укрытия наблюдает за ней с трепетом и восхищением. Хороши были тогда защитники родины.
Улицы модернизированной европейской столицы, каким был тогда Петербург. Молодая женщина резво идет по Невскому, у нее теперь задранный нос и высокомерное выражение. Юноша-офицер догоняет ее и умоляет выслушать. Он просто не может без нее жить. Она пожимает плечами. Кажется, вы уже получили от меня то, чего желали. Перестаньте быть таким назойливым, поручик.
Артистическое кабаре «Бродячая собака». Дым, шум, музыка. Группа поэтов в углу говорит о Данте. Почему снова «время Данте» пришло в Европу и Россию? Почему все окрашивается в сиреневый и лиловый? Кто-то говорит о том, что третья часть «Комедии» фактически написана только о непостижимых колебаниях света. Кто-то предполагает, что Данте действительно был там и вернулся, то есть был послан, чтобы попытаться рассказать об этом словами. Ну кто из нас решится совершить такое путешествие, шутит кто-то. А кто из нас решится влюбиться в Беатриче, усмехается еще один. Никто, кроме вас, Александр Александрович. Все повернулись к «королю поэзии» Блоку, о котором говорили, что он является воплощением Данте. Блок раздраженно отворачивается.
По соседству молодой офицер нервно прислушивается к разговору поэтов. Глаза его, затуманенные любовью, между тем смотрят на сцену. Там появляется его пассия. Она босонога и в греческой тунике. К восторгу аудитории она танцует танец гетеры и поет сомнительную песенку. Кто-то посылает ей букет роз. Одну из роз она бросает Блоку. Тот с усмешкой ловит розу, сует ее в бокал с шампанским и отправляет обратно. Офицер пытается сдержать слезы.
Белая ночь, пустые улицы, иллюзорные контуры города. Поэты, женщины и мужчины, медленно бредут к Неве. Среди них Блок, юноша-офицер и танцорка, которую тут шутливо зовут Путаница-Психея. Группа достигает набережной и рассаживается на мраморных ступенях, уходящих в неспокойные воды. Бесконечный закат томительно разворачивает свою драму на западных склонах балтийского свода. Захваченные шифрованными знаками небес, поэты молча медитируют. Офицер пытается дотянуться до руки своей любимой кончиками пальцев. Та сердито пересаживается ближе к Блоку.
Один за другим поэты начинают читать стихи о Вечной Женственности и об Апокалипсисе. Блок молчит и курит. Потом встает, откланивается и подзывает извозчика. Он не говорит ни слова танцорке, но она идет за ним и прыгает в пролетку. Офицер бросается следом, но безуспешно, экипажа уже и след простыл. Кто-то из доброхотов говорит ему название гостиницы, куда обычно Блок возит влюбленных в него девиц.
К концу этой бесконечной белой ночи офицер застрелился в парке перед маленькой гостиницей. Красотка вышла рано, чтобы успеть на работу: она была телефонисткой на Центральной. Увидела мертвого юношу и упала перед ним на колени, как в соборе. Блок смотрит из окна на эту сцену. Ему кажется, что это он сам агонизирует вслед за смертью впервые замеченного им человека.
Данте мечется в бреду. Он не замечает, что он не один в заброшенной лесной сторожке. Женщина в черном одеянии старается облегчить его муки. Она меняет мокрые полотенца на его лбу и пытается напоить его молоком. Но он снова уходит в страшный лес Первой песни. Он всматривается в ужасающее переплетение веток, сучьев, искривленных стволов, как будто старается постичь, что там проглядывает сквозь мрак. Оттуда в конце концов проступает еще одно видение бродячего дантовского духа.
Нью-Йорк XXV века. Город не особенно изменился со времен нашей эпохи. Те же небоскребы вокруг Центрального парка, хотя иные из них несут незнакомые и странные лозунги на фасадах. Танки и броневики медленно проходят по Пятой авеню и Пятьдесят седьмой улице. Иногда то один, то другой бесшумно поднимаются, как будто для того, чтобы заглянуть в окна высокого этажа. Сотни летунов на индивидуальных летающих аппаратиках парят над необозримой толпой, собравшейся в парке и на боковых улицах. Город находится в состоянии мятежа против остальной Америки. Он в осаде. Приближается решающая битва. Ультиматум Всеамериканской армии распространяется по небу с помощью неведомой нам технологии.
На одной из платформ Центрального парка мы видим еще одно воплощение Данте – популярного барда, вызывающего в памяти иных певцов нашего времени, включая Джона Леннона, тем более что платформа находится рядом с печально знаменитым жилым домом «Дакота».