Он впервые для себя оказался в очень уж непривычном положении. Обычно, когда скважина начинала вести себя непонятно, вокруг нее собиралось довольно много народу: буровые мастера, инженеры промыслового управления, а то даже ученые из Тюмени, из Баку, из Москвы.
Конечно, трудился там и свой брат слесарь, но всегда в таких случаях приходилось действовать по самому точному заданию: подтянуть или убрать трубы, передвинуть насос, лебедку, установить емкости для раствора. Теперь же никого рядом не было.
Когда он и в этот раз взглянул на нижний манометр, сперва ему показалось, что стрелки нет вовсе. Потом он понял: едва приоткрылся вентиль, ее загнало за красную черту и она уперлась в ограничитель. Это значило, что давление в скважине перевалило за 1100 атмосфер.
Зубцов заставил себя подняться на мостки, хотя ноги так и порывались унести его подальше от скважины. От напряжения он даже приплясывал.
Верхний манометр вел себя ничуть не лучше.
Зубцов на мгновение зажмурился. При таком давлении трубы вот-вот выворотит из земли. Их, должно быть, вышвырнет в космос, причем от искры, вызванной ударом металла о металл или металла о камень, неизбежно начнется пожар. На месте скважины много-много недель, а то и месяцев будет бушевать огненный смерч, и, чтобы укротить, его придется расстреливать из артиллерийских орудий, заливать потоками воды, глушить взрывами аммонала.
В вагончик он возвратился бегом, спрятал в чемоданчик "Меридиан", навалился грудью на стол и начал писать в тетрадке поперек строчек:
"4 часа 30 минут. Давит за 1100..."
Ему показалось вдруг, что он не выключил радиоприемник, причем разряды гремели вовсю и треск их был настолько оглушителен и резок, словно с неба валились листы железа.
Зубцов открыл чемоданчик. Шкала "Меридиана" не светилась. Он все же приложил динамик приемника к уху. Тот молчал. Зубцов понял, что звуки доносятся снаружи.
- Все, ребята, - сказал он, - началось!
Он глянул в окно. Солнце сияло по-прежнему ярко, и стальное дерево арматуры стояло на месте, но как раз посередине расстояния между скважиной и вагончиком, на черном от мазута клочке земли, мерцал сноп радужных струй.
"Какой же это будет фонтанище!" - мысленно ужаснулся Зубцов, потому что за все годы работы на промыслах еще ни разу не встречал, чтобы свищ, то есть прорыв нефтяной или газовой струи, возник почти в сотне метров от скважины.
Швырнув радиоприемник на стол, он схватил тетрадку, сунул ее в карман бушлата, туда же затолкал несколько кусков хлеба и снова взглянул в окно. Радужного столба больше не было, а по тропинке к вагончику шла очень красивая девушка лет восемнадцати, самое большее - двадцати, светловолосая, в белых брюках и в белоснежном жакете, обтягивающем талию и отороченном ярким, как золото, желтым кантом.
Зубцов так плотно прильнул к стеклу, что оно едва не затрещало.
Прекрасная незнакомка шла неторопливо, даже торжественно, видимо зная, что на нее непременно кто-нибудь смотрит, любуясь.
Зубцов с размаху двинул себя кулаком промеж глаз: нет, он не спал.
Одна пустяковая несообразность вдруг всего более поразила его: незнакомка белейшими туфельками ступала по тропинке, пробитой грубыми сапогами бурильной бригады, причем, как определенно увидел он, подошвы туфелек тоже были белее снега! Такого Зубцов не видел даже у балерин, приезжавших к ним в поселок из Новосибирска с концертами. А уж как легко порхали они по сцене Дома культуры!
- Та-ак, - шепотом проговорил Зубцов. - Ну, ребята...
Тут же он спохватился: но ведь скважина с минуты на минуту выдаст фонтан! Черт принес эту красавицу в такой день!
Не отрывая лица от стекла, Зубцов скосил глаза на вертолетную площадку, чтобы увидеть, на чем же явилось сюда сие возвышенное создание, - площадка была пуста.
Зубцов кратко выругался. На пространное выражение чувств времени не было. Затем он сорвал с себя бушлат, швырнул его на пол, ударом ноги распахнул дверь и выпрыгнул из вагончика, разом перелетев через все ступеньки.
И едва не столкнулся с этой незваной гостьей. Она стояла шагах в десяти от вагончика и смотрела с радостным ожиданием чуда.
Зубцов промчался мимо нее. Земля гулко отдавалась под ударами его кирзовых сапог. Надо было еще раз взглянуть на манометры и тогда решить главное: оставаться в вагончике или уходить в тайгу. И не в одиночку, а вместе с этой красавицей, ни к селу ни к городу свалившейся на его голову.
Оба манометра показывали одно и то же: 45 атмосфер, причем стрелки застыли как вкопанные. Такая величина значилась и в технологической карте.
Зубцов вытер рукавом гимнастерки пот со лба и перевел дух. Да было ли все это?
Но девушка в белом была. Она стояла возле вагончика и, видимо, поджидала хозяина.
Ощущение бесшабашной легкости, которое, несмотря на всю его грузную внешность, с самой юности таилось в душе Зубцова, его всегдашняя уверенность, что вся та часть жизни, которая уже прошла, - это лишь подготовка к той жизни, которая начнется после того, как вдруг из-за очередного поворота дороги ему явится то главное, ради чего он живет, овладели им.
Подчеркнуто неторопливо и зная, что гостья, конечно, следит за каждым его поступком, Зубцов еще раз проверил показания обоих манометров, трижды обошел скважину, крутнул, хотя это было совершенно ненужным, колесо одной из задвижек.
Он чувствовал небывалый прилив сил. Ему даже показалось, что он стал выше ростом. Что погрузнели мускулы его рук. Гордо распрямилась грудь.
К прекрасной незнакомке Зубцов подошел без какого-яибо смущения. В конце концов, кто здесь хозяин?
Он первым протянул руку и сказал:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, - звучно ответила гостья, глядя на Зубцова с выражением восторга.
- Ну что же, - проговорил он, осторожно сжимая в своей большой лапище ее ладонь. - Спасибо, что посетили.
Он не стал продолжать, но не из-за растерянности, а потому лишь, что подумал: "Явилась ты, ясным делом, сюда не одна. Подойдут спутники - тогда начнем разливаться: "Передний край... Самая расчудесная нефть... Небывалое месторождение газа... А какие у нас тут ребята!.."
В прошлом году на скважину, где они тогда занимались ремонтом, нежданно свалился целый десант: московские и ленинградские художники. Сопровождало их самое большое промысловое начальство. До поздней темени проторчали они на скважине и то расспрашивали, то рисовали, то фотографировались, обнявши колонну труб. Наверняка кто-нибудь из руководства сопутствовал и этим товарищам, и, если делать как положено, он-то и должен прежде всего их познакомить. Если на то пошло, мало ли кто может заявиться на скважину?
Но гостья была так красива и молода, так лучезарно улыбалась, что стоять и молчать, ожидая, пока подойдут остальные, Зубцов не смог. Он спросил:
- Где же все ваши?
Гостья улыбнулась еще ослепительней и ответила:
- Со мной больше никого нет. Я одна.
Зубцов широким жестом указал на распахнутую дверь:
- Прошу!..
Поднявшись в вагончик, гостья стала оглядывать его с такой нескрываемой радостью, так жадно вдыхая даже самый воздух его, сияющими глазами впиваясь в каждую мелочь, как будто не только никогда ничего подобного не видела, но и не чаяла увидеть, - ни такого рукомойника, ни такого ведра с водой и ковшика в нем, ни самодельного березового веника у порога, ни железной печки, ни двухъярусной койки.
Плакат "Встретим Новый год трудовыми победами!" привел ее в величайший восторг. Она засмеялась и захлопала в ладоши, а потом взяла со стола пустую консервную банку "Скумбрия в масле" и начала всматриваться в этикетку, в цифры, выштампованные на дне. Она даже заглянула внутрь банки!
Она держала ее осторожно, сразу двумя руками, будто редчайшую и очень хрупкую драгоценность.
Так и не расставаясь с этим предметом, гостья обернулась к Зубцову и сказала счастливым и почему-то немного извиняющимся голосом:
- Вы даже представить себе не можете, насколько все прекрасно.
Потом она подошла к койке.
Матрасы там были. Были подушки, хотя и без наволочек. Были серые одеяла. Все это очень неновое, вероятно уже списанное за истечением срока годности.
Но гостья с таким же бережным любованием осторожно погладила одеяло и опять на мгновение обернулась к Зубцову, приглашая и его разделить радость.
Она погладила стенку вагончика.
"Чудная же ты, - подумал Зубцов, но уже с опасением. Живешь во всем блеске столицы, ходишь по коврам да паркету, и все тебе тут в удивление". Он твердо решил, что диво это явилось не из Тюмени, и не из Новосибирска, а из самой Москвы.
Оконное стекло гостья тоже погладила, подула на него, подышала, потерла ладошкой, счастливо засмеялась.
- Это тайга? - кивнула она в сторону елей.
- Тайга, - нерешительно ответил Зубцов.
- И с медведями?
- С медведями, - отозвался Зубцов, продолжая настороженно думать: "Чокнутая... Ну, ребята... Ну, ребята... Вот это да..."
После этого она села на табуретку и положила на колени руки. И Зубцов (он как вошел, так и продолжал стоять возле шкафа для спецовок) увидел, что теперь прекрасная незнакомка в упор глядит на него, и настолько жадно, с такой откровенной радостью, с таким стремлением навеки запечатлеть в своей памяти каждую черту его лица, складку одежды, фигуру, что ему сразу стало ясно: и радость эта, и восторг предназначаются лично ему, Федору Зубцову. Больше никто и ничто во всем свете не существует для этой незнакомки. Ему - вся ее беспредельная приветливость, бесхитростное намерение понять и всем сердцем принять его, Зубцова, таким, какой он есть. И явилась она на скважину лично к нему. Он ей дороже всех.
И ради него, говорил ее взгляд, надела она'сверкающий белизной модный костюм, хотя знала, что отправляется в глухую тайгу. Для него так тщательно уложила свои льняные волосы. И тонкие брови вразлет - для него. И блеск больших голубых глаз тоже.
Ничего иного. Зубцов был совершенно уверен, этот взгляд не выражал.
Он подошел к столу и опустился на табурет напротив.
В его жизни подобного случая никогда прежде не было. Ни одна дивчина еще не смотрела на него такими глазами. И он тоже стал смотреть на нее, как ни на кого не смотрел: с восхищением, робостью и ожиданием счастья.
Потом он привстал, распахнул окно и выглянул наружу, чтобы всетаки обнаружить спутников этой незнакомки. Не сбросили же ее с парашютом! И уж конечно, не могла она пройти в своих белых туфельках всю ту пропасть километров по дремучей тайге и непроходимым болотам, которые отделяли скважину даже от самого ближайшего к ней лесного поселка.
Зубцов вспомнил вдруг, что в последний раз так и не сделал на скважине никаких записей, поднял с пола бушлат, вынул из него тетрадку, повесил бушлат в шкаф и, ничего не сказав, вышел из вагончика. Хоть и не отдавая себе в том отчета, он делал все это, чтобы справиться с сумятицей в мыслях.
Давление по-прежнему было 45 атмосфер, и это, пожалуй, больше, чем солнечный день и безмятежное пение птиц, принесло ему трезвое понимание того, откуда и зачем взялась такая удивительная гостья: это новая форма обслуживания, придуманная промысловым Домом культуры. Артисты внезапно являются на скважину, дают концерт, а сколько народу его смотрят, один человек или сто, им безразлично. Главное, чтобы всех охватить. Впрочем, давать концерт малому числу людей даже легче.
- Культур-рная работа, - проговорил он вслух. - С доставкой на блюдечке.
В вагончик Зубцов вошел уже совершенно успокоившийся, сразу направился к умывальнику, не торопясь и очень старательно, с помощью не только мыла, но и специальной насты, мгновенно съедавшей самую застарелую грязь, вымыл лицо, руки, шею.
Он отплевывался, сморкался, фыркал - словом, вообще вел себя так, будто в том, что за его спиной сидит гостья столь изысканной внешности, не находит ничего необычного.
Он снова начал игру в бывалого парня, которого никогда и ничем не удивишь.
Вытершись и причесав кудри, он подошел к столу.
Гостья тотчас поднялась с табуретки, еще раз с самой восторженной улыбкой оглянулась вокруг, провела ладонью по краю стола, явным образом удостоверяясь, что все это ей не кажется и стол действительно существует, и сказала:
- Меня зовут Дарима Тон.
Зубцов без малейшего стеснения протянул руку:
- Федор.
Проговорив это, он еще секунду-другую не отпускал ее узкую с тонкими пальцами и теплой шелковистой кожей руку, проницательно, как считал, думая: "Точненько. Все так и есть. Но когда же ты, голуба, заявилась на скважину? В вертолете, кроме нашей бригады, никого не было. Значит, забросили раньше. Отсиживалась в тайге. Милое дело!"
Он представил себе ее сиротливо приютившейся под елью и не без ехидности рассмеялся.
Дарима Тон глазами указала на лежащий на столе радиоприемник:
- Это связь?
Зубцов, не ответив, насмешливо склонил голову набок.
- Радиосвязь? - повторила Дарима Тон, вдруг посерьезнев. - И она сейчас действует?
Ни слова не говоря, Зубцов нажал кнопку включения. Из динамика вырвался шум атмосферных разрядов.
- Черти горох молотят, - снисходительно скривившись, бросил он. - Ни одной станции.
Она просительно вскинула руки:
- Пожалуйста, не расстраивайтесь. Так сейчас и должно быть в радиусе пятидесяти километров. Побочный эффект. И это, к сожалению, конечно, здесь многим мешает.
- Кому-у? Да тут ближе чем на семьдесят километров ни единой души, вот так-то. - Зубцов отступил от стола и с легким поклоном помахал воображаемой широкополой шляпой. - А что до моего расстройства, уважаемая товарищ гостья, то уж такое обстоятельство как-нибудь, прошу вас, переживите.
Дарима Тон слушала эти слова и следила за его движениями с самым напряженным вниманием.
Он не стал продолжать.
- Но это - нефтяное месторождение?
Она указала в окно, на арматуру скважины.
- Да.
- Нефть качают по трубам?
- Да, вообще-то.
- Если никакого иного средства связи в вашем распоряжении нет, надо этими трубами воспользоваться.
- Но как же, милый мой мотылек? - Зубцову опять стало весело. - Затрубить в них на всю округу?
- Прекратить подачу нефти. Через несколько часов сюда прилетят.
- В том-то и дело, что никакого трубопровода нет, - хмуро ответил он, вовсе не стараясь скрыть своего недовольства этой странной настырностью незваной гостьи. - Скважина разведочная, нефть в ней не ждали. Расположена в стороне. Пробурили и поставили на консервацию.
О том, что начались чудеса с давлением и скважину, возможно, вообще не будут эксплуатировать, говорить он не стал.
Дарима Тон встревоженно взглянула на Зубцова:
- И значит, контакт с кем-либо за пределами этой местности в продолжение всех предстоящих суток невозможен?
Он не смог не съязвить:
- Это уж точненько. Будем сидеть как в коробочке... Кругленькая такая, жестяная, в цветочках. Из-под конфет под названием "монпансье".
- И не потому ли потом никто не смог узнать, что я здесь когда-то была? - не обращая внимания на издевательские нотки в его голосе, требовательно спросила она.
Зубцов хмыкнул. Подумаешь, потеря! Да и как это понять? Что она сюда уже прилетала?
- Через сутки я должна вас покинуть, - продолжала Дарима Тон. - За такое время можно слетать на Марс.
- Ну это знаешь когда еще будет! - Зубцов решительно перешел на "ты". - Думаешь, не читал?
- Да-да, - согласилась она, вовсе его не слушая. - Это очень тревожное обстоятельство.
- Ушами не надо было хлопать, когда в дорогу собиралась. - Зубцов по-прежнему ничего не понимал и говорил тем более раздраженно, с досадой: хочешь не хочешь, а придется нянчиться с этой девицей, утешать, устраивать на ночлег, а удобств тут всех - с гулькин нос. - Передатчик надо было захватить с собой, - сердито закончил он.
- Какой? - спросила Дарима Тон и теперь уже сама включила "Меридиан".
Знакомый треск разрядов послышался из него. Она выключила приемник.
- В этом районе любой ваш радиоаппарат сейчас бесполезен. А других у вас нет. Их вы еще не изобрели.
Зубцов едва удержался, чтобы не выругаться. Плетет ерунду, и еще с таким умным видом!
- А если просто идти? - спросила Дарима Тон.
Зубцов махнул рукой.
- По болотам? Ты что? Кто тебя одну пустит? И не думай. Заблудиться - на меня потом всех собак повесят. А я от скважины - никуда.
- Значит, с кем-либо за пределами этого места связаться нельзя?
Она спросила это, с такой болью и с такой мольбой глядя на Зубцова, что тот, не найдя ничего лучшего, привлек ее к себе, и она доверчиво припала к его плечу. И тогда он взял ее голову обеими руками и неожиданно для самого себя поцеловал в губы.
Она попыталась оттолкнуть его.
- Чудачка, - сказал он. - Чего расстраиваешься? Денька через три будет вертолет. Это точно.
- Только через три дня? - спросила Дарима Тон, и Зубцов почувствовал, что какой-то невидимый, но очень плотный слой уже отделяет ее от его рук.
Он попытался прикоснуться губами к ее волосам. Но и их защищал теперь невидимый плотный слой.
Зубцов изо всех сил обнял Дариму Тон.
И в ту же секунду оказался на полу вагончика.
Он поднялся с пола и, не глядя на Дариму Тон (она с прежней своей самой приветливой улыбкой стояла, держась рукой за спинку койки), повернулся к ведру с водой, взял ковшик, напился, подошел к окну.
Солнце уже скрылось за стеной леса, на поляну легла тень, в вагончике стало сумеречно.
Зубцов сел на табуретку, оперся локтем о стол, положил на ладонь голову и, глядя на странную гостью, спросил:
- Откуда ты?
Дарима Тон ответила не сразу. С ее лица сошла улыбка. В две узкие полоски собрались губы. Белизна разлилась по щекам. Еще помолчав, она наконец очень негромко и грустно сказала:
- Я из две тысячи девятьсот девяносто восьмого года.
- Что-о? - Зубцов медленно, будто в нем туго распрямлялась пружина, поднялся. - Ты... вы... ты...