Проза
Питер С. Бигл День Олферта Даппера
Иллюстрация Сергея ШЕХОВАДоктор Олферт Даппер никогда не учился ни в каких медицинских образовательных учреждениях — ни в Амстердаме, где он родился, ни в Утрехте, где впервые начал пользоваться званием doctor medicinae после двух лет нерегулярного посещения университета. Говоря откровенно, он никогда не бывал он ни в Индии, ни в Китае, ни в Персии или Африке, хотя и написал обо всех этих землях объемистые тома с подробными описаниями, имевшие успех у читателей.
Человек от природы спокойный, малоподвижный и склонный к полноте, он не видел смысла тревожить свое мирное существование, переплывая коварные океаны, предпринимая утомительные экспедиции и каким-либо другим образом подвергая себя риску встретить неудобства или неожиданный конец. Не в пример лучше писать, опираясь на богатое воображение, еще более изобильную вымышленную жизнь, а также развитое чувство самосохранения, столь хорошо ему служившее на протяжении почти сорока пяти лет. В общем и целом это был очень милый человек, который питал неизменную веру в доверчивость окружающих и до недавних пор ни разу не имел повода пожалеть об этом.
К несчастью, в последний раз его уверенность в легковерии провинциальных олухов из деревушки Эк-эн-Вил испытала жестокое потрясение, когда один из них оказался связан — кто бы мог подумать? — с весьма влиятельным членом Генеральных Штатов, способным с одного взгляда распознать даже самую незаметную подделку в договоре о землевладении. Одним словом, будучи предположительно медиком, доктор Даппер прописал самому себе путешествие ради собственного здоровья и долголетия, причем направление движения было менее важно, нежели скорость отбытия. Судейский чиновник с зажатым под мышкой вызовом в суд стучался в парадную дверь доктора в тот самый момент, когда этот добрый предприниматель выскальзывал через заднюю, крепко сжимая ручку наспех собранного саквояжа.
Однако судейский, человек в подобных ситуациях опытный, благоразумно поставил двух верзил в грязном проулке, куда открывалась задняя дверь докторского дома. Они ждали на полпути между дверью и улицей; их тяжелые дубинки еле заметно подрагивали, словно хвосты охотящихся котов. Увидев засаду, доктор Даппер не стал колебаться, но медленно пошел вперед, подняв над головой руку в знак безнадежного признания поражения, что отражалось и на его лице, имевшем вид пристыженного спаниеля. Другая его рука безвольно висела, словно он позабыл о том, что в ней болтается потрепанный саквояж. Двое громил ухмыльнулись друг другу, предвкушая скорое вознаграждение и долгий вечер у Толстой Мины на Зейленстрат. Они даже мельком взглянули за докторово плечо, призывая в свидетели своего триумфа толстого чиновника, который продирался через открытую заднюю дверь.
Это было ошибкой.
Олферт Даппер не одобрял бег как в целом, так и в применении к себе лично, однако если подумать, то вся его жизнь состояла из исключений из правил. Он уже вплотную подошел к судейским здоровякам, когда внезапно его потерянная шаркающая походка сменилась спринтерским броском от стартовых колодок. Он отбил саквояжем одну не успевшую взмыть в воздух дубинку, одновременно лягнул второго верзилу непозволительно ниже пояса и, рванувшись между ними, припустил по переулку. Судейский кричал ему вслед, требуя остановиться, но доктор не мог поверить, что он это всерьез.
Какое-то короткое время доктор сам удивлялся собственной скорости — ему не приходилось убегать от физической угрозы со времен самой ранней юности. К несчастью, он не принял в расчет выносливость и целеустремленность своих преследователей. Они были неуклюжи, они вне всяких сомнений были глупы, однако перед их мысленным взором маячило заведение Толстой Мины, ускользавшее все дальше и дальше, и поэтому их ноги не знали устали, молотя землю в погоне за пухлым и уже не очень молодым человеком. Он никак не мог оторваться от них. Его дыхание становилось все тяжелее; понемногу им начинал овладевать страх.
Совсем недавно, каких-то пятнадцать минут назад, Олферт Даппер знал едва ли не все большие улицы и немощеные переулки и проезды в Утрехте, равно как и все жилые дома, таверны, лавки и торговые предприятия всех возможных степеней законности и вероятной полезности. Теперь все они сливались воедино и текли перед его глазами сплошной размытой полосой, словно пролитая краска, и, с пыхтением пробегая мимо, он понимал ясно лишь одно: ни одна дверь не откроется для него и ни единая живая душа не выбежит, чтобы ему помочь. Однако не в его природе было чувствовать себя обиженным или покинутым; в основном его мысли занимала надежда, что ему, по крайней мере, удастся не опозорить себя приступом рвоты, когда судейские догонят его и повалят на землю. У доктора Даппера имелась своего рода гордость.
Однако в этот момент из-за приближающегося угла с грохотом вывернул дилижанс, и возница при виде беглеца прикоснулся к своему цилиндру, показывая, что его скромный экипаж свободен и его можно нанять. Доктор Даппер рванул дверцу, вскарабкался внутрь и распластался на сиденье, не дожидаясь, пока дилижанс остановится. Прошло некоторое время, прежде чем он смог сесть и начать дышать без боли, вследствие чего ему не представилось возможности весело помахать рукой своим разочарованным преследователям, как хотелось бы. Тем не менее их яростные вопли доносились до его ушей еще удивительно долго, так что по крайней мере это удовлетворение он получил.
После некоторых напряженных переговоров дилижанс доставил его кружным путем к огромному — и утешительно безымянному — порту города Роттердам. За время путешествия между кучером и седоком установилось дружеское взаимопонимание; когда они достигли цели, достойный возница рекомендовал доктору Дапперу некую гостиницу, одновременно отсоветовав несколько других, и высказал предположение, что человеку, имеющему настолько большой спрос, как доктор Даппер, благоразумнее всего будет при первой же возможности воспользоваться гаванью.
— Вам никак нельзя возвращаться в Утрехт, — сказал он. — Допустим, год, а то и два, хотя может, и вообще никогда. Роттердам тоже плохое место, здесь ваши приятели наверняка выследят вас рано или поздно. К тому же тут и без того полно таких, как вы. — Его глаза уставились куда-то вдаль и, казалось, на мгновение переменили цвет. — Я бы на вашем месте присмотрел хороший корабль.
Несмотря на все его описания путешествий в незнакомых далеких странах, на самом деле доктор Даппер никогда не плавал ни на каких судах, не считая плота на утином пруду, да и то в детстве. На другой день, а также во все последующие, когда он медленно бродил вдоль берега, разглядывая все эти шхуны, фрегаты, торговые, китобойные и рыболовецкие суда — такие впечатляющие возле своих причалов и такие маленькие, когда он переводил взгляд на серое от дождя пространство воды за ними, он чувствовал себя непривычно одиноким и ужасно далеким от всего, что было ему понятно. Он заглядывал в окна бакалейных лавок и не узнавал почти ничего из того, что видел; до него доносились песни, каких он не слышал никогда в жизни; он с подозрением пробовал незнакомые фрукты и моллюсков с тележек развозчиков, одетых в яркие одежды и говорящих на языках, которых Он не знал: он уклонялся от предложений девиц, которым не требовалось никакого языка. И прежде всего он ощущал запах моря.
В конце концов один кряжистый одноглазый капитан, говоривший с фризским акцентом, согласился перевезти доктора Даппера через Атлантику в Новый Свет, где он подобно многим другим пассажирам собирался начать жизнь заново. От платы за проезд он был освобожден в обмен на согласие исполнять обязанности корабельного врача и даже хирурга, буде это окажется необходимым. Путешествие, по счастью, совершалось на удивление спокойно, если не считать проблем с докторским желудком, который принялся громко провозглашать свое отвращение к пребыванию над зыбкой пучиной еще до того, как корабль отчалил от роттердамской пристани. На протяжение следующих семи недель доктор Даппер был главным своим пациентом и, к счастью для всех, почти единственным. Правда, посередине Атлантики ему пришлось уговорами спускать на палубу корабельного кота, которого какой-то матрос по злобности характера посадил на снасти и оставил там. Спустя недолгое время доктор, любивший кошек, подстерег этого матроса и спихнул за борт. Пока корабль возвращался и подбирал утопающего, потеряли полдневный путь, и капитан был очень сердит.
* * *Достигнув Америки, доктор Даппер высадился в Фалмуте, на северо-восточном побережье, и провел утомительную и беспокойную неделю, пытаясь решить, куда ему двигаться дальше. Самым горячим его желанием было вернуться обратно в Утрехт: поскольку до сих пор доктор покидал Нидерланды разве что в своем богатом воображении. Ему не составляло труда представить, как любой из этих людей с грубыми лицами и грубыми голосами, толпящихся на грязных улицах и в кошмарных постоялых дворах, всаживает в него нож, или как его разрывают на части дикие звери, или сажают на кол и пытают краснокожие индейцы. Однако об Утрехте не могло быть и речи, да и в Фалмуте оставаться было не менее опасно — доктор совершенно не был уверен, что три тысячи миль открытого океана помешают людям, которых он рассердил, схватить его за шкирку. Как знать, может быть, уже следующий парус, который покажется на горизонте, будет возвещать продолжение погони? Поэтому, несмотря на то что Фалмут просто-таки кишел простофилями — соблазнительное полотно для такого художника, как он, — ему ничего не оставалось, кроме как похоронить себя заживо в глухих лесах этого так называемого Нового Света на столь долгое время, сколько понадобится. Несомненно, рано или поздно охота на него утихнет сама собой… несомненно.
Продовольственные фургоны, вьючные мулы торговцев пушниной, каноэ вояжеров и собственные покрытые волдырями ноги в конце концов доставили Олферта Даппера к Территории Сагадахок — британской провинции, расположенной восточнее реки Кеннебек, внутри приблизительно очерченных границ Мэнской колонии. У французов для этого района имелось собственное название — Акадия, — а также давнишние притязания на него; однако в поселке Ноу-Поупери, где остановился доктор Даппер, ему встретились лишь несколько французов, и все они были беженцами-гугенотами. Население поселка в основном состояло из диссидентов, отколовшихся от ориентированного на Рим правления Карла II, — английских пуритан, голландских кальвинистов и зальцбургских лютеран, плюс горстка анабаптистов и несколько евреев. В округе проживали по большей части игнорируемые поселенцами племена микмаков, абенаки, пассамакуодди и пенобскотов — люди в основном добродушные и довольно дикие. Особенно диктору пришлись по душе абенаки: он обнаружил, что их мирный нрав и спокойно-бесстрастное мировоззрение приятно гармонируют с его собственными.
Что до остального, то доктору не нравились ни его собратья-колонисты, которых он находил невежественными, наивными, по большей части неграмотными и в целом настолько бедными и лишенными воображения, что едва ли стоило тратить усилия на то, чтобы их надувать, ни его вынужденное пребывание в пограничных землях. Все без исключения дома в поселении были сделаны из неошкуренных бревен, крыши покрывала либо солома, либо — для лучшей теплоизоляции — густая травяная поросль; дымовые трубы представляли собой обмазанные глиной колоды, а в окна были вставлены даже не роговые пластины, а просто промасленная бумага. Санитарные условия оказались хуже, чем всё, что ему пришлось вытерпеть на корабле, а климат был, как он сам писал в своем дневнике: «…нездоровый до чрезвычайности, попеременно то беспощадно жаркий, то жесточайше холодный; к тому же здешняя местность в любое время года кишит разнообразными мерзкими насекомыми, с какими мне никогда не приходилось встречаться в Нидерландах. И это далеко не все: тут водятся волки, крупнее своих европейских собратьев; их основной добычей служит местная безобразная разновидность оленей, которую индейцы называют лосями; есть здесь и животное, похожее на лишенного пятен леопарда, а также огромные медведи — и ни единой души, с кем можно было бы обменяться мыслями, как принято у цивилизованных людей. Ей-богу, пускай они все хоть поцелуются со своим Сагадахоком, а он с ними, но я, несомненно, самый несчастный голландец, когда-либо живший на этой земле. Что хуже всего: со всеобщего одобрения меня сделали местным врачом, а заодно и фармацевтом, как это произошло прежде на корабле…».
Будучи родом из столь крошечной и топографически опрятной страны, как Голландия, с ее серыми, заливаемыми морем равнинами и куполоподобными небесами, доктор был во всех смыслах оглушен этим Новым Светом. Все здесь было чересчур, чудовищно большим: деревья, животные, реки и ревущие водопады, даже времена года — что снега с буранами, что цветущий апрель, и потрясающее великолепие меняющих окраску листьев, полевых цветов, бесконечных туманных холмов, темной, девственной, пряно пахнущей почвы рождали в нем потребность спрятаться подальше. «Лучше бы я оказался в тюрьме. Мне здесь не место», — думал он.
Существует ограниченный набор непредвиденных случаев и критических ситуаций, к которым должен быть готов корабельный врач, пусть даже и подставной. Переломы конечностей, цинга, алкоголизм, различные памятные дары Венеры, даже лечение после дисциплинарной порки — все эти ситуации может предвидеть и достаточно опытный самозванец и подготовиться к ним, в конечном счете не нанеся более значительного урона, чем можно ожидать от настоящего доктора. Но в изолированном поселении разношерстных диссидентов, фанатиков и отщепенцев, заброшенный судьбой в совершенно незнакомую страну, не имея под рукой ни внушительно выглядящих инструментов, ни достаточно безвредных медикаментов (в этом отношении, впрочем, местные абенаки временами оказывали непредсказуемую помощь), Олферт Даппер зачастую являлся единственной надеждой для людей, свалившихся с обрыва, внезапно лишившихся руки или ноги при рубке дров, подхвативших болезнь, относительно которой он не знал ни названия, ни причины, ни методов лечения, или оказавшихся на втором месте в поединке с медведем или пантерой. Даже обладай наш доктор всамделишным медицинским дипломом, скорее всего, тот оказался бы абсолютно бесполезен перед лицом опасностей и загадок Сагадахока. К своим пациентам доктор испытывал едва ли не такую же сильную жалость, как к себе самому.
Впрочем, хоть он и считал себя «несчастным голландцем», в Ноу-Поупери доктор, как ни парадоксально, пользовался большим уважением, чем когда-либо в родной стране.
До недавних пор он имел достаточный успех в своих разнообразных сомнительных предприятиях — если называть успехом то, что лучше бы определить как «удалось безнаказанно ускользнуть». Ни дня своей жизни он не провел в тюрьме, ни разу не довелось ему заниматься физическим трудом или публично каяться — положение вещей, казавшееся ему гораздо более естественным, нежели святость для подвижника, поскольку святость означала непрестанную борьбу, и поражения, и снова борьбу. Если у него не было ни одного настоящего друга, так ведь и настоящих врагов у него оказалось немного — по крайней мере таких, кто знал бы, где он живет; можно с чистым сердцем сказать, что он не питал недобрых чувств ни к кому из живущих на земле людей. И уж тем более это относилось к женщинам, не считая разве что некоей Маргот Зелдентхейс, давным-давно исчезнувшей из его жизни вместе с сорока девятью гульденами, вытащенными из-под его подушки. Впрочем, даже вспоминая легконогую Маргот, он чаще вздыхал, чем ругался. Как и у его жертв, в характере Олферта Даппера всегда имелась романтическая жилка… просто немного слабее, чем у других.
В поселке Ноу-Поупери, к его ужасу, он оказался нужен. Среди жителей не было никого, кто умел бы делать то, что он, как бы мало ни оказалось это умение. Добиваться доверия людей — его способ зарабатывать на жизнь; более того, это его дар, его искусство, в этом заключались все его существование и цель этого существования. Однако доверие, вручаемое добровольно, предлагаемое с благодарностью, — совершенно другое дело, и доктор Даппер первым был готов это признать (если бы в его новой жизни имелся кто-нибудь, кому можно в этом признаться). Его пациенты — платившие по большей части олениной, дикими индейками, кроликами, овощами со своих маленьких огородов и различными работами возле крошечного домика, который они для него выстроили, — относились к нему с неизменным восхищением и преданностью, независимо от того, помогали ли им его лекарства, рецепты которых он брал целиком и полностью из головы. В социальном плане он стоял наравне со священником — угрюмым малым со впалыми щеками по имени Джайлс Кертли, поджарым, словно волк посреди зимы, — и слегка впереди Мэтью Праути, школьного учителя; кроме того, он был частым гостем за гораздо более богатыми столами, нежели даже у Натаниэля Маркхэма, самого богатого фермера в Ноу-Поупери, бревенчатый дом которого обшит настоящими досками, а в окнах вставлены настоящие стекла. Все эти люди, согласно представлениям поселян, просто успешны — доктор Даппер же знаменит.
Однако единственным человеком, которого можно было бы назвать его другом или даже собутыльником, если бы крепкие напитки в Ноу-Поупери не были строго запрещены, стал индеец абенаки по имени — насколько он сам смог перевести его для доктора — Надвигающийся Дождь, живший вместе со своим племенем в берестяном селении милях в трех-четырех отсюда. Это был приземистый, широкоплечий человек без признаков возраста, его кожа имела текстуру гранита и цвет потертой старой монеты, и на самом деле он знал по-английски лишь немногим больше тех нескольких абенакских слов, которые с трудом удалось выучить доктору Дапперу. Тем не менее почему-то они находили общество друг друга приятным и могли проводить вместе невероятное количество времени в полном молчании. Индейское знание трав, передаваемое при помощи коротких, невнятных звуков и жестов, послужило причиной не одного чудесного исцеления, за которые доктор Даппер впоследствии получил хвалу.
Взамен он попытался сделать все возможное, чтобы обучить Надвигающегося Дождя мухлевать в карты. Однако это начинание не возымело успеха, прежде всего из-за абсолютного отсутствия у обучаемого инстинкта соревновательности или, скорее (по крайней мере, так всегда подозревал доктор Даппер), из-за его спокойной убежденности в том, что какова бы ни оказалась игра, он уже одержал победу просто потому, что принял в ней участие, и дальше говорить нечего. Доктор отдал бы многое за то, чтобы обладать подобной врожденной уверенностью в себе.