Между тем день был теплым, пиво превосходным, а едва слышное жужжание ранних комаров понемногу превратилось в колыбельную. Никогда в жизни доктор не признался бы в том, что спал, когда явился единорог; однако его разбудил тихий возглас Реморс Кертли, и открыв глаза, он увидел, что она стоит, прижав обе ладони к губам, а ее темный голландский чепец валяется на земле. До этого момента он ни разу не видел ее густые каштановые волосы распущенными.
Единорог стоял посреди луга, обратясь к ней и явно ее разглядывая, как и она пыталась осознать открывшуюся ей истину его существования. В прошлый раз, при лунном свете, его телосложение казалось более утонченным, почти хрупким; теперь он был не только крупнее, чем помнилось доктору, но весьма возможно, опаснее — стоило лишь поглядеть, как сверкает на солнце его длинный спиральный рог. Медленно поднимаясь на ноги, доктор Даппер вдруг впервые заметил небольшой курчавый завиток бороды под его нижней челюстью, такой же, какой доктор некогда присовокупил к описанию льва в своей книжке про Африку. Значило ли это, что перед ними самец? Или это был признак взрослой особи? Эти и другие вопросы беспорядочно роились в его мозгу, поскольку в глубине души доктор всегда обладал страстной любознательностью истинного ученого. Впрочем, ему всегда хватало осторожности не позволять ей выходить из-под контроля.
Реморс Кертли протянула к единорогу раскрытые ладони. Тот вскинул голову, словно конь, однако не всхрапнул и не заржал: доктор вдруг понял, что вообще ни разу не слышал, чтобы он издавал какие-либо звуки. Неторопливой поступью единорог двинулся к женщине, нацелившись рогом ей прямо в сердце. Она не дрогнула, но медленно опустилась на землю и села, подогнув под себя ноги не менее изящно, чем единорог, положивший голову ей на колени. Его рог расположился поперек ее бедер.
Теперь доктор смог увидеть ее лицо. Оно имело то оцепенелое, нелепо-отрешенное выражение, которое он так часто видел и презирал на более чем многочисленных полотнах своей родины: Мария, внимающая благой вести, святые, поглощенные беседой с ангелами, отшельники, восторженно взирающие вверх, на золотистые, кишащие херувимами облака… у всех у них был тот же восхищенно-отсутствующий вид, какой имела сейчас Реморс Кертли. Доктор Даппер в душе позавидовал ей — и сделал мысленную заметку для следующей книги.
Он не мог бы сказать, действительно ли единорог заснул. Реморс Кертли гладила его по шее и робко играла белыми прядками гривы (касаться рога она избегала), но глаза животного оставались закрытыми, а его медленное дыхание ровным. «Вот момент, когда рыцарь должен был бы выскочить из укрытия и наброситься на него, — отрешенно подумал доктор Даппер, — чтобы не вспугнуть его раньше, чем надо. Я знаю, что бы сделал, будь я немного храбрее… и подлее». Запах единорога напомнил ему запах свежего хлеба, запах недавно отлитых восковых свечей и, как ни странно, старых прохладных колодцев в тенистых садах.
Доктор так и не понял, как долго единорог спал на коленях у Реморс Кертли. Он просто стоял и смотрел на них, а солнце двигалось по небу, шершавая трава шелестела под ветерком, и крошечные насекомые танцевали в солнечных лучах. Бока единорога вздымались и опадали, как у любого другого спящего животного, и время от времени он подергивал своим хвостом с львиной кисточкой на конце, чтобы отогнать муху. А Реморс Кертли сидела абсолютно неподвижно, сосредоточив взгляд — как казалось доктору — на том мире, откуда единорог явился к ним. Изредка она поворачивала к нему голову, но он знал, что на самом деле она его не видит.
А потом, спустя какое-то время, единорог поднялся, взглянул Реморс Кертли в лицо, легко коснулся рогом ее волос и двинулся прочь.
Еще долго после этого миссис Кертли и доктор Даппер сидели не двигаясь. В конце концов она тоже поднялась с земли и подошла к нему, и он обхватил ее обеими руками. Так они стояли, и не было ничего греховного или прелюбодейственного в их объятии; однако спустя некоторое время она тихо спросила:
— Как вы узнали?
— Я ничего не знал, — искренне ответил ей Олферт Даппер. — Я лишь догадывался.
— Что жена преподобного Джайлса Кертли может оказаться до сих пор девственной? Смелая догадка, мой мудрый доктор! — Она наклонилась ближе, прижавшись к нему грудью, совсем не настолько детской, как ему представлялось. — И конечно же, такая догадка заслуживает некоторого вознаграждения?
Ее подсолнуховые глаза сияли мягким, теплым светом. Как ни странно, доктор был первым, кто отстранился в этот момент, практически оттолкнув от себя эту женщину, чья тайна преследовала его во снах всю зиму.
— Добрая госпожа, — к своему немалому изумлению, услышал он собственный голос, — если… если мы это сделаем… у тебя больше не будет шанса когда-либо вновь увидеть единорога… держать голову единорога на своих коленях. Я не такой негодяй, чтобы стремиться лишить тебя подобного блаженства.
Собственная напыщенность привела его в ужас — и то, что это говорилось с самыми лучшими намерениями, только ухудшало дело. «Некоторые люди попросту не рождены для щедрых жестов», — подумал он.
Однако Реморс Кертли только рассмеялась, протянула руки и крепко сжала его плечи, словно желая придержать голову, чтобы поглядеть ему в глаза.
— Раз в жизни увидеть единорога — это уже чудо превыше всего, что может заслужить женщина, независимо от того, девственна она или нет. Несколько же раз… нет-нет, доктор, это для какой-нибудь другой жизни, не моей! — И она поцеловала его с силой, которая могла бы свалить на землю, если бы миссис Кертли не продолжала его держать. По-прежнему не отрывая взгляда от его глаз, она проговорила с той же тяжеловесной серьезностью, с какой говорил до этого он: — Этот единорог освободил меня, можете вы это понять? Освободил от мира, который, как меня всегда учили, является единственным миром для христианской души. Пока я сидела и держала его голову у себя на коленях, он вошел в меня… как еще могу я это описать, милый доктор?., он вошел в меня и показал мне чудеса превыше убогого, вечно недовольного Ноу-Поупери. И за это я буду вечно вам благодарна, больше, чем кто угодно другой. Вот так-то, мой дорогой негодяй!
И она снова поцеловала его, а затем отступила немного назад и начала медленно развязывать корсаж своего тусклого темного платья, ни на миг не сводя с него взгляда.
— Теперь ваше дело — довершить мое освобождение, — прибавила она. — Помогите-ка мне вот здесь…
И он помог, хотя его обычно ловкие пальцы вдруг стали непослушными, словно у неоперившегося юнца. И они двое воистину прилепились друг к другу и стали «едина плоть», как это предложено и одобрено Библией.
Позже, когда они лежали в полудреме в пятнистой лиственной тени, подложив под головы его сумку для сбора трав вместо подушки, он сказал:
— Меня все же печалит, что вы так легко отказались от возможности когда-либо снова призвать к себе единорога. Воистину, я привел вас сюда совсем не для этого, но лишь потому, что сам хотел увидеть это существо еще раз. Я не могу избавиться от ощущения вины.
— Я ни от чего не отказывалась, — строго ответила она, приподнявшись на локте, с потяжелевшим взглядом, — а даже если и отказывалась, то уж наверное не ради вас, тщеславный вы человек, а ради себя самой. То, чего я лишилась, я отдала по доброй воле. Даже Бог Ноу-Поупери понял бы, в чем разница! Единорог понял.
После этого без каких-либо новых объяснений Реморс Кертли разразилась рыданиями.
Думая — наверное, в сотый раз в своей жизни — о том, что он ничего не понимает в женщинах, доктор Даппер подставил ее слезам свою грудь и горло, и где-то посередине всего этого они внезапно снова стали одной плотью, и она принялась над чем-то хихикать как девчонка, но не сказала над чем. Когда он ее спросил, она только засмеялась еще громче, и ее волосы превратились в плетку, хлещущую его по лицу, а потом его внимание оказалось поглощено другими вещами — такими, например, как маленькая розовая родинка между лопаток, крошечное клеймо, которого, как подозревал доктор, никогда не видел преподобный Кертли.
* * *Обратно они шли бок о бок так же, как и выходили; однако когда доктор Даппер попытался по примеру поселковых ухажеров взять ее за руку, миссис Кертли покачала головой и отошла в сторону. Ее волосы были вновь упрятаны под голландский чепец, корсаж зашнурован чуть не до удушения, на длинном коричневом платье никаких следов предательских травяных пятен; она вновь вошла в роль смиренной пуританской жены и хозяйки, играя ее с той страстной внимательностью к мельчайшим деталям, что отличает хороших актрис — а она потратила всю жизнь на то, чтобы стать такой актрисой. Даже когда она искоса поглядывала на него и улыбалась самым краешком губ, это была не улыбка Реморс Кертли. Ту улыбку доктор хорошо знал.
Они расстались на околице поселка: он отправился к своей ступке, пестику и импровизированным весам, она — ухаживать за мужем, готовить ему плотный ужин после трудного дня. Когда, дождавшись следующей желудочно-кишечной жалобы преподобного, доктор Даппер поспешил к нему с заранее приготовленным отваром, то не встретил ни малейшего намека на то, что между кем-то и кем-то могло произойти что-либо недостойное; миссис Кертли лишь кивала, внимательно выслушивая инструкции их семейного врача, и делала пометки, не поднимая головы. Доктор оставался у них дольше, чем было необходимо, пытаясь украдкой встретиться с ней взглядом, но не возымел успеха.
Новости о разнообразных родных землях колонистов добирались до поселка в лучшем случае нерегулярно (а на протяжении зимних месяцев их и вовсе не было) и доставлялись как получится — чаще всего их приносили бродячие торговцы, лудильщики и обходящие округу проповедники, случайно забредавшие в Ноу-Поупери. Олферт Даппер с момента своего прибытия вообще не получал никаких вестей из Нидерландов и уже почти смирился не только с вероятностью провести еще по меньшей мере год в этом безотрадно диком Новом Свете, но также и с еще большим ужасом осознавая, что он понемногу привыкает к своей жизни здесь. Ему нравились и вызывали уважение знакомые индейцы-абенаки, ему почти нравились двое или трое человек из поселян; у него даже начал появляться некоторый вкус к бобам с кукурузой…
О нет, что бы ни ждало его дома в Утрехте, но он должен выбраться отсюда!
Миссис Реморс Кертли продолжала заниматься своими делами, как и подобает исполнительной домохозяйке — жительнице Ноу-Поупери: готовила еду, возилась в огороде, читала молитвы и поддерживала порядок в доме, ни разу не позволив себе остаться наедине с доктором Даппером более чем на несколько минут, необходимых, чтобы он мог вручить ей новые снадобья для вечно свирепствующего желудка ее мужа и дать указания по их использованию. Ее глаза всегда были опущены долу, волосы полностью убраны под чепец, а скромное поведение являлось неизменным образцом для всех пуританских женщин. Размышляя о случившемся, доктор Даппер никак не мог определить, действительно ли он любит ее — принимая во внимание, что любовь в общепринятом выражении была эмоцией настолько же от него далекой, как турецкий язык или тонкости инфралапсарианства. В то же время он не сумел бы назвать это обычной греховной похотью: скорее, наверное, можно сказать, что, будучи однажды допущен к сердечным тайнам жены священника, он попросту желал оказаться их свидетелем еще раз (даже больше, чем до того стремился снова увидеть единорога). Выше уже упоминалось, что в характере Олферта Даппера имелось немало романтического.
Время от времени, когда у него выдавалась свободная минута (ибо его жульническая медицинская практика постепенно приближалась к статусу настоящей), он приходил на луг, где они с Реморс Кертли и единорогом были когда-то вместе. Доктор не надеялся встретить там кого-либо из них, однако ему доставляло странное утешение просто стоять на том самом месте, где он тогда в немом восхищении смотрел, как единорог кладет голову ей на колени, и где потом, спустя целую эпоху, помогал ей расшнуровать корсаж, а она не сводила с него взгляда.
* * *Однажды он увидел на этом месте своего старого приятеля-абенаки. Черные глаза индейца смотрели на все вокруг, хотя не видели ничего, что было бы заметно Олферту Дапперу. Они коротко и сдержанно поздоровались друг с другом, и доктор, немного помолчав, тихо проговорил:
— Он больше никогда не придет. Не могу сказать, откуда мне это известно, но это так.
Надвигающийся Дождь едва заметно кивнул. Он произнес лишь два слова:
— Она прийти.
Доктор воззрился на него.
— Она? Кого ты… ты имеешь в виду миссис Кертли?
Белка, наблюдавшая за ними с ветки, при звуке его голоса испуганно шмыгнула в листву.
Абенаки спокойно встретил его взгляд и после долгого молчания ответил:
— Когда ты идти домой. Тогда она прийти.
— Домой… — Грудь доктора внезапно заполонила огромная печаль, и следующие слова он произнес почти шепотом, по контрасту с предыдущим вскриком. Он сказал: — Но я никогда не вернусь домой, мой друг. Там меня поджидают люди, которые очень злы, они даже могут посадить меня в тюрьму. В тюрьму, — повторил он, специально делая ударение на этом слове, поскольку знал, что у абенаки, как и вообще у всех алгонкинских племен, нет равнозначащего термина, да и вообще отсутствует такое понятие, как тюрьма. — Я не знаю, попаду ли когда-нибудь домой.
— Ты идти домой скоро, — голос Надвигающегося Дождя звучал неторопливо и уверенно. — Когда ты идти, она прийти к абенаки.
— Почему именно тогда? — спросил доктор. — Между нами больше нет никакой связи, мы почти не разговариваем, разве что о лекарствах для ее мужа. С какой стати ей убегать к вашему народу, когда меня не будет?
Однако Надвигающегося Дождя самого уже не было — он исчез в своей беспокоящей манере исчезать, которую преподобный Кертли считал явным доказательством инфернального происхождения всего их племени. Некоторое время доктор смотрел ему вслед в молчаливую лесную чащу, а затем побрел обратно в Ноу-Поупери.
Он знал, что абенаки дают пристанище беглецам и изгнанникам из различных сагадахокских колоний; кроме того, ему было известно, что у алгонкинов нет данного Богом закона относительно изначально подчиненного положения женщин. У абенаки, микмаков или пассамакуодди, как говорил его, несомненно, ограниченный опыт, женщина могла глядеть в сторону от мужчины, или мимо него, или сквозь него, но она никогда не опускала глаза в землю. Исполненная силы духа и находчивости женщина, какой показала себя миссис Реморс Кертли, могла подняться в индейском обществе выше, чем это было бы возможно для нее в пуританском окружении.
Доктора больше волновало не то, как Надвигающийся Дождь узнал о ее решении, а то, знает ли о нем она сама.
* * *Погода была все еще теплой, но скоро должна была измениться (проведя больше года в Мэне, даже доктор Даппер мог это понять по переменам в поведении птиц и по запаху ветра на рассвете), когда его вечернюю дремоту прервал резкий настойчивый стук в дверь. Выглянув через щель в стене, где никакая замазка не удерживалась надолго, доктор, к своему изумлению и немедленно последовавшему беспокойству, узнал преподобного Кертли. До сих пор священник ни разу не навещал его дома, а их случайные беседы в церкви обычно касались состояния либо бессмертной души доктора, либо в высшей степени смертного желудка преподобного. «Неужели он узнал? Неужели кто-то… неужели она ему во всем созналась?» Острота ситуации еще более усугублялась тем фактом, что преподобный держал в руке мушкет — очень большой, с воронкообразным дулом.
Однако Олферт Даппер не добился бы положения и почета, которыми он пользовался в своем обманчивом искусстве, если бы в свое время не научился понимать (за всегдашним исключением Маргот Зелдентхейс), когда можно доверять женскому глазу. Паника покинула его так же быстро, как и возникла, и он открыл дверь и пригласил Джайлса Кертли в дом.
Священник вошел с необычным для него опасливым видом, оглядываясь через плечо, словно это он был тем, кто хорошо знаком со служителями закона и людьми, носящими при себе тяжелые дубинки и питающими необоснованные претензии. Усевшись на предложенный ему единственный целый стул, он опасливо прислонил мушкет к стене, согласился выпить кружечку довольно сомнительного женевера (это, кажется, был первый такой случай на памяти доктора) и начал разговор, коротко заявив, словно этот факт только сейчас привлек его внимание:
— Брат Даппер, вы ведь голландец.
Доктор приподнял брови и развел руками:
— Не могу отрицать этого, сэр.
— Ага. — Преподобный Кертли несколько раз прочистил горло. — Возможно, именно поэтому мне кажется легче довериться вам, хотя мы и никогда не были, э-э… близки…
Его голос убрел вслед за взглядом куда-то в дальний угол и затерялся там.
— Несомненно, это моя вина, — любезно отозвался доктор Даппер. — Что я могу сделать для вас, преподобный?
— Моя супруга… — Преподобный Кертли поднялся с места, описал скованный круг вокруг одной точки, словно медведь, привязанный к столбу для травли, и снова сел. — Моя добрая супруга была похищена. Ее украли! Эти краснокожие дикари… Дикари, клянусь Богом!
Захваченный совершенно врасплох, доктор Даппер смог лишь моргнуть и уставиться на него.
— Абенаки? Похитили?
— Ну да, похитили, что же еще? И кто еще? Есть следы — явные, несомненные! Они утащили ее в лес, бедняжку, прежде чем она успела хотя бы крикнуть. Даже сейчас уже может быть слишком поздно, чтобы предотвратить…
Он согнулся на своем стуле чуть ли не вдвое, закрыв глаза руками. Его позиция была не так уж далека от того, как он обычно скрючивался, когда его желудок в очередной раз требовал к себе внимания.