— Смердит, как от Малехи.
— Сержант Белоусов, что все это означает? — закричал начальник штаба по второму штату.
— А это означает только то… — раздался голос Устюгова. Все дружно повернулись к нему. Он стоял с засунутыми в карманы руками, подав корпус вперед и с ненавистью глядя на офицеров. — Это означает то, что два ваших товарища час назад избили моего друга. И теперь я объявляю вам… Всем! Слышите?! Я объявляю вам, что не спущу этого!
Устюгов шел в казарму и чувствовал, что лицу его жарко, как при большой температуре. В мозгу стучало одно: хватит!
Он быстро взбежал по лестнице в казарму и крикнул с порога:
— Хватит терпеть!
Следом вошли остальные. Солдаты управления ждали их, сидя в молчании на нарах. Возле печки стоял старший мастер и теребил пальцами кончик носа. Когда пришедшие уселись, он спросил:
— Все здесь?
— Все.
— Мурлика нет?
— Нет, — ответили с нар, — повез комбата в гостиницу.
— Тогда слушайте. Я предлагаю написать письмо военному прокурору. И всем подписаться.
— А что, это дело, мужики, — сказал дядя Сережа.
Предложение старшего мастера одобрили.
— Дайте мне! Я напишу! — вскочил Устюгов.
Других желающих не оказалось. Устюгова снабдили запасом бумаги, сразу несколькими ручками, а также необыкновенным количеством ободряющих слов. Младший сержант уселся за дощатый стол дневальных и взялся за письмо.
И только тут младший сержант понял, что писать подобные письма ему до сих пор не приходилось. Впервые представилась возможность вылить всю горечь, что накопилась в душе за последнее время. Обиды, унижения, случаи произвола со стороны своих командиров хлынули на бумагу. Он вспоминал о грубости и рукоприкладстве комбата, писал о неустроенном быте, о том, как прапорщик Чекмарсв торговал по деревням ворованными со склада таблетками от триппера. Вспоминал про тухлое мясо, которое однажды дали им на обед. Работа над письмом захватила его. Казарма давно затихла. Общий свет погасили и лишь над столом дневальных горела лампочка дежурного освещения. Кроме Устюгова, бодрствовал только Вячик, дневаливший по роте. Он сидел возле Ильки и время от времени менял у того мокрые полотенца.
Вошел усталый Мурлик. Покосился на Устюгова и, усмехаясь, спросил:
— Мемуары строчишь?
Устюгов не ответил. Командирский шофер еще раз усмехнулся, зевнул, снял шинель и забрался на нары. Через минуту он уже тихо спал, положив ладони под щеку и ровно дыша.
Часам к трем Устюгов отвалился от стола и потер воспаленные веки. Слева от него топорщились комки рваных и смятых листков. Перед ним лежало готовое письмо. Он сладко потянулся и негромко позвал:
— Вячик… Слышь, Вячик, проснись. Я написал.
Дремавший на краешке Илькиной постели Вячик пробормотал:
— Молодец. Теперь иди спать. А письмо выброси.
Устюгов обиделся, подошел к Ильюшину и тряхнул того за плечи:
— Славка! Чего болтаешь? Ты что, против, да? Чего молчал?
Вячик вздохнул, вынул из кармана папиросы и, закуривая, перебрался к столу.
— Бесполезно это все, — сказал он, с интересом разглядывая пожиравшее спичку пламя.
— Почему? Чего ж молчал? — повторил Устюгов. Вячик снова вздохнул и как бы через силу забрал исписанные листки и прочитал письмо. Затем раскурил новую папиросу, выпустил два дымных кольца, стараясь загнать одно в другое. Устюгов терпеливо ждал.
— Кто так пишет? — наконец сказал Вячик. — Все в кучу смешал. Ты собирался про что писать? Про избиение солдата. А что написал? Об армии ты написал. Сам-то понимаешь? На армию замахнулся. Знаешь же, что повсюду так. Или ты из этих — кто все исправить хочет? Тогда дерзай, бог в помощь.
Вячик поднялся, но Устюгов, вскочив, силой усадил его на место.
— Говори толком, как надо.
Вячик улыбнулся своей подкупающей улыбкой.
— Глупыш ты, ей-богу. Про тухлое мясо написал. Где то мясо? Где акт, подписанный врачом? Почему до сих пор молчал? Грубость командира тебе не нравится, в казарме мерзнешь. Присягу забыл: «…стойко преодолевать лишения и трудности». Писать нужно только про случай с Илькой. О другом забудь. Да и все равно бесполезно. — Вячик посмотрел в непонимающее лицо Устюгова. — Ты сам посуди: писать прокурору, не поставив в известность комбата, не имеешь права. Письмо твое до прокурора в любом случае не дойдет — комбат тысячу раз сумеет перехватить. А если бы и дошло, что тогда? Как докажешь, что Ильку избили офицеры? Может, хулиганы напали?
— Колька видел. Пацан местный. Ты его знаешь, он часто здесь крутится.
— Вот, вот, — подхватил Вячик, — несмышленый мальчишка видел, как темным вечером офицеры били солдата. А возвращался этот солдат из самоволки. Наверняка пьяный. И мальчик этот… все может быть. Что там пионеру с кривых глаз показалось? А офицеры штаба, все как один, заявят, что оба их товарища весь вечер провели в общежитии за шахматной доской, разбирая партию Алехина с Капабланкой. После этого тебя обвинят в клевете, оскорблении чести советского офицера, в дезинформации общественности, а также в разложении дисциплины воинского коллектива. То есть в подрыве боеготовности. И сменишь ты, мой милый, дембельский кителек на лагерный клифт. — Вячик весело хлопнул Устюгова по плечу. — Иди лучше спать.
— Что же делать? — тупо спросил Устюгов. — Как я утром мужикам в глаза смотреть буду?
Вячик поднялся, взял письмо и бросил его в печку.
— Дураки вы, ребята, — сказал он, глядя на корчущуюся в огне бумагу, — лезете с лопатой на паровоз. — Устюгов опустил голову. Вячик подсел к нему вплотную. — Можно, конечно, попробовать. Есть вариант. — Устюгов повернул к нему голову. В глазах заблестела надежда. Вячик был совершенно серьезен, говорил тихо, почти шепотом. — Писать надо не прокурору, а в газету. В «Красную звезду». Вряд ли комбат сможет договориться с журналистом. А значит, испугается. Напишешь в двух экземплярах и соберешь подписи. Про свидетелей наври, будто они есть и у тебя записаны их имена. Один экземпляр письма дай Самохину прочесть, а про второй скажи, что вечером отправишь со знакомым гражданским. Вот тогда, — Вячик хихикнул, — неустрашимого комбата окопная болезнь прошибет. За тот второй экземпляр он тебя готов будет родным сыном назвать.
— А дальше? — Устюгов повеселел.
— Что дальше? Отдашь, конечно. Попугаешь и отдашь — свидетелей-то нет. Посылать нельзя.
Устюгов стряхнул со своего плеча руку Вячика и громко сказал:
— За дурака держишь? Комбат меня за такие игры в пыль сотрет. Если не…
Вячик перебил его испуганным шепотом:
— Тихо ты. Здесь печка и та уши имеет. Дослушай сначала. Правильно понимаешь: пока письмо у тебя — в твоих руках сила. Отдашь — тебе конец. Значит, вместо этой силы нужно заиметь другую. В обмен на письмо потребуй у комбата рапорты о неполном служебном соответствии на этих двоих. Понял теперь?
— Нет, — искренне ответил Устюгов, — какой в них прок, в рапортах?
Вячик цокнул языком:
— Рапорт за подписью и с печатью — это тебе не письмо в редакцию. — И со значением добавил: — Это документ.
К четырем часам утра Устюгов закончил переписывать новое письмо. Оба экземпляра вложил в конверты и надписал адрес, списанный со свежего номера «Красной звезды», аккуратно поставляемой замполитом. К письмам вложил по чистому листу для подписей. Затем встал, натер лицо холодной водой, поправил шинель на Ильке и прошелся по казарме, разминая ноги.
Немного встряхнувшись, Устюгов вернулся к столу и вновь придвинул к себе чистый лист бумаги. Он посмотрел на раскаленную печку, потом в темное окно, улыбнулся и вывел:
«Здравствуй, милая Люба».
Подумал, зачеркнул слово «милая» и написал сверху «любимая».
Возле штаба остановился командирский «козел». Из него вылез Самохин. Раздалось «Смир-рна!» — и к подполковнику скорым шагом, неся руку под козырек, заспешил ответственный по части. Перед крыльцом стояли в строю утреннего развода офицеры штаба.
Самохин хмуро поглядел на них, поморщился и, направляясь в штаб, сказал:
— Общий развод.
Через пять минут в общем строю стояло все управление батальона. На крыльцо вновь ступил Самохин. Он резко поднял в приветствии руку и вдруг во весь бочковой объем своей груди крикнул:
— Здравствуйте, товарищи!
Сочный низкий звук, больше похожий на гул, заглушил все остальные звуки во вселенной и даже пересилил цоканье заведенного невдалеке тракторного пускача. Когда командирское приветствие стихло, всей окрестной природой овладела глубокая тишина. Пускач умолк. А сам тракторист, как будто происходящее имело отношение и к нему, молодцевато подобрался и в восхищении мотнул головой.
Тишина висела несколько секунд. И вдруг весь строй управления, все офицеры и солдаты вместе, разом, безо всякой команды или знака, а так — по общему и властному движению души набрали полные легкие воздуха и дружно выдохнули:
— Здра-ии-ее-лаю-у-арищ-под-ол-онник!
— Вольно, — сказал командир.
— Воль-но-о-о! — понеслась над строем повторенная команда.
Строй вздохнул, по нему пролетело быстрое шевеление и стихло.
— Вот это да! — негромко сказал чей-то потрясенный голос в строю партизан.
Самохин заложил руки за спину.
— Ребята, — обратился он к солдатам, — соседний колхоз просит нашей помощи. Строят новую ферму. Торопятся до морозов забраться под крышу. Надо помочь. — Самохин выдержал паузу и, ухарски сбив фуражку набекрень, с видимым торжеством добавил: — Я попросил председателя колхоза заплатить вам наличными.
В рядах партизан речь вызвала радостное оживление.
— А теперь слушай сюда, — продолжал Самохин, — те, кого назовут, становись на левом фланге.
Он вынул из кармана сложенный листок и передал его через плечо назад багроволицему майору.
— Белоусов! — выкрикнул тот, и Санька, ответив «я», вышел из строя и побежал на левый фланг. — Кудельников! — дядя Сережа поспешил за ним. — Мирошкин! Васильев! Гуляйнога!.. Опарин! — последним назвали фамилию старшего мастера. Он направился к месту сбора, но на лице его не было заметно общего возбуждения. Самохин исподлобья поглядел ему в спину и перевел взгляд на партизан.
— Марш в казарму за вещами и грузиться. Отправка через пятнадцать минут. Старшим над временными сборами строителей приказываю назначить сержанта Белоусова.
— Я! — с готовностью откликнулся Санька.
— Командуй, Белоусов.
Санька вышел из строя, одернул бушлат и неожиданно ловко скомандовал:
— Р-равняйсь! И-рр-на-а! P-равнение на права-а!
Не добежав до крыльца метров пять, он перешел на строевой шаг, разбрызгивая грязь, приблизился, чеканя слова, отрапортовал:
— Товарищ подполковник, временные сборы строителей по вашему приказанию построены. Старший по сборам сержант Белоусов!
— Вольно… Вот что, Белоусов, — сказал Самохин, спускаясь на ступеньку, — за порядок, дисциплину, работу, за все отвечаешь лично. Если что не так — сразу ко мне. Хоть днем, хоть ночью. Все понял? — Самохин спустился к Белоусову еще на одну ступеньку и протянул руку: — Ну, успеха тебе, сынок.
Колонна партизан, вбивая в грязь подошвы, прошла мимо крыльца с прижатыми к бедрам руками и повернутыми к штабу лицами. Впереди шагал их командир, высоко задирая ноги и с обожанием глядя на комбата.
Самохин поправил фуражку, расстегнул китель и медленно пошел вдоль строя.
— Кто писал письмо? — спросил он. — Кто писал письмо, два шага вперед!
Вперед вышел Устюгов.
— Та-ак, — протянул Самохин и засунул руки в карманы галифе. — Кто это такой? — он вопросительно посмотрел на офицеров. — Кто это такой? — обратился комбат к багроволицему майору. Тот, принимая игру, дурашливо повел плечами. — Кто ты такой?! — громовым раскатом полетело в Устюгова. — Кто позволил вам, товарищ младший сержант, устраивать в воинской части демонстрацию?!
— Я не устра…
— Молчать! Я спрашиваю, кто позволил вам подстрекать личный состав к неподчинению командирам?! Молчать, я сказал! Вы знаете, как называются ваши вчерашние действия? Они называются «подрыв боеготовности воинского подразделения»! В военное время я мог бы без суда и следствия расстрелять вас, как паникера, — Самохин перевел дыхание и поманил пальцем. — Ко мне. — Устюгов подошел. Самохин протянул к его лицу красный кулачище и прорычал: — Здесь только я имею право решать. Только я! — Он оглянулся на багроволицего майора и, не меняя тона, спросил: — Где эти?
Тут же из строя вышли Хронический дежурный и прапорщик Чекмарев. Комбат поднялся на крыльцо и скомандовал им:
— Ко мне.
Лейтенант, вяло опустив плечи, стал медленно подниматься по ступенькам. Кривоногий, верткий Чекмарев опередил его и, залихватски тряхнув черным чубом, в два прыжка вскочил на крыльцо. Тут же он получил мощный удар левой и, теряя в воздухе фуражку, слетел в размешанную ногами жижу. Вскочил, не поднимая фуражки, замер — замер, любовно и преданно глядя на командира. Лейтенант громко ойкнул и, слегка присев, остановился. Сделал два шага. Потом еще один. Самохин раскрытой ладонью влепил ему в ухо, и Хронический дежурный полетел вслед за Чекмаревым.
После этого Самохин вновь спустился на землю и, подойдя к Устюгову, прихватил его за руку повыше локтя. Брови младшего сержанта дрогнули.
— Теперь понял, кто здесь командир? — тихо спросил Самохин.
Устюгов молчал. Самохин, не отнимая руки, чуть прищурил левый глаз. Устюгов заметно побледнел. Самохин презрительно усмехнулся и, подержав еще несколько секунд руку младшего сержанта, повторил вопрос. Устюгов резко зажмурился и так же резко раскрыл глаза.
— Зря это все, — срывающимся шепотом сказал он, — я письмо написал и отправлю. Все равно отправлю.
— Вот это испугал, — ехидно воскликнул Самохин, — прокурором испугал. А ты знаешь, что Сергей Константинович мой друг? Не веришь? А в то, что вчера он мне семь трупов закрыл, веришь? Думаешь, просто было? И ты меня какой-то ерундой прижать захотел?
— Не прокурору письмо, — уже хрипел Устюгов, опять на миг закрывая глаза. По его лбу стекали капельки пота. — В газету письмо. В «Красную звезду».
Самохин убрал руку. Устюгов опустил голову и вздохнул. Подполковник вернулся на крыльцо, что-то быстро сказал майору.
— Батальон, разойдись, — закричал майор.
Самохин повернулся к Устюгову и, коротко сказав: «Ты за мной», ушел в штаб.
Устюгов опять вздохнул. Потом поддернул ремень, поправил фуражку и, растирая онемевшую руку, стал медленно подниматься на крыльцо.
В просторной комнате, в углу прислоненный к стене стоял большой поясной портрет Л. И. Брежнева в тяжелой лакированной раме. Портрет достался штабу батальона в наследство от бухгалтерии «Сельхозтехники», занимавшей раньше дом, и был выполнен местным умельцем по фотографии в школьном учебнике. Генеральный секретарь был представлен в маршальской форме, без головного убора, но при всех регалиях, вдохновенно, со старательно переданным душевным порывом глядевший влево и вверх.
Кроме портрета от бухгалтерии осталось обилие тараканов, с которыми офицеры объявили беспощадную борьбу. Во время сражения на картину нечаянно плеснули хлорофосом. Оставлять портрет на гвозде в таком виде было совершенно невозможно. Но выставить в чулан или, тем более, отправить в ближайший овраг, приспособленный под свалку, никто не решался. Так и стоял маршал в углу, словно только что снятый для реставрации.
В отсутствие Самохина штаб жил своей жизнью. У каждого здесь было свое местечко: чуланчик у начмеда, кабинеты у замполита и зампотеха; в общей комнате за столами работали штабисты, сновали дневальные, тут же Вячик выписывал продаттестаты и командировки; когда приезжали из рот или соседних колхозов, нельзя было найти куда присесть. Но при этом возле окна стоял всегда свободный стул — персональный, самохинский. С его появлением в штабе начиналась форменная кутерьма: каждый старался быть на виду у начальства, даже замполит с зампотехом перебирались из своих кабинетов в общую комнату. В эти часы стул возле окна становился центром жизни.
Пока Устюгов поднимался на крыльцо, собираясь с мыслями и растирая руку, в штаб уже набилось с десяток офицеров. Комбат, в нарушение обычного, не сидел на стуле, а стоял спиной к окну и смотрел на дверь. Устюгов вошел и доложился. Все офицеры в тот же момент дружно поднялись и вышли. Дверь захлопнулась.
В штабе остались только Самохин с Устюговым, да еще в углу шелестел газетой человек в капитанских погонах — начальник штаба Дмитриев.
Он редко бывал в штабе, как и Самохин разъезжая по командировкам. Этот капитан был одним из двух офицеров во всем батальоне, на которых Самохин ни разу не повысил голос; вторым был начфин. Немногословный, но без угрюмости, аккуратный в одежде, но без лоска, Дмитриев бывал суров, но совсем по-другому, чем комбат. Это он договорился с местной милицией, чтобы напившихся партизан отвозили в городскую КПЗ. Но когда сильно перебрал зампотылу по второму штату и стал учить гражданского мужичка запрягать лошадь, именно Дмитриев отправил его в ту же КПЗ. Приехавший поутру комбат неодобрительно нахмурил брови. И только! Капитан Дмитриев вел штабную колонну на переходе из Саратова в Орел, и эта колонна, единственная во всем батальоне, не плутала и пришла к месту назначения вовремя.
— Что в письме? — спросил Самохин.
Устюгов достал из внутреннего кармана гимнастерки конверт и подал комбату. Тот взял письмо, удивленно спросил:
— Не боишься отдавать?
— Это копия, — ответил Устюгов. Второй экземпляр лежал у него на груди под нательной рубашкой.
Комбат читал долго. Он по нескольку раз перечитывал отдельные куски и хмыкал. Шея его все больше краснела.