Однако Сименс уже близок.
Марина откачнулась за портьеры, красивыми складками обрамлявшие огромную картину – холл этого этажа и коридор были ими увешаны! Картина, помнится, изображала прекрасную леди, которая в крайнем отчаянии била кулаками в стены комнаты, не имеющей ни окон, ни дверей.
Марина с силой вжалась в стенку, но та вдруг отступила, мягко подалась назад. К тому же каменная плита, на которой девушка стояла, вдруг поднялась, перекосилась, Марина, чтобы удержаться на ногах, вынуждена была еще крепче вжаться в отступающую стену… и запрокинулась навзничь, в какую-то тьму, не имеющую ни верха, ни низа, ни крыши, ни дна…
Нет, это ей только так показалось в одно первое мгновение нерассуждающего страха, а потом она ощутила, как больно ударилась обо что-то спиной и головой – и лишилась сознания.
* * *Ее заставил очнуться солнечный луч, бивший прямо в лицо.
Открыв глаза, тотчас зажмурилась: солнце светило сверху. Марина, кое-как заслонившись руками, огляделась.
Она лежала на каменном полу, грязном и пыльном, а солнце пробивалось сквозь узкие щели, прорезавшие потолок. Марине почудилось, что он находится как-то очень высоко, слишком высоко!
Преодолевая головокружение, она встала, но потолок приблизился не намного: он был по-прежнему недосягаемо высок, и Марине, пожалуй, понадобилось бы вырасти раза в три, а то и в четыре, чтобы дотянуться до него. Эти щели были единственным источником воздуха и света, потому что комнатушка, в которой оказалась Марина, не имела ни окон, ни дверей.
В голове вдруг мелькнуло воспоминание о картине, висевшей в коридоре, но оно было слишком страшным, и Марина отогнала его. Морщась от странного, отвратительного запаха, наполнявшего комнату, она пошла вдоль стен, ощупывая их ладонями, пытаясь найти какое-то отверстие – ведь была же здесь дверь, была, Марина же как-то сюда попала! – и вдруг обнаружила, что она не одна в этой комнате: в углу, на полу, сидел скелет.
Захлебнувшись криком, Марина в ужасе уставилась на шелковый камзол с золотыми пуговицами, на некогда пышное, а теперь пожелтевшее, полусгнившее кружевное жабо. Такие наряды носили лет сорок назад. Ну тридцать, самое малое. Ткань и башмаки изрядно истлели, однако некогда это был нарядный костюм: на пряжках сверкали бриллианты. Почему-то их потускневший блеск вызвал слезы на глазах Марины: ради чего, ради какого торжества нарядился сей несчастный, будто жених для встречи с невестою? Не для того же, чтобы повенчаться со смертью?
И вдруг некая мысль прошла в голове, некая догадка… столь страшная, что Марина невольно прижала руку ко рту, подавляя крик.
Словно из дальней дали, уже долетел, заглушая доводы перепуганного рассудка, надтреснутый, дрожащий голосочек, и Марина услышала словно наяву:
О нет, о нет…
Но по всему выходило, что – да.
Марина с трудом подавила нелепое желание присесть в реверансе перед скелетом, который печально и жутко таращился на нее пустыми глазницами.
– Сэр Брайан, – пролепетала она, – это вы, сэр Брайан? Встретились ли вы с Урсулою?
Так вот где он был, несчастный, безвестно сгинувший жених, обездоливший свою невесту! Кабы знала Урсула… Не знала! Сия каморка составляла какую-то особенную тайну замка, и непосвященные не имели о ней никакого представления. Если уж Урсула не знала, то, верно, не знал никто из ныне живущих. Вполне возможно, сэр Брайан попал сюда так же нечаянно, как сама Марина: что-то задел, какую-то панель, на что-то наступил, на какую-то плиту, – и оказался навеки отрезан от невесты, от счастья… от самой жизни! Судя по всему, за эти стены не может вырваться ни звука. Он, бедный, конечно, кричал, пока голос его не превратился в стоны, а затем в последние хрипы умирающего. Он бился в эти непроницаемые стены, ощупал каждый дюйм, пытаясь вызвать к жизни секретный механизм, отпирающий дверь, но постепенно силы его иссякли, и он простерся на полу, не в силах шевельнуть даже пальцем. Солнце, ветер и капли дождя, проникающие сквозь недосягаемые щели в потолке, еще усиливали его мучения. И вот страдалец испустил дух, отчаянно желая смерти, которая положит конец его мукам, и в то же время пытаясь отдалить ее приход, ибо пока жив человек – жива надежда.
Но никто не пришел. Никто не нашел его, и кабы не новая роковая случайность, участь его так и осталась бы навеки безвестною.
И вдруг Марине почудилось, будто чья-то недобрая ледяная рука стиснула ей сердце.
Участь сэра Брайана по-прежнему останется безвестной. Как и участь той, которая нашла его… себе на погибель.
С непостижимой ясностью поняла Марина, что изображенная на странной картине красавица, в отчаянии бьющая в стены глухой, без окон, без дверей, каморки, – это она сама, ну а сэр Брайан – лишь подтверждение тщетности всех ее будущих усилий.
Она закричала – и крик взвился к потолку, тоненькой, неслышной струйкою просочился сквозь щели, улетучился. Кричи, не кричи… Сэр Брайан кричал, но никто не услышал, хотя его искали изо всех сил. А ее-то никто не будет искать. Никто не узнает… никто не узнает, что она вернулась в замок. Никто и вообразить себе не сможет, что она нуждается в спасении!
Никогда?.. Никогда не выйти отсюда? Стереть пальцы о каменные плиты и убедиться в том, что обитель ужаса не открывается изнутри?! О нет…
Марина отпрянула от скелета, этого чудовищного свидетельства вековечного торжества Смерти, и ринулась к тому месту, где очнулась, как если бы оно было более остальных близко к реальному, живому миру, из коего Марина оказалась так внезапно и ужасно вырвана. И вдруг новая волна жуткого, отвратительного смрада нахлынула на нее и заставила содрогнуться от мучительного позыва рвоты.
Запах гнили. Запах разложения и смерти.
Марина шагнула в угол, полускрытый тенью, и тут же, отпрянув, извергла содержимое своего нутра на каменный пол.
Ноги у нее подогнулись, руки тряслись, в голове стучали тысячи железных молотов, перед глазами плясали кровавые пятна, но и они не в силах были заслонить ужасную картину, виденную лишь мгновение, но неизгладимо запечатлевшуюся в мозгу.
Это был труп… разлагающийся, ужасный труп женщины в грязном, изорванном коричневом платье из грубой ткани, какие носят монастырские послушницы, с распущенными, спутанными волосами, что были льна светлей. Черты лица сделались неразличимы под жуткой маскою, которую надела на нее смерть, но Марина успела отчетливо разглядеть жуткие раны у запястий – глубокие раны, из которых в изобилии натекла вокруг кровь, превратившаяся в черные, запекшиеся пятна.
Леди Элинор? Ох, нет… Марина никогда не видела эту страдалицу, однако мгновенно и безошибочно узнала ее.
Гвендолин. Гвендолин! Так вот о чем пыталась ей сказать Урсула…
* * *Прошло немалое время, прежде чем Марина пришла в себя. Ее заставил очнуться горький плач, раздававшийся где-то рядом, но Марина с трудом поверила, что это плачет она сама. Словно бы душа ее уже вырвалась на волю и оплакивала несчастную плоть, которой предстоит сделаться добычею мучений, а затем и тлена. Но оплакивала она и всех усопших здесь – своих сотоварищей по несчастью, по обители смерти.
Разум, еще не вполне осознавший неизбежность гибели, по-прежнему пытался делать то, чему был посвящен последнее время: расплетать венки чудовищных интриг, свитых Джессикой. И Марина словно бы воочию увидела, как несчастную леди Маккол, крепко связав и заткнув ей рот, волокут из башни в эту зловещую каморку, которой было суждено сделаться ее склепом; Джессика и Хьюго смотрят хладнокровно, а быть может, торжествующе, упиваясь сим кошмарным зрелищем, как Линкс вскрывает Гвендолин вены. И потом они ждут, ждут, пока жертва их не перестанет стонать, биться, пока вся жизнь не истечет из нее.
«Леди Джессике было так плохо, что пришлось вызвать доктора Линкса пустить ей кровь!» Как бы не так. Болезнь Джессики была выдумана лишь для отвода глаз, как, впрочем, и прочие ее поступки, а на самом деле ей был нужен предлог протащить Линкса в замок. Сименс тогда находился в полном блеске своей неусыпной бдительности, однако же и он проглядел, а может, проспал зловещее деяние, свершенное здесь. Линкс наверняка воспринимал это убийство как новую месть аристо, ну а Джессика потирала руки от счастья, что заветная цель приблизилась еще на… еще на один труп. Может быть, одному только Хьюго сделалось на мгновение жаль несчастную… нет, скорее всего он пожалел, что не сможет более пользоваться ее беззащитностью и удовлетворять свою животную похоть. А потом они все вместе ушли, и тайна смерти Гвендолин сравнялась с тайной смерти сэра Брайана. Одна лишь Урсула не то подозревала что-то подобное, не то просто в ее полумертвом мозгу действительность смешалась с легендою, оттого она рассказала про перерезанные вены леди Элинор – и, оказывается, дала точнейший ответ на вопрос Марины: «Где Гвендолин?»
Вот она, Гвендолин. Мертва, давно мертва. Но двоих ее убийц уже наказал господь, а за третьей, надо надеяться, тоже черед не станет.
Марина вздрогнула. Что-то промелькнуло в голове – словно бы луч света на миг выглянул из-за туч и скрылся, но этого мига хватило, чтобы волшебно преобразить мрачную, ужасную картину.
О господи! Да ведь если Джессика, Линкс и Хьюго убили здесь Гвендолин, а потом ушли, значит… значит, отсюда уйти возможно! Значит, выход есть!
Она до глубокой, почти неразличимой тьмы ощупывала каждый дюйм стен и пола, каждую впадинку, каждую шероховатинку и стерла до крови пальцы, пока не поняла: если этот выход даже и существует, она не сможет его найти.
У нее не было больше сил ни на что, только рухнуть в угол под стеной и опустить распухшие от слез веки. Конечно, можно было утешаться тем, что она продолжит поиски завтра, послезавтра, в любой из оставшихся у нее дней… если это было утешением! И последней мыслью перед тем, как Марина провалилась в пучину неодолимого, мертвого сна, было воспоминание о том, как Десмонд не смотрел на нее там, в лесу… словно не хотел видеть, словно ее вовсе не было на свете. Может быть, он чувствовал, что на ней уже поставила свое клеймо смерть?
* * *О нет, утро не принесло ничего нового, кроме открытия, что смерть Марины будет отсрочена, потому что у нее были сыр, и хлеб, и вода.
Сначала она принялась делить этот жалкий припас на дни, и даже распределила их на десять частей, но потом ужаснулась тому, что ей предстоит провести здесь целых десять дней, постепенно лишаясь рассудка от безнадежности. И, словно из опасения, что Судьба непременно решит отмерить ей эти жуткие дни, торопливо съела чуть не половину своего припаса и выпила чуть не половину воды. Она почувствовала себя разом и лучше, крепче – и хуже, потому что муки голода ей, всегда очень любившей покушать, представлялись чем-то кошмарным. А жажда?!
И все-таки сегодня она с меньшим ужасом относилась к предстоящим мучениям, потому что вчера, отчаянно шарясь по камере, сделала находку, значение которой смог оценить только освеженный сном разум. Недалеко от трупа Гвендолин Марина наткнулась на маленький стальной ножичек со стальной же рукоятью и лезвием столь острым, что она лишь чудом не обрезала себе пальцы. И теперь Марина осознала: она вовсе не обречена на мучительную смерть от голода и жажды, ибо в ее власти в любой миг прервать эти мучения. Лезвие слегка проржавело там, где было запачкано кровью, но оставалось острым как бритва. Несомненно, этим самым ножичком, имеющим какое-нибудь медицинское название, Линкс вскрыл вены страдалице Гвендолин. То-то небось усмехается сейчас в аду (ежели котел с кипящею смолою или раскаленная сковорода, назначенные ему отныне и вовеки, аминь, располагают к усмешкам!), наблюдая, как его ненасытная, неумирающая злоба обретает себе новую жертву! Хьюго, конечно, тоже счастлив – если только в эту минуту черти не рвут его раскаленными крючьями.
Урсула… о да, Урсула на небесах оплакивает бедняжку Марион, но что она может сделать? Умолить того, кто собирает слезы страдальцев, как крохи драгоценных бриллиантов, сторицей воздать Джессике? Но ведь не из-за Джессики, если признаться честно, оказалась Марина в западне, а из-за Десмонда…
Десмонд! Любовь к нему привела Марину к смерти. Что проку таиться от себя теперь, когда часы ее отмерены столь скупо: даже удайся бегство, ее сгубила бы тоска. Жизнь без любви превратила бы ее либо в такую же фурию, как Джессика, либо в помраченное вечным, безнадежным ожиданием безумное существо вроде Урсулы, которое кидалось бы ко всякому встречному-поперечному с воплем: «Десмонд?.. Ты не Десмонд!..» Можно наконец признаться себе: все это время, до последнего мига, ею владело желание услышать за спиной гневный окрик Десмонда, почувствовать на плече тяжелую руку, взглянуть в эти незабываемые, единственные в мире глаза, в которых лед снова сменился бы пламенем страсти. Неведомо почему, она непрестанно ждала, что некая высшая сила осенит прозрением его холодный рассудок, зажжет любовью сердце, заставит осознать ту простую истину, которую давно постигла Марина: они созданы друг для друга и разлука для них – смерть. О нет, это лишь для нее – смерть…
А Десмонд так и не узнает! Любовь… нет, страсть к «русской кузине» ушла, как уходит заря утренняя, и можно не сомневаться, что он весьма скоро найдет утешение сердцу и телу. О, если б только раз его еще увидеть! Еще раз шепнуть ему: «Люблю!» – пусть это даже будет ее последним словом! Да, ждать 31 июля ей уже не придется…
– Господи, – прошептала она, воздев глаза к потолку, и промельк синего, чистого неба наполнил ее душу отчаянной тоской. – Господи…
Она не могла продолжать: из глаз хлынули слезы, и тяжелые, рвущие грудь рыдания прервали молитву.
Но что это? Что за странные звуки несутся словно бы из-за стены?
Марина задержала дыхание. Тишина… Послышалось?.. Нет, о господи, нет! Кто-то отчаянно скребется и мяукает!
Макбет!
Она упала на колени, замолотила кулаками по стене, однако лишь куски штукатурки и иссохшей глины, замуровывающей малое отверстие над самым полом, были ей наградой. Только ладонь можно было туда просунуть, и эта ладонь тотчас была горячо, шершаво облизана.
– Макбет, миленький! – навзрыд зарыдала Марина. – Спасибо тебе!
Она не осознавала, что говорит по-русски, но чудный кот, несомненно, все понял, потому что еще жарче принялся ласкаться к ней.
– Макбет, не уходи, не уходи, – шептала Марина, пытаясь свободной рукой расширить отверстие, но снова и снова натыкаясь на непробиваемую стену.
Неужто господь был так скуп, что послал ей только утешение без надежды на спасение? Как ни умен Макбет, он всего лишь кот и ему все равно не удастся привести помощь…
И вдруг ее осенило. Приговаривая: «Макбет, Mакбетушко! Не уходи, голубчик!» (причем кот старательно мяукал в ответ, как бы убеждая Марину, что здесь он, здесь!), она рванула полоску от нижней юбки, ткнула ножичком, даже не почуяв боль, себя в безымянный палец, и принялась выводить слова на тонкой батистовой полосе.
О, как трудно, как невыносимо трудно оказалось писать кровью! Слова отчаяния, любви, надежды так и рвались из сердца, но вывести удалось лишь немногие:
«Я в западне. Картина. Дама в темнице. Спасите. Десмонд, люблю тебя! Марина».
Ей пришлось писать по-английски и доверить свою любовь всякому досужему взгляду, ибо, напиши она по-русски, какой-нибудь неразумный лакей мог бы счесть письмо пустыми каракулями, грязными разводами и выбросить этот лоскуток – последнюю надежду Марины.
Макбет, словно поняв, что она хочет сделать, терпел, не отдергивал лапку, пока Марина привязывала к ней окровавленный лоскут.
– Mакбет, – шепнула она, и горло ей перехватило. – Теперь иди. Брысь! Брысь, слышишь? Макбетушко…
Она услышала легкий шорох – и зажала себе рот, чтобы не закричать, не умолять кота остаться, разделить ее последнее одиночество.
Это была тяжелая минута… это была тяжелая минута, растянувшаяся в несчетные часы, и в течение их Марина не раз готова была схватиться за нож, чтобы прекратить свои душевные мучения, которые скоро сольются с телесными, однако всегда в некий последний миг вспыхивало перед ней лицо Десмонда, и жажда увидеть еще раз это бесконечно любимое лицо вселяла в нее решимость продолжать жить… продолжать страдать.
Помощь могла появиться в любую минуту. Помощь могла вовсе не появиться. Никогда. Скажем, повязка соскользнула с лапки Макбета…
Марина предпочитала не думать об этом. Она cтаралась вообще ни о чем не думать, но в голове непрестанно вспыхивала картина их с Десмондом любовных ласк, и то слезы, то улыбки струились по ее лицу… Она то засыпала, то вскидывалась, потому что все время слышался ей скрежет отворяемой потайной двери, и шаги, раздавшиеся вдруг, сначала показались ей всего лишь шагами некоего призрака, рожденного ее измученным воображением.
– Десмонд… – пролепетала она, с трудом вырываясь из тяжелого сна, готовая вновь провалиться в его бездонные черные глубины, – и сердце ее перестало биться, когда насмешливый женский голос произнес:
– «Десмонд, люблю тебя!» Предсмертное признание дорого стоит. Жаль, что Десмонд его не прочел, правда? И уже не прочтет.
Это была Джессика.
Волосы ведьмы
Ужасно – или смешно! – что первым побуждением Марины было броситься ей на шею, как подружке, крича от счастья. Но в следующее мгновение страх всецело завладел ею: ведь ни тон, ни слова Джессики не обещали никакой надежды. Взгляд ее немигающих, загадочных, как у сиамской кошки, глаз был полон жгучего торжества.
– Ты… нашла Макбета? – с трудом разомкнула губы Марина.
– Я нашла Макбета! – радостно кивнула Джессика. – И если это тебя утешит, он порядочно исцарапал меня, когда я пыталась снять твое lettre d'amour [29], а потом удрал, хвост трубой, так тряся всеми четырьмя лапами, словно коснулся какого-то merde! [30]