— Мать твою! — Света вернулась на кухню. — А этот что там делает?
— Петя зашел недавно, ну и в общем…
— Давыдов, — подошла она ко мне, — да ты, похоже, в стельку?
— Я?
— Ты же сказал, тебе нужно две статьи дописать?
— Я пытался, просто тут такие события, — почесал я затылок, думая, с чего бы лучше начать, — сразу как ты уехала…
— …Ты нажрался. Сначала лежал, и читал, и слегка выпивал. Потом Кустов пришел, ну и ты не мог отказать, да?
— Я ему сказал…
— …Ты ему сказал, что все круто, только закуски нет, да? Тебе же все равно, с кем пить, правда, Дениска?
— Я ненавижу, когда ты меня называешь Дениской.
— Ты же настоящий интеллигент. Пьешь только с людьми своего круга. А когда у них или у тебя денег нет (а такое часто бывает), пьешь с кем попало. Кустов же кретин! Мусор, мент, ублюдок, взяточник дешевый. Как ты его еще ласково называешь? Маленький мент?
— Свет, он не настолько крепко спит, — пытаюсь я встать спиной к кухонной двери, в качестве дополнительной шумоизоляции.
— Да мне плевать! — Света входит в раж. — Это же не я в его сортире сплю, а он в моем! Ну что, Денис Васильевич… тебе комфортнее, когда по имени отчеству?
— Света, прекрати эту… ик… театральность!
— У меня театральность? — Она картинно ткнула себя пальцем в грудь. — Да это у тебя театр. Какой, к черту… Голливуд! Ты живешь как настоящая звезда. В воскресенье покер и виски, тебя друзья заставили. В понедельник ЛСД — тебя друг угостил, во вторник мы отпивались водочкой, потому что нас чуть было не убил маньяк. Сегодня пьем с ментами. Богема!
— Свет, обстоятельства так складываются… я же не…
— Денис, да ты последние пятнадцать лет «не», понимаешь? НЕ работаешь, НЕ имеешь целей, НЕ участвуешь, НЕ знаешь! И у тебя все время обстоятельства. Их ни у кого, кроме тебя, нет!
— Я пытался писать статью, — и тут меня почему-то сносит, — я, кроме нее, даже повесть начал…
— Что?! — Света берет пустую пачку сигарет, швыряет ее обратно и достает свою, из сумочки. — Повесть?! Ты теперь решил переквалифицироваться из режиссера, временно работающего курьером, в алкоголика, временно трудоустроенного писателем? Твоя фамилия Довлатов?
— Тебя вообще не интересует мое творчество! — Я швыряю нож в раковину.
— А тебя что интересует? Как я пишу по четыре перевода в неделю? Как заезжаю к родителям якобы проведать, а на самом деле за едой? Интересует, что я чувствую, когда захожу посмотреть зимние сапоги? Именно «посмотреть», потому что «купить» будет когда-то… наверное… потом. Интересует, что я чувствую, когда прихожу домой и вижу в хламину пьяного, обуревшего от ничегонеделанья мужа и спящего мента в туалете впридачу?! Тебя это интересует?!
Она говорит это тоном, который можно услышать в программе «Пусть говорят» или «Семейный вопрос», или как там еще называются все эти пошлейшие программы федеральных каналов. Голосом домохозяйки, которая отчитывает мужа, пришедшего пьяным, например, в четверг. И дело даже не в бытовом алкоголизме супруга, а в том, что он напился в четверг, хотя официально ему разрешено бухать только по пятницам. И вот эта ситуация представляется как тотальный крэш всего. Семейного уклада, будущего детей, которых, замечу, нет, поднимаются вопросы доверия и всей подобной ерунды, которую обычно несут русские женщины русским мужчинам. Бесцельно. Потому что так положено.
Она продолжает нести эту адову ахинею, а я думаю о том, как все изменилось с момента нашего знакомства. Я почему-то вспоминаю «Пропаганду» и сет Санчеса, а Света прыгает рядом с колонками, одетая в серый сарафан в мелкий цветочек, высокие белые носки и ботинки «Доктор Мартенс». Она очень «гранджи», и все вокруг очень «гранджи», и вокалисты Nirvana и Alice in Chains еще живы, а мы, несмотря на то, что до полуночи еще час, уже убиты.
А вокруг девяностые, с маргинальными художниками, безумными галеристами, накокаиненными издателями первого в стране глянца, криминальными бизнесменами и вороватыми меценатами. И мы не знаем, в чьей квартире, студии или офисе проснемся завтрашним утром, но уверены в том, что совершенно точно не заснем сегодня.
Света курит здоровенный косяк и рассказывает о чтениях Мамлеева, а я, удолбанный МДМА, наблюдаю за тем, как пепел падает в песочницу, на бортиках которой мы сидим, трясу ногой и перманентно отбрасываю длинную челку со лба.
Та девушка в измазанных краской ботинках не по размеру после историй с миллионным кейсом, передозом кислотой и вторжением психа с пистолетом лишь неопределенно подернула бы плечами. Или спросила бы, где мы сегодня тусуем. Она бы все поняла и могла бы убежать вместе со мной от чеченских гангстеров в расчете на то, что прежде чем по нам начнут вести прицельный огонь, мы сможем посетить выставку инсталляций ее друга Чебурека и убить бокс чуйской травы на крыше дома Нирнзее.
Она могла бы… еще много чего. Кроме слов, произнесенных десять минут назад. Я не спускаю с нее глаз и совершенно автоматически выдаю:
— Свет, а помнишь, как мы курили дурь в песочнице, во дворике, где-то рядом с «Пропагандой»? На тебе еще были такие смешные ботинки…
— Слушай, Давыдов, — хлопает она дверцей кухонного шкафа, — хватит играть в подростка дебила, ок? Эти ботинки были на мне много лет назад.
— Но это была ты, правда? И я. Это были мы, — делаю я сотую попытку выудить сигарету из пустой пачки. — Неужели все настолько изменилось?
— Наоборот, Давыдов, ничего не изменилось. Ниче-го, — она устало садится на стул, — ты все так же играешь в подростка из артхаусного кино, а я играю в дуру, которую все устраивает. Проблема в том, что кино было короткометражным, Денис… и оно давно кончилось.
— Послушай…
— Это ты послушай. Я твоя вроде бы жена, возможно, любимая женщина, и… что еще? Я все ждала, когда мальчик наиграется… в тусовщика, в режиссера, в… кого ты там еще играл? И ничего не изменилось. Ни-че-го. Те же твои друзья, карты, разговоры о Фасбиндере. Ты счастливый человек, Давыдов. Как там пелось? «Вечно молодой, вечно пьяный».
— Света…
— То есть это для тебя ничего не изменилось. А я делала вид, что и для меня тоже. Знаешь, я очень хотела ребенка. В первые два года… Ты помнишь, когда мы в последний раз говорили о детях?
— Вроде бы на прошлой неделе.
— Вроде бы… На самом деле это было года два назад. Знаешь почему? Я больше не хочу от тебя ребенка, Денис. Я не могу, — она мнет в пальцах сигарету, — быть матерью двоих несовершеннолетних мальчиков. Особенно если старший пьет, курит, жрет наркоту и делает вид, будто за окном ничего не изменилось со времен его юности…
— Я просто вспомнил то время, когда мы оба были… — я запинаюсь, — счастливы… что ли…
— Денис, когда тридцатишестилетний мужчина представляется интернет-колумнистом, это смешно только в первые пять минут. Особенно если на следующий вопрос: «А серьезно?» — он пафосно отворачивается. Так вот, я тебе скажу, Денис Васильевич: Это НЕ серьезно.
— А что тогда серьезно? Менеджер по продажам? Продавец в салоне сотовой связи? Торговец недвижимостью?
— Я пыталась подталкивать, я пыталась заставлять, я даже скандалить почти научилась. Ой, — подносит она сигарету к глазам, — сломанная!
Кладет сигарету на столешницу, отворачивается и начинает мелко дрожать всем телом. Я подскакиваю к ней, пытаюсь обнять за плечи, взять за руку, удержать от… я не совсем понимаю, от чего ее можно удержать. И мне не приходит в голову ничего, кроме как сказать:
— Давай, я сделаю, — беру я сигарету, — Свет, я так в детстве делал. Можно выпотрошить табак у фильтра, а потом вставить в него остаток сигареты. Только не обломанным концом, — я начинаю вытряхивать табак, — а тем, с которого прикуриваешь. Он ровнее. Я сейчас сделаю.
— Ты можешь уйти? — Она резко поворачивает ко мне заплаканное лицо. — Взять и уехать, прямо сейчас? К друзьям, к родителям?
— Это… как?
— Просто. Или уеду я! — Она разворачивается и уходит в спальню.
Я остаюсь сидеть на кухне. Совершенно потерянный, со сломанной сигаретой в руках и спящим ментом в туалете. И мне бы хотелось сказать ей, что… мне, в общем, нечего сказать, кроме того, что все окончательно разбилось, вдребезги.
MOSCOW ODDITY
Вова. Район аэропорта «Шереметьево». Восемь часов вечера.
Я лежу на траве у обочины дороги, ведущей из Шереметьева-1 в Шереметьево-2. Недалеко от меня строй мачт, или антенн, или черт знает как они называются, эти похожие на вилки, выкрашенные в красно-белый цвет штуковины, на огни которых ориентируются самолеты при заходе на посадку. Я лежу ровно в том месте, над которым идущий на посадку самолет проходит ближе всего к земле. Здесь часто тусуются фотографы и еще парочки, любящие кончать под рев авиационных турбин. Так, во всяком случае, пишут газеты. Никого из них сегодня здесь нет. Из открытого Aston Martin'a несутся чарующие, неземные звуки Space Oddity. И Боуи шепчет:
Через три часа регистрация на Лондон, через два — посадка в самолет. Электронный билет в айфоне, а через час после приземления мой адвокат получит звонок, означающий, что нужно начинать продавать московскую недвижимость, переводить остатки по счетам и еще кое-чего по мелочи. Мою машину он заберет себе с парковки аэропорта сегодня. Надо мной на посадку заходит борт Swiss Air.
Решение валить окончательно оформилось в покупку билета в тот момент, когда я сидел в фойе гостиницы «Украина», пил кофе с запахом побелки и свежих долларовых банкнот и скрежетал зубами по поводу того убожества, в которое превратилась классика имперского, сталинского ампира. Старый холл, помнящий еще полковников КГБ пятидесятых и их подчиненных лейтенантов, одетых проститутками в капроновых чулках. Я вспомнил подоконник плохонького номера, из которого открывался вид на Белый дом и на здание СЭВ и дальше, на пьяный Новый Арбат. Ничего этого теперь не было. Дурновкусная посуда «Этро», отвратительная половая плитка и евроремонт в стиле турецкого отеля. Большой стиль ушел, думал я.
Еще я размышлял о том, как было бы хорошо поменяться местами с тем придурком курьером, с которого, собственно, все и началось. Стать счастливым человеком, у которого нет ничего, что могло бы удержать. Пустым местом с кучей бытовых проблем. Без средств, связей и репутации. Точкой на карте города, про которую даже собственная жена вспоминает только в моменты стенаний о пропавшей молодости. Дернуть деньги, каких ты даже по телевизору никогда не видел, и испариться в никуда.
Я могу найти в городе любого человека через сорок минут после того, как мне дадут телефон его мобильного. Я знаю, кому звонить, когда у тебя отбирают три помещения на Ленинском проспекте. Несколько ежемесячных операций в Москве забуксуют или встанут, если я не отвечу на звонок в десять утра. Моей единственной бытовой проблемой за последние полгода стал незалеченный кариес наверху, в третьем слева. У меня репутация надежного человека и широкие возможности.
Кроме одной — бросить все это и немедленно испариться в никуда.
Напротив моего столика метрдотель шипел на официанта. Тот делал пометки в блокноте, изредка кивал головой или наклонял ее, если тон начальника повышался. В конце концов метрдотель бросил что-то резкое, развернулся на каблуках и ушел прочь. Парень учтиво кивнул гостям из-за соседних столиков, подававшим ему знаки подойти, и направился к выходу. Перед дверью он выбросил в урну блокнот, ручку и мятые листочки бумаги из внутренних карманов пиджака. Последней в урну полетела нагрудная табличка с его именем.
Я встал и пошел следом. Парень вышел из отеля, перебежал на другую сторону улицы и поднялся на мост. Он ушел. Реально, все бросил и отвалил. Так просто. Раз-два. Пока я курил сигарету, стоя на крыльце, парень перешел по мосту на сторону Нового Арбата. Потеряв его из виду, я сел в машину и набрал номер своего турагента. Еще через сорок минут я покупал бутылку рома в супермаркете на Ленинградском шоссе. Через час я был в Шереметьево. За кофе я так и не заплатил. Как-то особенно быстро приземляется Hong Kong Airlines, а следом за ним Air France.
Свалить сейчас, когда кейс безвозвратно потерян, и ты не видишь даже теоретической возможности его отыскать, — было бы ошибкой. Не свалить — преступлением.
Я лежу на траве и лакаю Bacardi Spice. Нет ни депрессии, ни злости. Даже вечный нервяк, не снимаемый алкоголем и антидепрессантами, куда-то ушел.
Я исчезну из города, в котором меня, по сути, ничто не держит. Так же легко, как тот парень свалил из гостинцы. Из города, в котором ты вынужден придумывать себе новые вершины для взятия, чтобы хоть как-то оправдывать свое бессмысленное существование.
Из города, который мы сами сдали всем этим гастарбайтерам, бандитам, провинциальным олигархам, свезенным сюда со всей страны вороватым чиновникам в плохо пошитых костюмах и бесчисленным гостям столицы, которые, как теперь выясняется, совсем даже хозяева.
И я был одним из тех генералов власовых, которые не просто пособничали оккупантам, а в одном с ними строю осаждали город.
И город капитулировал. Сдался на милость победителей, а мы все это время сидели и смотрели. Как вырастают один за другим уродливые торговые центры и небоскребы, как люди на улицах все меньше напоминают людей, как мэр-пчеловод выкуривает твоих вчерашних соседей, а тех, кто не выкурился, доедают смог, жара, пробки и новое местное население. Мы смотрели и неодобрительно цокали языками, сетуя на жадность Аэрофлота, повышающего цены на европейские направления. Все это время мы словно очень хотели в отпуск. А те, кто приехал сюда вместо нас, видимо, хотели работать.
И как-то незаметно вышло, что каждый вечер, подходя к окну своей шикарной квартиры, ты чувствуешь, что кособокие советские дома-коробки, в каждой маломерке которых живет тридцать пять таджиков, смотрят на тебя своими мутными окнами и шепчут: «Мы скоро к тебе переедем…»
He ко мне. Я выхожу здесь. Из города, который я люблю, и который меня тоже нет. Мне будет трудно без всех вас, дорогие мои ублюдки-москвичи. Но я справлюсь. Я привыкну.
Я забуду тебя, Москва, как забывают женщин, которых отчаянно любили, но с которыми не были счастливы.
Иммиграция, иммиграция. Я так много думал о ней все это время. В сущности, я давно уже живу в иммиграции. Внутренней. Я сбегаю с русской улицы в английскую машину, ныряю в московский подъезд и выныриваю в лондонской квартире. Я забиваюсь в кресло, укрываюсь ворохом англоязычной прессы, прикрываю глаза и ныряю еще глубже. Я знаю, что там, в глубине, нет уродов в пробках, толстых ментов, хитрожопых депутатов, гастарбайтеров, новостроек, торговых центров и дорогих шлюх с отвратительным тыкающим говором.
Но там тоже негде спрятаться. Там нет ничего такого, что отличает меня от всех вышеперечисленных насекомых. Все эти ДБ9, пентхаус и ботинки дерби говорят мне о том, что я всего лишь ношу отличительные признаки правящего подвида, хотя не исключено, что я лишь наколотая на булавку бабочка в чьем-то собрании. Моих старых друзей здесь больше нет, а новыми у меня хватило ума не обзаводиться.
У меня нет детей и домашних животных. А главное — мне не за что зацепиться. Все, из чего состоял Вова тридцать шесть лет назад, истончилось, подъелось ржавчиной, вытерлось и было заменено. Как меняют зубы, или делают пластику лица, или меняют размер груди. Того меня больше нет. И большие сомнения, существовал ли тот парень со школьных фотографий?
Заходящие самолеты накрывают меня тенью от крыльев, оглушают ревом двигателей, и каждый раз, когда надо мной пролетает металлическое чудовище, я невольно съеживаюсь. Мне кажется, в этот момент ДБ9 тоже съеживается, и музыка становится почти не слышна. Один за другим садятся Air France, Аэрофлот и JAL.
Я впервые не завидую пилотам западных самолетов, которым осталось провести всего сутки в чужом городе и улететь домой. Я и сам здесь всего на несколько часов.
Боуи заканчивает петь, и вот-вот должна начаться гитарная партия перед финальным куплетом, но вместо нее звонит телефон.
— Добрый день, — раздается на том конце вкрадчивый голос. Номер не определяется, и я мысленно посылаю зашифрованного ублюдка к черту, но тут же одергиваю себя тем, что большая часть моих клиентов звонит с подобных номеров. — Могу я услышать Владимира?
— Вы с ним разговариваете.
— Мне вас рекомендовал Дудкин Виталий. Он сказал, что вы с ним работали по одному вопросу…
— …Организация банковской операции за пределами Родины, — я говорю голосом Google, моментально среагировавшим на введенное в поисковую строку ключевое слово. Только вот Google говорить не умеет, а я умею. Оперативность, думаю, та же. — Работали год назад.
— У меня похожая история, — модуляции его голоса становятся гаже. Судя по голосу, либо чиновник, либо руководящий работник госкорпорации. В общем, мерзость. — Я, к сожалению, не могу представиться, но…
— Поверьте, мне искренне все равно, Иннокентий вы или дядя Петя. — Смотрю на часы, желание отключиться нарастает.