- Да уж так, - дерзко ответил купец, - Ты нас, голубь, в свои дела не мешай. Твой риск, твоя и удача, мы за все не в ответе. Я уж стар, а ты, как я посмотрю, уж больно шустер. Горшку с котлом какое плавание! Мы сторонние, мы не вмешиваемся.
Халевин прошелся по комнате и остановился прямо перед стариком.
- Ан вмешаться придется, - сказал он. - Как батюшка наш въедет в город, так мы вас первых головой выдадим.
Купцы молчали. Халевин кивнул головой на протопопа.
- Мы вот с отцом протопопом насчет встречи с Христовым молебном соображали, - сказал он.
- С молебном? - переспросил старик, косясь на протопопа. - Что же, молебен дело хорошее.
- И от вас бы, - сказал Халевин, глядя на них в упор, - и от вас бы не мешало выделить человека с подводами, дабы они от купечества свое полное повиновение и детскую любовь выказали.
Купцы молчали. Халевин посмотрел на протопопа.
- Упорствуют кумовья-то, - сказал он. - Казну свою боятся потерять. Им казна души дороже. Хотят вот и за матушку и за батюшку стоять одинаково, и туды, и сюды, купецкая-то шкура податлива. Да нет, чаю, этак не выйдет. Объясни им это, отец протопоп.
Протопоп поднял руку.
- Все в руце божьей, - сказал он неуверенно, - и ежели многие великие победы и одоление нашим государем уже одержаны...
- Государем?? - крякнул старик. Протопоп посмотрел на него в смятении.
- ...то сие не токмо одному случаю прописать возможно, но и промыслу всевышнего, ибо славное русское воинство под его крестом одоление одерживает.
- Поэтому ты и молебен служишь, - сказал старик. - Ну, понятно ~ получишь за это камилавку на голову. Архиереем он тебя поставит. Глядишь, ручку целовать попы у тебя будут. Однако нам, как людям торговым, сие в расчет не входит.
- Сегодня один, а завтра другой, - бойко подхватил его спутник. - Этот по головке погладит, а другой придет - шкуру до пят спустит. Вот и разбирайся.
Старик с усмешкой посмотрел на него.
- Придут, товара даром нахватают, своих людей по купецким домам разведут, насрамят, нагадят, около лавок ни пройти ни проехать, а ты на него улыбайся да спину гни. Того-то не прикажете? Этого-с возьмите? А про деньги уж нишкни, и есть - так не заплатят. Да откуда у них, голья, деньги, так, медными пуговицами платят.
- А торговле-то убыток, - улыбнулся младший.
- Нам ни матушка, ни батюшка не дороги, - сказал старик, как будто бы обращаясь только к своему спутнику, - нам дело бы было, а теперь выходит ни туда, ни сюда податься нельзя, везде купцу разор.
Младший засмеялся и, окончательно осмелев, махнул рукой.
- Царь, говорит, - сказал он, кивая головой на Халевина. - Ампиратор! Хорош царь - если всякую сволочь за собой таскает. Прибегал тут к нам один из его войска, говорил, что он там за дичь понабрал. Холопы без ушей, вместо носа одни дырки, да киргизы, да беглые каторжники. На приступ-то идут - визг поднимут, что твои сычи. А оружие-то - дубины да косы, с таким-то, небось, против пушек не попрешь. Пустое все это дело, только времени оттяжка.
- А торговле-то убыток, - вздохнул старик. Халевин засунул руки в карманы.
- Так, значит, не пойдете встречать? - спросил он.
- Нам почему не пойти, - сказал старший со спокойной наглостью. - Мы пойдем, нам прок бы был.
- А прок будет, - пообещал Халевин.
- А какой нам прок-то будет? - спросил купец, улыбаясь.
- Голова на плечах уцелеет.
- Да ты не грозись, - крикнул купец. - Ты меня не пужай, видали мы таких шустрых.
- Я не пугаю, - сказал Халевин. - Я тебе истинно обсказываю. Пойдешь с головой останешься. Ты подумай, голова-то твоя только тебе и дорога. Нам ее даром не надо. И без тебя есть кому народ обманывать. Заворовался! Посмотри, мужиков-то иссушил всех, как лихоманка! Подожди, они власть получат, тебя, старого борова, вспомнят. Они тебе покажут аз и ферт.
Старик побледнел, но не сдался.
- Что мне показывать? - крикнул он. - Что мне показывать, бессовестный? Наше дело купецкое, честное, исстари от отцов ведется. Мы, может, купцы не от одного поколения, не такие, как ты, голоштанник.
- Вот тебе все поколения и припомнят, - зло улыбнулся Халевин, - и отца, и деда покажут. За всех своей шкурой поплатишься. Ты какие проценты берешь? У тебя на рубль рубль интереса получается!
Подожди, то ли будет. Всех вас как пауков передавим. И ахнуть не успеешь. Купец махнул рукой.
- И так и так пропадать, - сказал он тоскливо. - К каким часам подводы-то подавать?
Когда они ушли, протопоп со страхом покосился на Халевина.
- Ой, ладно ли мы, голубь, поступаем? - спросил он с тоской. - Как бы нам за то головы не поснимали.
Халевин засмеялся.
- Ладно, батюшка, - сказал он, - так ладно, как еще в своей жизни не поступали. Вот ты увидишь, как хорошо будет.
IV
Он бегал по городу и собирал людей. Встретил пономаря Ивана Семенова и сейчас же набросился на него.
- Ой, что ж ты бегаешь по городу без толку, иди сейчас к протопопу, он там уж весь причт собрал. Иди, иди, скажешь, что я сам буду через час.
Встретил двух купцов, обнял их за плечи и горячо заговорил:
- Что же вы без дела ходите, идите к Илье Бундову, он сейчас коней собирает, выезжает навстречу батюшке. Когда соберетесь, забегайте ко мне. Я приду сейчас же.
Встретил протопопа и засмеялся.
- Ну, что же, батюшка, готов? Что такой бледный, краше в гроб кладут. Зови причт справлять молебен. Пора. Народу-то теперь на улицах видимо-невидимо. Отправишь - приходи ко мне, я ждать буду.
Встретил Мишку и потащил его за собой.
- Ой, Мишка, идем, идем, там у меня подсвечники нужно вычистить. Так нужно вычистить, Мишка, чтобы блестели. Понял? Как солнце блестели.
Около самого своего дома поймал канцеляриста.
- Где же ты пропадаешь, - крикнул он, делая страшные глаза. - Я ищу, ищу, никак доискаться не могу. Идем, идем, там надо копию с манифеста снять; я-то его ищу, я-то голову ломаю, а он вон где бегает.
x x x
В этот день он записал к себе в дневник: "Сие кажется есть то, что мне всю жизнь ожидать надлежало. Огнь, нож, отраву зрю я окрест себя. Но сердце мое в великом спокойствии пребывает, ибо верю, что и сие во благо человечеству вершится. Мудрость божественная, Вольность! Тебя ли зрю среди сих оборванцев, страшных, грязных и кровавых? Тебя ли зрю в пепле сел сожженных и крови, землю поливающей? Назову ли тебя от сего сказкой нелепой и безрассудной. Усомнюсь ли в тебе, уподобясь тому маловеру, кто пальцы в рану влагал, дабы познать существенность. Отнюдь! Жизнь мою и веру мою слагаю к твоему подножию, ибо знаю, что ты мудра и божественна, и все мы от лика твоего спасение примем. Вольность великая! Верю, верю".
V
А между тем войско двигалось по дороге.
Голубая снежная пыль, выбившаяся из-под копыт запотевших лошадей, оседала лучистыми кристаллами на малахаях и бараньих шапках.
Арапов ехал впереди.
За ним, громыхая, тянулись неповоротливые и неуклюжие пушки, за пушками ехали всадники. Дикие, раскосые, на низких плотных лошадях, с кривыми свирепыми кинжалами за поясами, они составляли ядро отряда. За ними версты на две тянулась пехота. Пестрая до боли в глазах днем, в ярких лучах солнца, и совершенно не различаемая ночью и вечером, - она почти сплошь состояла из беглых крепостных. Человеческий состав ее был очень разнообразен. Шли высокие, широкоплечие гиганты и узкогрудые карлики, шли налитые здоровьем и шатающиеся от слабости, шли подростки и старики, шли вслед за пушками, по широкой самарской дороге, вздымая снежную пыль и утопая в сугробах.
В лаптях, сапогах, деревянных ботинках, каких-то диких обмотках из разноцветных тряпок, они утопали по колено в снегу, стирали ноги до крови, ругаясь, садились около верстовых столбов, перевязывали кряжистые неуклюжие ступни, привыкшие к земле и солнцу, потом поднимались и, прихрамывая, бежали за отрядом.
Но особенно тяжело приходилось пушкарям.
При каждом овраге и ручейке им приходилось переносить на руках свои добродушные и тупомордые чудовища. Привыкшие к лошадям, они и пушкам помогали криками, свистом и гиканьем, замахивались на них палками и ругались. Всю остальную дорогу пушкари и орудийная прислуга молчали, - это были все немолодые, мрачные люди, а тяжелая и однообразная работа не располагала к разговорам. Зато целый день, с ранней утренней зари до вечерней, перекликалась пехота. Она была шумна и разноязычна, как птичья стая. То и дело в разных концах ее вспыхивал смех, иногда на минуту появлялась песня, и люди, подхватив, несли ее над головой. Потом через минуту кто-нибудь обрывал ее, и снова человеческая масса, уже забыв о песне, смеялась, разговаривала, ругалась и жаловалась.
То и дело, обдавая их облаком кристаллической снежной пыли, мимо проскакивали всадники в лисьих шапках, украшенных желтыми круглыми перьями. Они оглядывали разговаривающую толпу и, урезая коня плеткой, проносились дальше в сверкающем облаке снежной пыли.
Люди смотрели на дикого, выгнутого, как лира, в стремительном полете коня, на быструю, резкую хватку всадника и одобрительно качали головами.
- Чистые звери, - говорили некоторые. С ними не соглашались.
- Будешь зверем, коли есть нечего, - возражали им, - у них только и есть, что шапка да конь. Им ведь тоже житье не слаще нашего.
- А что им не жить? Травы в степи много.
- С хорошей травы русский начальник прогнал, а эту и верблюд лопать не станет, - отвечали им, и на этом разговор прекращался вовсе.
Иногда в толпе вспыхивала ссора.
Несколько людей выходили из отряда и, ругаясь, набрасывались друг на друга.
Но до драки обыкновенно дело не доходило. Бойцов сейчас же разнимали, и через полчаса они опять уже мирно ели из одного котла, перевязывали друг другу опухшие ноги, расшибленные головы и засыпали около одного огня.
На отдыхе распрягали лошадей, снимали тяжелые, пахнущие железом котлы, наливали их водой или набивали снегом, и пока повара - это были тоже мужики в косматых зеленых тулупах - сыпали в них бурое зерно, мужики сидели около огня, далеко протянув вперед толстые от наверченных тряпок ноги, и душевно разговаривали.
Когда ночевали под открытым небом, костров было особенно много, и люди, сидящие около них, издали напоминали птичью стаю, слетевшуюся на огонь маяка.
Ели эти люди много и остервенело, до отвала. Не торопясь, по-крестьянски хлебали они мутную жижу, вылавливали ложкой бурые куски мяса и, положив их на загорбок ложки, тщательно остуживали, совали в рот и жевали томительно долго.
Невдалеке от костра заводили в деревенские дворы своих лошадей темногубые всадники с быстрыми рысьими глазами и отдувающимися крыльями ноздрей. Они давали лошадям сено, сыпали овес и терпеливо поили их из ведер тяжелой колодезной водой. Деревенские ребята смотрели на всадников с удивлением и прижимались к матерям.
Дикие всадники, которыми их пугали с детства, - воры, губители и убийцы - были теперь смирны, деловиты и немногословны. К удивлению ребят, они и не думали резать своих хозяев. Стройные и прямые, они стояли около лошадей, смотрели им в глаза и тихонько и нежно перебирали бронзовыми пальцами тяжелые от пота холки.
В избе, где помещался атаман, было всегда навалено много бумаги, горела лучина, и несколько человек наклонялись над картой, нарисованной на желтом куске пергамента. Извилистой красной чертой была отмечена линия похода. Она начиналась от станции Берды и кончалась Самарой, помеченной на карте черной звездой. Дорога шла мимо деревень и сел, которые изображались черными пятнами.
Каждый пройденный день Арапов расставлял крестики, урезая красную линию и записывая над ними день и час прихода в деревню. Каждый день красная линия укорачивалась, а крестики уже появлялись около самой звезды. Но самая звезда, черная, загадочная, по-прежнему находилась вне пределов досягаемости. Хотя, по слухам, там и не было крупного боевого отряда, тем не менее последние переходы Арапов не спал совсем. Через каждый час он выходил из избы и ходил по синему, сочно хрустящему снегу. Но смотреть было нечего.
Посты, расположенные на околицах, были в образцовом порядке.
Дозорные не спали, исправно неся за плечами тяжелые, заржавевшие от старости ружья. Они зорко смотрели в голубую метель, часто и без нужды окликая полную и торжественную тишину зимней ночи.
Утром отряд двигался опять.
Скакали всадники, громыхали пушки, впереди на сером аргамаке ехал Арапов, а сзади - два приближенных. Один переводчик с татарского, угрюмый, тонкий, красивый юноша, полурусский, полутатарин, другой уже пожилой, неразговорчивый, с лицом, обезображенным рубцами, с руками, убранными в рукавицы, - на правой руке у него не хватало трех пальцев. Сам царь называл его то графом, то сватом, то просто Егорычем.
Егорыч ехал неторопкой рысью, сосредоточенный и одинокий. Из всех пушкарей, всадников и пехотинцев он был самый молчаливый.
А впереди полка билось, как птица по ветру, облегая тонкое дерево, радужное, обитое золотыми позументами полковое знамя, старое голштинское знамя, принадлежавшее некогда полку Петра Федоровича и сменившее Петербург на дикие киргиз-кайсацкие степи.
VI
Войска ехали в полной готовности.
Впереди артиллерия, за ней конница, за конницей - тяжелая и медлительная пехота. На последней остановке сызнова пересматривали оружие, зарядили пищали, начистили клинки шашек, перебинтовали распухшие ноги. Ехали теперь медленно, высылая вперед дозорных.
Дело в том, что на 30-й версте от Самары раскинулся обширный - в несколько сот дворов - городского вида поселок, не поселок, вернее даже, а небольшая захолустная крепость, укрепленная деревянной стеной и пушками. Населена эта крепость бывшими крепостными, среди которых попадалось много отставных гвардейцев, в былые годы отбывавших солдатчину в Петербурге. Этой крепости Арапов опасался особенно. За день до последнего перехода он опять не спал всю ночь и разговаривал с Егорычем.
- Нет, не сдадут станицы, - говорил он, - солдаты лбы медные, им был бы хлеба кус да водки чарка, они и за нее душу черту отдадут.
Егорыч молча курил трубку.
- Без боя не пройти, - сказал Арапов и покосился на Егорыча. - Хорошо, если там только одна инвалидная команда, а если туда еще Балахонцев со своими войсками пошел!
Егорыч посмотрел на атамана слезящимися, красными глазами.
- Не пошел, - сказал он, не вынимая трубку изо рта. - А пошел, так не пустили. Как ты солдата плохо понимаешь. Солдат, он тоже не дурак, ему своя шкура завсегда барской дороже. Солдат, если кто понять может, для нас самый удобный человек, его уж учили, учили, да и бросили. И генералы учили, и господа учили, и купец учил, и наш брат - ефрейтор учил, утюжили, утюжили его, теперь он самый умный человек на Руси.
Около костров в ту ночь не спали тоже. Здесь все были уверены, что битва будет кровопролитная и жестокая. От стана к стану ходил высокий черный мужик, садился около огня и начинал рассказывать о поселке. Говорил он медленно и складно, и по его словам выходило так, что этот поселок нипочем не взять. В поселке пушек штук пятнадцать, пищалей не счесть, а забор построен из крепких дубовых кольев, да такой крепкий забор, что его нипочем не взять, хоть год под ним стой. Что же касается командира... - тут мужик махнул рукой, - то такая собака командир, что если кто не по его что делает, так засекает на месте. У него солдаты по одной нитке на цыпочках ходят.
- Ишь ты, - удивлялись мужики. - И куда мы в самом деле к черту на рога суемся. Разве нам с такой громадой справиться? И почесать за ухом не успеешь, как голова отскочит.
И, сидя над огнем, они продолжали точить кривые синие ножи, мазать салом скрипучие пищали, набивать порохом и пыжом патроны.
- Еще посмотрим, - говорили они через минуту, вспоминая рассказ черного мужика. - Еще спытаем, кто кого. И не таких мы шустрых видали. Ай бояться их, собак!
В три часа утра Арапов приказал подниматься.
Двигались в серых предрассветных сумерках, и в тончайшем, ломком от утреннего холодка воздухе звуки были особенно обострены и отчетливы. Голубой туман окутывал людей, лошадей и повозки.
Шли долго.
Наконец за поворотом дороги в разрыве тумана показались овраги. Желтый, замерзший песок, ковыль, снег, и в снегу голубые горы валунов. Летом здесь бежала речка, и теперь над черным льдом был переброшен ветхий, трясущийся от каждого шага березовый мостик.
- Ну, теперь уж скоро, - сказал черный мужик, взглянув на мостик. Теперь не больше трех верст осталось.
По плотному синеватому снегу сначала переправились люди, потом лошади, мостик скрипел, гнулся, но выдерживал.
- Мост-то не разобрали, - заметил черный мужик, - знать, не ждут нас, а то бы приготовили нам подарков.
Егорыч, наблюдавший со стороны за ходом переправы, резко обернулся на голос.
- Ну, и вышел дурак, - сказал он равнодушно. - Не видишь, мост-то снизу подшит новыми досками, значит, напротив того, сидят, ожидают.
В толпе зашумели.
Действительно, свежие еловые доски, видимо, подбитые совсем недавно, сверкали внизу моста.
- Дела, - вздохнул черный мужик, - вот и понимай теперь, к чему это.
- Да ай солдату сладко живется? - отозвался на его голос старик с мягкими, как лен, волосами и глазами почти небесной голубизны. - Эх ты, Аника-воин! Ты у меня спроси. Я сам в солдатах почти двадцать пять лет прослужил, так все прошел, и там, скажу, такая же честь: в зубы, да взашей, да в ухо, да опять в зубы. Вот и вся наука. - Он поглядел на черного мужика. - Ты вот поживи с мое, а потом и вякай. А я тебе скажу так, кого солдатская вошь не ела, да кто под шпицрутенами не прыгал, тот и вовсе ничего не знает. И такое мое мнение, что они и вовсе стрелять не должны.
Свистя и гикая, перетаскивали через мостик пушки.
Они шли гуськом, медлительно и важно, подняв к небу тяжелые черные хоботы.
И уже почти закончили переправу, когда вдруг споткнулись на одной, особенно тяжелой и упорной.
Человек десять толкали ее сзади и с боков, а она не двигалась, - стояла на месте и на все усилия отвечала коротким и глухим гулом.