Вот тебе притча. А какая у нее мораль, я думаю, ты и сама понимаешь… Разжевывать и в рот класть не требуется… Но кое о чем ты все же спросишь: где же справедливость? Где Бог? Почему бы бедному турку не забрать свое разграбленное имущество? Что в этом плохого?.. Тем же вопросом сперва, глупенькая, задавался и я. Но была бы ты на моем месте и читала бы все, что я читаю у себя в редакции, все эти телеграммы да письма со всего света, всю эту крылатую ложь, обманы и неправду, которые сначала выдумают, а потом тут же отрицают, видела бы ты все эти подножки, которые один норовит подставить другому, всю эту кровь, которая льется повсюду рекой, — ты бы, как и я, тоже перестала задавать эти вопросы. Я не только сам перестал задавать эти вопросы — я уже не могу выносить, когда их задают мне, потому-то и перестал захаживать к Хасклу Котику в кофейню, чтобы он оставил меня в покое и перестал меня попрекать, почему, дескать, все помалкивали и допустили, чтобы балканцы перебодали друг друга как быки? Ладно бы «полумесяц» — это он имеет в виду турка — идет войной на славян, это, дескать, он еще понимает. Но как ваши распрекрасные славяне допускают, заявляет он мне, что их же собственные братья, такие же славяне, истребляют друг друга? Ладно, о справедливости, дескать, речь уже не идет. Он хочет лишь одного, чтобы я ему сказал, в чем тут смысл? А человек этот, чтоб ты знала, если уж насядет, то быстро от него не отделаешься. Вот он насел на меня с этой еврейской кофейней, которую я хочу открыть на акции, чтобы я принял его «устав», который он для меня разработал. У всего, дескать, должен быть «устав», утвержденный казной, а как же иначе? Даже для моей книги в пользу эмигрантов он тоже, дескать, разработал «устав» — человек сам не свой от «уставов»… Покамест же я могу тебе написать, дорогая супруга, что моя книга произвела сенсацию! То есть не сама книга, нет еще никакой книги, но «Лехо дойди», которое я пустил в печать, уже взбудоражило весь свет, и я получаю отовсюду сотни писем. Один спрашивает, когда уже наконец выйдет книга? Другой спрашивает, будет ли вся книга издана в рифму на манер «Лехо дойди»? Еще один спрашивает, какая мне выгода в том, что я издаю книгу даром, без единой копейки? А еще один задает вот какой вопрос: коль скоро я издаю книгу даром, почему же я требую марку? Нет уж, даром, значит, даром… Жадный народ, эти наши евреи, скажу я тебе! Чтобы каждому ответить, нужно потратить состояние Бродского только на марки! И поскольку у меня нет времени, буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем более подробно. Дал бы только Бог здоровья и счастья. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
Главное забыл! Касательно того, что ты изводишь себя, дорогая моя супруга, тем, что сочинитель «Лехо дойди» вставил в свои стишки твою маму, дело было так: сначала он написал: «Его жена весьма упряма, весьма влиятельная дама»… Но я не позволил, поскольку знал, что ты ненавидишь «дам»… И ему пришлось написать «мама», так как не было у него никакой другой рифмы к слову «упряма». Посему не стоит тебе держать на него обиды. Ведь он не более чем рифмоплет, а у рифмоплетов в природе заложено, что ради рифмы они родных отца с матерью продадут… Особых доказательств не требуется. Вот, к примеру, есть у нас один выдающийся рифмач[352], ну очень выдающийся, который пишет стихи и по-русски, и по-еврейски уже много лет… Внезапно на него нашло безумие, он решил поиздеваться над нашим еврейским языком, поднять его на смех, обозвать всяческими прозвищами, обругать его как следует на православном наречии, а закончил такими виршами:
Ой-ой-ой, что сделалось после этого у нас в газетах! Сколько чернил было пролито! Молодежь выступила с пламенными протестами: «Как же так, ведь это преступление! Человек сам пишет на жаргоне столько лет — да как красиво пишет! — и вдруг берет и внезапно оплевывает его, сравнивает с парой старых калош и ругает на чем свет стоит!..» Молодежь — глупа! Они не понимают, что значит для рифмача выдумать рифму!..[353]
Вышеподписавшийся
(№ 166, 01.08.1913)
29. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву. Письмо тринадцатое Пер. А. Фруман
Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.
Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, о том, что, если уж хочешь мне писать, так не пиши об этих твоих злосчастных, обо всех этих мелких, больших и больших-пребольших сочинителях песен, чтоб им провалиться со своими стишками, мою бы им мигрень и головную боль, тогда бы уж они перестали рифмовать. Чтоб они так могли есть, как я сейчас могу писать тебе это письмо, ото всех этих дел, если хочешь знать, у меня голова кругом идет и в глазах рябит. Но деваться некуда. Меня уже несколько человек за сегодняшнее утро просили, чтобы я тебе, ради Бога, написала о той истории, которая у нас тут случилась, так что весь город[354] завяз в трясине, ни туда ни сюда, так они бы хотели, чтобы ты, может быть, им как-то помог советом, хотя я не знаю, с чего это ты стал вдруг у них таким великим умником, таким разумником, таким советчиком. Но как говорит мама: «Дай мне, Боже, не ума да разумения, а только чуточку удачи…» А история-то вот какая.
Есть у нас братство, новое, с иголочки, называется оно святым именем «Ахносес кале»[355][356] и занимается тем, что заботится о приданом для девушек. Как только девушка, с Божьей помощью, становится невестой, так получает от братства приданое в триста рублей! Отец ее может быть кем угодно — купцом или ремесленником, лавочником или меламедом, богачом или нищим, лишь бы он был членом братства, и этого довольно. А членом братства может быть каждый, для этого не нужно ни большого ума, ни способностей, а только пятерка, то есть всякий, у кого она есть, всякий, кто хочет и может выложить пятерку, тот сразу становится членом братства, а его дочь, как только ее засватают, так она сразу обеспечена тремя сотнями рублей приданого, которые складываются как раз из тех самых пятерок, которые вносят члены братства. И в первый год собрали столько пятерок, что денег было без счету! Тысячи обывателей, тысячи пятерок. Шутка ли, всего за пять рублей отец сбрасывает с себя ярмо приданого и может искать наилучшую партию! У моего дяди Аврома-Мойше, если ты его еще помнишь, три дочери, чтоб не сглазить, которых уже давно пора было бы выдать замуж, хоть в один день под хупу. Едва он прослышал про новое братство, так сразу туда побежал, внес пятерку, записался в его члены и тотчас же переговорил с шадхеном, чтобы тот поискал для него сразу трех женихов.
Потому что если у кого три дочери, и все три невесты, ему выдают из братства три раза по триста рублей на приданое, так положено. А если у кого четыре дочери, и все четыре невесты, то ему положено выдать четыре раза по триста рублей на приданое. А уж если кого Бог благословил пятью дочерьми, ему должны дать пять раз по триста рублей на приданое. В общем, чем больше дочерей, тем лучше. Как говорит мама: «В Писании сказано, придет время, когда отец не скажет, что у него слишком много детей, и мать не будет плакать, что у нее много дочерей…»
И тут, однако, в братстве, болячку бы им, обратили внимание на один вопрос: как быть, если у кого-то семь дочерей, десять дочерей, тринадцать дочерей — спрашивается, что тогда делать? Вот был у нас в Касриловке сапожник, прозвали его Идл-бездетный, потому как Бог его осчастливил полутора дюжинами детей от двух жен, и все — девочки! Счастье еще, что он вовремя уехал в Америку. Добрался ли он до места со всей своей оравой или по дороге сбыл их по одной по эту ли, по ту ли сторону границы — неизвестно. Кому какое дело до сапожника? Мало ли сапожников, мало ли портных и просто людей померло, прежде чем доехало дотуда, где им пришлось бы работать как лошади, чтобы не помереть с голоду? Однако же в братстве призадумались: что будет, если, например, такой вот «бездетный», вроде Идла, возьмет да и вместо того, чтобы уехать в Америку, станет членом братства, а его восемнадцать дочерей вырастут и станут невестами? Где же взять столько денег? Тут кому-то из них пришел вдруг в голову, чтоб ему голову разбить, совет, и как он посоветовал, так и постановили: кто платит только одну пятерку в год, тот может выдать замуж только одну дочь, а у кого две дочери, тот должен платить по две пятерки в год, у кого три дочери — три пятерки, четыре дочери — четыре пятерки, десять дочерей — десять пятерок… десять напастей на их голову! Как тебе нравятся эти умники — дяде Аврому-Мойше, бедняге, пришлось выложить еще две пятерки. А что, у него был выбор? Как говорит мама: «Любишь жирный кугл, люби и смальца добавить…» Что, уже надоело? Погоди немного. Сейчас-то как раз самая суть и начнется.
И тут, однако, в братстве, болячку бы им, обратили внимание на один вопрос: как быть, если у кого-то семь дочерей, десять дочерей, тринадцать дочерей — спрашивается, что тогда делать? Вот был у нас в Касриловке сапожник, прозвали его Идл-бездетный, потому как Бог его осчастливил полутора дюжинами детей от двух жен, и все — девочки! Счастье еще, что он вовремя уехал в Америку. Добрался ли он до места со всей своей оравой или по дороге сбыл их по одной по эту ли, по ту ли сторону границы — неизвестно. Кому какое дело до сапожника? Мало ли сапожников, мало ли портных и просто людей померло, прежде чем доехало дотуда, где им пришлось бы работать как лошади, чтобы не помереть с голоду? Однако же в братстве призадумались: что будет, если, например, такой вот «бездетный», вроде Идла, возьмет да и вместо того, чтобы уехать в Америку, станет членом братства, а его восемнадцать дочерей вырастут и станут невестами? Где же взять столько денег? Тут кому-то из них пришел вдруг в голову, чтоб ему голову разбить, совет, и как он посоветовал, так и постановили: кто платит только одну пятерку в год, тот может выдать замуж только одну дочь, а у кого две дочери, тот должен платить по две пятерки в год, у кого три дочери — три пятерки, четыре дочери — четыре пятерки, десять дочерей — десять пятерок… десять напастей на их голову! Как тебе нравятся эти умники — дяде Аврому-Мойше, бедняге, пришлось выложить еще две пятерки. А что, у него был выбор? Как говорит мама: «Любишь жирный кугл, люби и смальца добавить…» Что, уже надоело? Погоди немного. Сейчас-то как раз самая суть и начнется.
В общем, мой дядя Авром-Мойше, не откладывая дела в долгий ящик, просватал всех трех дочерей, и женихи ему достались преотличные, один лучше другого. А что тут удивительного? Нынче за деньги можно все что хочешь раздобыть, а приданое-то гарантировано, как в банке, братство-то надежное, потому как старостами и заправилами в нем — лучшие люди, сам понимаешь, ведь среди них сам раввин Иешуе-Гешл. Казалось бы, хорошо? Погоди, услышишь, что было дальше.
Просватав дочерей, назначил мой дядя три свадьбы, не откладывая, через две недели, все три свадьбы — на один день. В чем смысл? А смысл самый простой. Он, видишь ли, рассчитал, если выдать замуж всех трех дочерей одним махом, то выходит большая экономия: не нужно ни три раза стол накрывать, ни три оркестра приглашать, ни три ночи не спать. Жалко, что нельзя шадхену вместо трех раз заплатить один. Но и тут дядя Авром-Мойше не свалял дурака. Он и за сватовство ничего не заплатил, подумал и отложил платеж на после свадьбы, чтобы заплатить, видишь ли, из тех самых денег, из приданого то есть, которое даст братство, — как говорит мама: «Чужое масло лучше мажется…» Кажется, мог бы быть доволен, не так ли? Но не тот человек мой дядя Авром-Мойше. Он никогда не бывает доволен! «Что с вами, дядюшка? Что это вы нос повесили?» А он охает: что же это такое, ведь ему придется расстаться с тремя детьми за одну неделю, потому что все три жениха переговорили между собой и решили через неделю после свадьбы уехать в Америку, у каждого ведь по триста рублей денег — так что же им здесь делать?
В общем, ходил он, дядя Авром-Мойше то есть, опечаленный. Вот беда-то, где это слыхано, насилу человек дожил до маломальской радости, и тут вдруг дети, три дочки и три зятя, расправляют крылышки и улетают, все в одну неделю! Дали бы ему, дескать, хоть немножко потешиться! Вот так он, бедняга, плачется, дядя Авром-Мойше то есть, а на самом деле по нему видно, что ему здоровья прибыло, шутка ли, такая гора с плеч свалилась — трех взрослых дочерей в один день с рук сбыл! Но мама терпеть не может неправды и ненавидит, когда кто-то имеет наглость говорить не то, что думает, она и высказала ему сразу все, что было у нее на сердце, как она это умеет, дескать, напрасно он, Авром-Мойше, плачет, Бог-то все видит. Бог может совершить чудо, говорит мама, и его детям придется остаться здесь и никуда не ехать, потому что, говорит мама: «В Писании сказано, у человека один путь, а у Бога путей — без числа…» Он рассердился, дядя Авром-Мойше то есть, и отвечает ей: «Что-то вы начали мне слишком часто о Боге говорить!..» В общем, кто же оказался прав? Представь себе, мама! Три его дочери так же сыграли свои свадьбы в один день, как я — раввин, потому что едва дело дошло до свадьбы и женихи потребовали приданого, так дядя Авром-Мойше побежал за приданым, а ему — какое приданое, кому приданое? — сперва нужно заседание. Он сразу забеспокоился, но коли говорят «заседание», значит, «заседание». Когда же будет это заседание? Бог даст, в субботу вечером. Что же это такое, в субботу вечером у него уже девичник, а во вторник — свадьба, то есть все три свадьбы! Да какое там, кричи не кричи — со всем городом не повоюешь. Насилу он дождался вечера субботы, братство собралось на заседание как раз в доме раввина Иешуе-Гешла и, слышал ли ты что-нибудь подобное, вынесло постановление. Поскольку из пятерок образовалась изрядная сумма денег, люди вознамерились выдать дочерей замуж, и все в одно и то же время, например, перед новомесячьем элула[357]назначены сотни свадеб. Тут заправилы прикинули: если выдать всем их приданое (на эдакое и у Ротшильда денег не хватит), то братство обанкротится, поэтому они решили, что следует подождать и никому не выдавать ни гроша до тех пор, пока не найдется какое-нибудь решение: то ли разделить поровну — сколько получится — собранные деньги между всеми невестами, у которых свадьба до новомесячья элула, то ли вернуть членам братства их пятерки, и дело с концом! Как тебе нравится эта история? Чтоб их холера побрала еще до наступления новомесячья элула! Им лишь бы взять и взбаламутить весь город, и знать бы, для чего? Как говорит мама: «Что строят из песка — рассыплется, что из снега — в речку утечет…» Можешь себе представить, какой разгром творится в городе? В какой печали невесты? Каково бедным отцам? Одни кричат «Караул!», устраивают скандалы! Другим стыдно людям на глаза показаться. А они, заправилы из братства, проклятье на их голову, они только и знают, что заседания устраивают! Еще одно заседание, и еще одно заседание, и еще одно заседание — чтоб оно в глотке у них засело, Господи Боже Ты мой! Пока что они решили разослать письма во все большие города, где тоже есть такие братства, и спросить у них совета, что делать? И раз уж ты теперь в таком большом городе, в Варшаве, и знаешься с тем человеком, которого зовут Хаскл, который, как ты говоришь, занимается тем, что устраивает братства, то меня попросили, то есть дядя Авром-Мойше и его дети попросили, а они читают твою газету, чтобы я, ради Бога, тебе написала, чтобы ты увиделся с тем человеком и сразу мне, ради Бога, отписал, что он, этот Хаскл то есть, говорит? Есть какое-то решение или это все — уже прошлогодний снег? Боюсь я, что это уже даже позапрошлогодний снег. Как говорит мама: «В Писании сказано, горе больному, если его надо спасать бобровой струей…»[358] И теперь все они могут провалиться со своим братством в придачу так, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена
Шейна-Шейндл
(№ 168, 04.08.1913)
30. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку. Письмо семнадцатое Пер. Н. Гольден
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здравии, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые, спасительные и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что как только я получил твое письмо по поводу братства «Ахносес кале» у вас в Касриловке, я тотчас же отправился к своему другу Хасклу Котику и застал его за работой: он составляет новый устав для нового братства. Что за братство такое — говорить он не хочет: это покамест, говорит он, тайна. Но когда все устроится, это, дескать, будет настоящее потрясение, потому что «никогда еще не прибывало благовония, подобного этому»[359], подобного, дескать, еще нигде не бывало. Короче, рассказал я ему историю про ваше братство «Ахносес кале» и прочитал твое письмо, а он расхохотался, да еще как расхохотался. Хватался за бока, прямо-таки покатывался. Я думал, человек лопнет со смеху! Когда он вдоволь нахохотался, я обратился к нему: «Скажите на милость, дорогой мой реб Хаскл, что смешного вы углядели в письме моей жены, что на вас вдруг напал такой дикий хохот?» Говорит он мне: «Не над вашей женой, — говорит он, — я смеюсь и не над письмом, которое она написала, а над вашими касриловскими, которые до того глупы, что не знают, — говорит он, — ни аза, но берутся за такое дело, как создание братства! О создании братств, — говорит он, — и разработке уставов спросите меня, и я вам дам все материалы!» — «Надо же, — говорю я, — а я как раз за этим и пришел. Мои касриловские деятели увязли в болоте, и мне бы хотелось, — говорю я, — чтобы вы дали верный совет, как их оттуда вытащить». — «А, — говорит он, — совет? Отчего ж не дать! Напротив, с превеликим удовольствием! Лишь бы они, — говорит он, — не были бы дурнями и следовали бы тому, что им говорят. Поскольку ваш касриловский люд, — говорит он, — уж таков по своей природе: что им ни скажут, им не нравится, и в каждом они отыщут недостаток». — «Откуда, — говорю я, — вы так хорошо знаете наших касриловских?» — «Достаточно, — говорит он, — того, что я знаю вас, а вы настоящий касриловец… Но словами делу не поможешь. Видать, придется что-нибудь, — говорит он, — для ваших людей выдумать, какой-нибудь надежный план. Жалко их денег. Прямо сердце разрывается!..» И с этими самыми словами он, долго не раздумывая, встает и, потирая лоб, несколько раз проходится взад-вперед по комнате, останавливается и говорит мне следующее: «У меня, — говорит он, — все готово, только вы мне ответьте, реб Менахем-Мендл, — есть ли у вас немного времени?» Я говорю: «Что значит есть? Не скажу, чтобы у меня было много времени. Но если нужно, то я могу, — говорю я, — найти полчасика». — «Коли так, — говорит он, — хорошо. Возьмите лист бумаги. Вот чернила и перо, присаживайтесь, я вам буду диктовать, а вы, — говорит он, — будьте так добры, записывайте…» Я говорю: «Что значит, будете диктовать? Так скоро? Ничего не обдумав?» Он смеется: «Вы, очевидно, считаете, — говорит он, — что для меня это первый устав „Ахносес кале“? Вы присаживайтесь, возьмите, прошу прощения, перо, пишите и не задавайте лишних вопросов…» Я повинуюсь, усаживаюсь за стол, обмакиваю перо и жду, что будет. Ты, верно, думаешь, что мне пришлось ждать или же что он достал какую-нибудь книгу, или бумагу, или еще что? Нет, именно что наизусть и долго не раздумывая, лишь лоб поморщил, и так, как я тебе пишу, так у него и полилось, точно псалом, и изящно, и ровно, и округло — перлы, а не слова!