Наутро мы прибыли в Липецк. На вокзальном перроне я намеревался встретить ребят из «ЭСТ», но дядя отчего-то заторопил меня. Даже старика Якова ждать не хотел – мол, сам найдёт нас.
Однако встречи с металлистами избежать не удалось, потому что в то самое время, как мы намеревались отойти за вокзал и поймать такси, из соседнего вагона выбралась все бригада металлистов вместе с сопровождавшими их концертными техниками, девчонками-группи и почему-то милиционерами. Парни выносили из вагона на руках человеческое тело, и хотя было оно завёрнуто в простыню, но сделано это было небрежно, и я смог поверх задравшегося конца рассмотреть, что человеком этим был Жан Сагадеев.
Несмотря на протесты дяди и материализовавшегося словно из воздуха старика Якова, совершенно здорового и бодрого, я бросился к этой неожиданной траурной процессии и лихорадочными вопросами смог выяснить у девчонок, что Жан этой ночью покончил с собой. Встал со своей полки, прошагал в тамбур, а там повесился на ремне, привязав его к стоп-крану.
Вполне возможно, он лишь хотел привлечь этим поступком внимание к своей тонкой и ранимой натуре, надеясь, что после остановки поезда его быстро найдут и спасут. Вполне возможно, что была это с его стороны мрачная шутка, высокомерное позёрство. Увы, в ночной суете обнаружили его не столь быстро и откачать уже не смогли.
В Липецке мы дали такой же муторный и не имевший никакого успеха концерт, а затем перебрались в Курск. Воронеж, Горький, Казань, Пермь, Саратов, Куйбышев – города мелькали один за другим, вместительные концертные залы сменялись ветхими клубами, но неизменно наши выступления вызывали лишь холодное недоумение посетителей. Дети советской страны не любили и не понимали фри-джаз. Впрочем, нет: пару, или даже тройку раз одинокие зрители, поднимаясь посреди молчаливого зала, начинали громко и демонстративно аплодировать нам. Зрители эти были, мягко говоря, странными и таинственными личностями. После концерта они укрывались с дядей и стариком Яковым в артистической комнате (а за неимением таковой – в подсобке) и долго беседовали, видимо высказывая друг другу взаимное восхищение, скреплённое глубокой и страстной любовью к фри-джазу.
Успехи мои в атональном музицировании, однако, росли и крепли. К своему удивлению и даже некоторому внутреннему протесту я осознавал, что начинаю проникать в неожиданные и извилистые русла этого лихорадочного Ритма. Более того, я почувствовал, что Ритм этот начинает мне нравиться. Вот только терзаемый стервятниками отец-Прометей взирал на меня теперь с отчаянием и упрёком, а по щекам его бежали кровавые слёзы.
Дядя не уставал меня нахваливать.
– Скоро, – говорил он торжественно и многозначительно, – совсем скоро исполнишь ты величественный Ритм, от которого содрогнётся земля и небо. Ритм, который перевернёт людское представление об этом мире и кардинально изменит его.
Мне льстила дядина образность, хотя я и считал её несколько неуместной по отношению к моей скромной персоне.
Хард-рок, страстно любимый мной хард-рок я всё же не забывал. Улучив свободную минуту, врубал любимые песни и отбивал под них барабанные партии. Приходилось заниматься этим втайне от дяди и старика Якова, потому что, увидев меня за этим занятием, они свирепели, и начинали кричать, что я занимаюсь полной фигнёй и гублю на корню свой талант.
В турне нас продолжали сопровождать странные и трагические происшествия. Так, в Куйбышеве загадочным образом погиб лидер металлической группы «Чёрный обелиск» Анатолий Крупнов, с которым за день до этого я познакомился и подружился. Толя успел шепнуть мне пару дельных советов касательно восприятия музыки и соответственно раздробления её на барабанные доли.
Конечно же, все эти смерти рокеров не могли не вызвать во мне недоумение и заставили кое о чём задуматься. Но, не имея на руках ничего, кроме догадок, я старался отогнать все невообразимые объяснения подальше. Всё-таки жизнь – это такая штука, в которой может случиться абсолютно всё, включая самое невероятное.
… Снова дорога, снова трясущийся поезд, отбивающий свой монотонный, но вполне приятный ритм. Мы садились на поезд глубокой ночью, а проснулся я в купе уже тогда, когда ярким тёплым утром мы подъезжали к какому-то невиданно прекрасному городу.
С грохотом мчались мы по высокому железному мосту. Широкая лазурная река, по которой плыли большие белые и голубые пароходы, протекала под нами.
Пахло смолой, рыбой и водорослями. Кричали белогрудые серые чайки – птицы, которых я видел первый раз в жизни.
Высокий цветущий берег крутым обрывом спускался к реке. И он шумел листвой, до того зелёной и сочной, что, казалось, прыгни на неё сверху – без всякого парашюта, а просто так, широко раскинув руки, – и ты не пропадёшь, не разобьёшься, а нырнёшь в этот шумливый густой поток и, раскидывая, как брызги, изумрудную пену листьев, вынырнешь опять наверх, под лучи ласкового солнца.
А на горе, над обрывом, громоздились белые здания, казалось – дворцы, башни, светлые, величавые. И, пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились вполоборота, проглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом.
Дядя дёрнул меня за плечо:
– Друг мой! Что с тобой: столбняк, отупение? Я кричу, я дёргаю… Давай собирай вещи. И старику помоги поживей.
– Это что? – как в полусне, спросил я, указывая рукой за окошко.
– А, это? Это всё называется город Киев.
Светел и прекрасен был этот весёлый и зелёный город. Росли на широких улицах высокие тополи и тенистые каштаны. Раскинулись на площадях яркие цветники. Били сверкающие под солнцем фонтаны. Да как ещё били! Рвались до вторых, до третьих этажей, переливали радугой, пенились, шумели и мелкой водяной пылью падали на весёлые лица, на открытые и загорелые плечи прохожих.
И то ли это слепило людей южное солнце, то ли не так, как на севере, все были одеты – ярче, проще, легче, – только мне показалось, что весь этот город шумит и улыбается.
– Киевляне! – вытирая платком лоб, усмехнулся дядя. – Это такой народ! Его колоти, а он всё танцевать будет! Сойдём с трамвая, отсюда и пешком недалеко. Яков, не отставай!
Мы свернули от центра, волоча на плечах свой тяжёлый груз. Старик Яков, как обычно, любезно предоставил мне возможность поднести за него контрабас. Наконец мы вошли в ворота, прошли через двор в проулок – и опять ворота. Сад густой, запущенный. Акация, слива, вишня, у забора лопух.
В глубине сада стоял небольшой двухэтажный дом. За домом – зелёный откос, и на нём полинялая часовенка.
Верхний этаж дома был пуст, окна распахнуты, и на подоконниках скакали воробьи.
– Стойте здесь, – сбрасывая сумку, приказал дядя, – а я сейчас всё узнаю. Кувыркаясь и подпрыгивая, выскочили мне под ноги два здоровых дымчатых котёнка и, фыркнув, метнулись в дыру забора.
Слева, в саду, возвышался поросший крапивой бугор, на котором торчали остатки развалившейся каменной беседки. Позади, за беседкой, доска в заборе была выломана, и отсюда по откосу, мимо часовенки, поднималась тропинка.
– Идите! – крикнул нам показавшийся из-за кустов дядя. – Всё хорошо! Отдохнём мы здесь лучше, чем на даче. Книг наберём. Молоко пить будем. Аромат кругом… Красота! Не сад, а джунгли. Да и мини-студия здесь имеется, так что запишем альбом. Каково, Сергей? Дебютный альбом группы «Тихая заводь», на барабанах Сергей Щербачов, покупайте на виниле и компакт-дисках!
Чёрт, а ведь это действительно было заманчиво! Сразу же перед глазами всплыла картинка: большой музыкальный магазин, мы проводим автограф-сессию, а вокруг девчонки, девчонки, девчонки – и все они вьются только вокруг меня, всем им нужно моё внимание, мой взгляд…
– Приветствуем вас в обители… – громким надтреснутым голосом затянула старуха, но подскочившей к ней дядя что-то горячо зашептал ей в ухо, и она осеклась. «Он ничего не знает», – расслышал я сквозь его бормотания.
– А-а-а, – молвила тихо старуха. – Так бы сразу и сказали…
Она скинула с плеч мантию и передала её карлику. Тот скрылся с ней в доме, а минуту спустя вернулся уже без неё и без жезла, но с метлой в руках.
Дядя шёпотом объяснил мне, что эта старая добрая женщина немного не в себе от невзгод, свалившихся на неё, и порой бывает эксцентричной. Но сын-инвалид за ней присматривает, так что нам не стоит за неё волноваться.
– Дорогих гостей прошу пожаловать! – сказала старуха уже менее торжественно. Она сухо поздоровалась со стариком Яковым и, откинув голову, приветливо улыбнулась мне. – Спаситель! Ах, спаситель! – молвила она, погладив костлявыми пальцами по моему плечу. – Все мы очень на тебя рассчитываем.
Я заметил, как дядя поморщился и бросил обеспокоенный взгляд на карлика. Тот, сделав шаг вперёд, дёрнул старуху за рукав.
Нас проводили наверх. Несмотря на то, что был день, в коридорах дома, на висящих по стенам старинных и массивных подсвечниках горели свечи. Причудливые картины смотрели на меня со всех сторон. На них были изображены какие-то жуткие демонические существа, сражающиеся с людьми. На всех картинах существа эти побеждали людей. В доме пахло угнетающей затхлостью и какой-то могильной запредельностью.
Мы поднялись на второй этаж. Меня определили в малюсенькую комнату в самом конце коридора, дядя и старик Яков расположились в соседней, она была значительно больше. Карлик принёс простыни, подушки, скатерть.
Я открыл окно и в комнате, где кроме скрипучей кровати и массивного чёрного стола не было ничего, сразу посвежело. Под окном шумели листья орешника, чирикали птахи.
Но на душе у меня было нехорошо и неспокойно.
Заглянул дядя и спросил, о чём я задумался. Он был добр. И, набравшись смелости, я выдал ему, что успеха у нашей группы не будет никогда, что она маргинальна и не вызывает интереса даже у продвинутых слушателей, что нам необходимо изменить саунд, сделать его более конкретным и драйвовым, а кроме того с таким упёртым и негибким контрабасистом, как старик Яков (пусть он и революционер джаза), я контактирую плохо и нам никогда не стать сыгранной ритм-секцией, и пусть лучше этого злобного и маразматичного старика Якова заперли бы санитары в инвалидный дом. И пусть он сидел бы там, отдыхал, писал воспоминания о прежней своей боевой жизни, а в теперешние наши дела не вмешивался.
Дядя упал на кровать и расхохотался:
– Ха-ха! Хо-хо! Старика Якова запереть в инвалидный дом! Юморист! Гоголь! Смирнов-Сокольский! Шендерович! В цирк его, в борцы! Гладиатором на арену! Музыка, туш! Рычат львы! Быки воют! А ты его в инвалидный!
Тут дядя перестал смеяться. Он подошёл к окну, сломал веточку черёмухи и, постукивая ею по своим коротким ногам, начал мне что-то объяснять.
Он объяснил мне, что мои представления об идеальном саунде неверны, что я ещё молод, многого в жизни не понимаю и судить старших не должен. Он спрашивал меня, знаком ли я с творчеством Жако Пасториуса, Джона Патитуччи, Терри Боззио и Диаманты Галлас. И когда у меня от всех его вопросов голова пошла кругом, то он оборвал разговор и спустился в сад.
Я же, хотя толком ничего и не понял, остался при том убеждении, что если даже дядя мой и не разбирается в музыкальном маркетинге, то неразборчивость эта у него совершенно необыкновенная. Обыкновенные музыканты лабают в ресторанах «Владимирский централ» и «Красная армия всех сильней», и о Пасториусе с Галлас не рассуждают. Они тянут всё, что попадёт под руку, делают ремиксы на песни царских времён и даже на белогвардейские гимны – и чем больше, тем лучше. Потом, как я видел в кино, они делят деньги, устраивают пирушку, пьют водку и танцуют с девчонками танец «Ёлки-палки, лес густой», как в «Путёвке в жизнь», или «You Never Can Tell», как в картине «Криминальное чтиво».
– Дитя! – позвала вдруг кого-то старуха.
Я обернулся, но никого не увидел.
– Дитя, подойди сюда! – опять позвала старуха.
Я снова оглянулся – нет никого.
– Тут никого нет, – смущённо сказал я, высовываясь из-за куста. – Оно, должно быть, куда-нибудь убежало.
– Кто оно? Глупый мальчик! Это я тебя зову.
Я подошёл.
– Что ты знаешь о силах Истины и Сомнения и об их вечном противостоянии? – задала она вопрос, пристально заглядывая мне в очи.
– Ничего, – ответил я, – я атеист и не верю во все эти поповские сказки.
– Так ты ничего не знаешь об Истине? – строго спросила старуха. – И о непреложной силе Ритма ты тоже не знаешь?.. Смотри у меня! – вдруг сделала она строгое движение ладонью с оттопыренным указательным пальцем. – Если ты не произведёшь Ритм, я тебя в порошок сотру… в пыль… и по ветру развею!
Я ахнул и в страхе попятился, потому что старуха уже потянулась к своей лакированной трости, по-видимому, собираясь меня ударить.
– Госпожа, успокойтесь, – сдерживая раздражение, сказал ей карлик. – Это же не Иэн, не Кози. Это всего лишь несмышлёный мальчик, непосвящённый, да к тому отпрыск той самой, неблагодарной линии четвёртого колена Адама. Мы должны быть готовы ко всему.
Трудно сказать, когда я больше испугался: тогда ли, когда меня хотели ударить, или когда я вдруг оказался отпрыском колена Адама, да ещё и неблагодарным.
Вскрикнув, шарахнулся я прочь и помчался к дому. Взбежав по шаткой лесенке, я захлопнул на крючок дверь и дрожащими руками надавил на выключатель.
И только комната осветилась, как я услышал шаги. По лестнице за мной кто-то шёл…
Крючок был изогнутый, слабенький, и его легко можно было открыть снаружи, просунув карандаш или даже палец. Я метнулся на терраску и перекинул ногу через перила.
В дверь постучались.
– Эй, там, Сергей! – услышал я знакомый голос. – Ты спишь, что ли?
– Кроткая старуха, – сказал он, – осенняя астра! Цветок бездумный. Она, конечно, немного не в себе. Преклонные годы, тяжелая биография… Но ты её испугался напрасно.
– Да, дядя, но она хотела меня треснуть палкой.
– Фантазия! – усмехнулся дядя. – Игра молодого воображения. Впрочем… всё потёмки! Возможно, что и треснула бы. Вот колбаса, сыр, булки. Ты есть хочешь?
Есть я не хотел. Меня другое волновало.
– Дядя, – спросил я, – отчего мы приехали именно сюда, к этой странной старухе? Вы знали её раньше? Она была так нам рада…
Дядя помедлил с ответом.
– Когда-то давно буйные… солдаты, назовём их так,.. хотели разрубить её на куски, а потом сжечь и развеять прах, – ответил дядя. – А я был молод, великодушен, я был за правое дело и вступился.
– Да, дядя. Но если она была кроткая или, как вы говорите, цветок бездумный, то за что же?
– На войне не разбирают. Кроме того, она тогда была не кроткая и не бездумная. Спи, друг мой.
– Дядя, – задумчиво спросил я, – а отчего же, когда вы вступились, то солдаты послушались, а не разрубили и вас на куски?
– Я бы им, подлецам, разрубил! – засмеялся дядя. – За мной был отряд всадников апокалипсиса, да в руках у меня меч-кладенец! Ложись спать, ты мне уже надоел.