Прежний стадион был очень красив, вспоминал Ленинград мой отец, где он, а потом и я проводили время в школьные каникулы, особенно, если бы стадион был сооружением, предназначенным для вечности, как памятник, а не для футбольной суеты, которая возникала всякий раз, когда играл «Зенит». Дело было в геометрии, потому что стадион снаружи и внутри был не овальным как, например, «Лужники», а совершенно круглым, при этом поле, естественно, осталось как и положено, прямоугольным, поэтому ближе всего оно подходило к тем трибунам, что были за воротами, а если смотреть сбоку — получалось далеко. Трибуны поэтому не назывались по сторонам света — какие же стороны у окружности, и где сидеть, решительно было все равно. Видно было плохо, отчего игра «Зенита» окутывалась романтической дымкой.
Впрочем, говорил отец, кое-что было и от футбола настоящего. «Зенит» был средней командой без излишеств, и с такой же игрой, где главными становились футболисты, пусть даже самые обычные, но было за что их запомнить. Вот, например, вратарь Лазунов — всегда растопыривал руки, когда били в упор (а в упор-то били часто). Отцу это казалось дурным тоном, так как тогда еще не было вратарей, игравших как хоккейные (не хватало фактуры). Было, впрочем, одно исключение — вратарь команды «Адмиралтеец» Шехтель. Этот самый «Адмиралтеец» был в классе А всего несколько лет, потом был упразднен, но Шехтеля отец запомнил — он был такой, как многие вратари 70-х, когда (уже) требовалось быть косой саженью, но прыгать эта сажень еще не научилась. Папа даже запомнил эпизод: Шехтель вываливался из ворот, пытаясь перехватить мяч, и это было не прыжком, а катастрофой, так как игроки, у которых были семьи, просто разбегались. Ну а почему растопыривал руки Лазунов, отец понял, когда его поставили в ворота гандбольной команды. Теперь, когда по воротам бьют гораздо сильнее, это как рукой — за мячом все равно не прыгнешь, слишком быстро летит, так только и остается, что растопыриваться, главное, быстро.
Словом, вспоминал отец, Лазунов был первопроходцем, да и зрителям нравилось, что он действовал в измерении отрицательных чисел: напропускает за игру сколько нельзя, и вдруг, растопырив руки, берет совершенно невероятный мяч после удара из вратарской, честно стоя на ленточке. Тогда ведь за этим-то и ходили на футбол.
Далее, левый защитник Данилов — сама надежность. Все знали, что он долго с мячом играть не будет, смотреть на это было бы мучительно. Но в том-то и дело, что он и сам это понимал, и был бы, как считает отец, хорошим защитником и по нынешним меркам. Правда, когда в Москве играли с Бразилией, и сам Пеле приехал и даже забил целых два мяча, папа жил с бабушкой на съемной даче под Ленинградом. Смотрел эту игру со всем семейством хозяйки, и при счете 3:0 в пользу Бразилии появилась она сама, ей сказали счет, и тут хозяйка услышала фамилию Данилов: «Это какой Данилов, тот, что у нас играет? Ну так что же вы хотите», — и ушла.
Далее пара полузащитников Дергачев — Завидонов. Это была очень типичная и даже обязательная для тех лет пара — один ведет игру (Дергачев), а другой «выжигает», как теперь принято писать (Завидонов) и (или) персонально играет против лучшего полусреднего соперника. Например, в сборной СССР выжигал Войнов (чуть раньше — Парамонов), а вел игру Нетто. От выжигающего еще требовался сильный удар с дальней дистанции, для ведущего игру это было желательно, но не обязательно. Такое же примерно разделение труда предполагалось и для двух полусредних: в Торпедо, например, выжигал Батанов, а вел игру Иванов. То есть как минимум два игрока прессинговали соперника — один на чужой, другой на своей половине поля. Собственно, объяснял, как обычно, научно мне отец, вся разница в геометрии игры сводилась к тому, что если описать вокруг каждого игрока окружность (чаще эллипс), в которой он в основном играет, то окружности получаются гораздо меньшего радиуса и либо вовсе не пересекаются, как у тогдашних англичан, либо пересекаются в области, которая гораздо меньше радиуса окружностей (эллипсов). Никакого дубль-вэ, конечно, и в помине не было. Игра была гораздо ближе к современным схемам, чем принято считать.
По телевизору Дергачев и Завидонов выглядели одинаково, различаясь только талантом. Дергачев делал так: вел себе мяч, очень лениво, отпускал мяч, и когда защитник собирался его отобрать, Дергачев делал очень аккуратный подкат спереди — выставлял ногу и ставил ее на пятку, прижимая мяч подошвой к земле. Защитник, от большого разбега и энтузиазма, об этот мяч спотыкался и падал, а Дергачев, даже не очень спеша, вставал и продолжал вести мяч. Такой прием отец потом увидел в исполнении защитников сборной Бразилии в 74-м.
В нападении играл Лев Бурчалкин. Он очень быстро бегал и нравился зрителям тем же, чем нравятся такие игроки английским болельщикам — мол, даром хлеб не ест, плюс чудно звучащая для русского уха фамилия. Когда он оказывался там где нужно, тут же получал пас от Дергачева и забивал.
Завидонов — совсем другое дело, он не был всерьез талантлив, за что и любим Ленинградом, и в сборную брали (Дергачева — ни-ни). В товарищеском матче с «Сантосом» в Бразилии за Олимпийскую сборную СССР его поставили держать Пеле. Бразильцы боялись, что Завидонов его сломает, но он сыграл без скандала и хорошо — Пеле все-таки забил, но после ошибки не Завидонова, а вратаря Котрикадзе…
Вообще в истории ленинградского футбола ничего нельзя понять, подчеркивал мой отец, если не вспомнить, что Ленинградом и областью управлял тогда товарищ Романов, который вел себя как удельный князь, в общем-то, к удовольствию большинства горожан, потому что он правил по принципу — ну да, Москва, но и мы тоже. Это самое «и мы тоже», до боли знакомое, и было мировоззрением среднего ленинградца. Вот где корни «москалей» в отношении, скажем, спартаковских болельщиков, и много еще чего. «Ну как ты думаешь, — спрашивал меня отец, — почему в ленинградском метро буква М синяя? Конечно, по особому распоряжению Романова — потому что в Москве красная, а у нас будет синяя, потому что и мы тоже». Такое вполне прощалось и даже поощрялось, вспоминал дальше мой папа, надо же к празднику позабавиться, но удельный князь не должен был забывать, что он удельный, а не великий. Однажды Романов все-таки вообразил себя великим князем, устроив в Эрмитаже свадьбу для своей дочери, где пьяные гости побили исторические сервизы. Вот тут директор Эрмитажа не выдержал и поехал бить челом в Москву, с тех пор карьера Романова пошла на убыль. Это с одной стороны, а с другой — город (тот же Романов) выпускал посвященные Зениту буклеты с портретами и характеристиками всех игроков, никому, кроме ленинградцев, не интересных. Наверное, буклеты были и в Москве, отец этого просто не помнил, но только в Ленинграде они были в доме у каждого болельщика, например у брата моей бабушки, который был большим любителем футбола, и как многие ленинградцы того времени болел за две команды: за «Спартак» и за «Зенит», и когда я спрашивал, как же так можно — болеть за две команды, дядя Саша отвечал, ну а что «Зенит», разве от него дождешься чего-то хорошего? (Это было до чемпионства 1984 года). Действительно, большого спортивного интереса ходить на игры Зенита не было, ходили, болели и покупали буклеты потому, что это была своя, уютная, домашняя команда.
По буклету-то отец и вспомнил еще одного игрока — левого крайнего Храповицкого, которого на поле совершенно не помнил. Он играл как все тогдашние крайние, по желобку, и больше всего это было похоже на парный бег с препятствиями, причем главным препятствием был даже не соперник, а мяч, путавшийся под ногами. Исключений, кто играл в то время в чемпионате СССР не только по желобку, по мнению отца, было два — Месхи и Численко, регулярно смещавшиеся в зону полусреднего и в этом случае делавшие не навес, а пас. У Численко, правого крайнего, был к тому же сильнейший удар с левой. Численко папа не очень любил, потому что он вытеснил из сборной симпатичного отцу Метревели, игравшего по-грузински нарядно, но просматривая игры сборной СССР 62–66 годов, отец с удивлением обнаружил, что Численко был прямым участником чуть ли не всех самых важных голов. Тогда футболисты, из-за гораздо более низких гонораров, были на поле гораздо более свободными людьми. Всем, в том числе и не любившим отсебятины (таким, как мой дед — отец отца, который тоже был серьезным болельщиком), все-таки понравилось, как Численко срубил в полуфинале чемпионата мира защитника сборной ФРГ Шнелленгера. Не каким-то запрещенным подкатом, а честным и прямым ударом по ногам на глазах у судьи, срубил и сам ушел с поля. Нехорошо, конечно, тем более что его весь матч бил по ногам не Шнелленгер, а другой немец, зато по-человечески, что, тотчас же оценили тогдашние англичане.
В ЦСКА в 70-х был защитник Капличный, очень грубый, который всегда бил исподтишка, но не до смерти, а так, чтобы соперник остался на поле, но играл вполноги. Дома никто не мог найти на него управы, потому что бил-то он сзади, и пострадавший не сразу понимал, кто именно. Сдачи он получил в Дублине. За ирландцев играл полузащитник Мансини. Это был такой здоровенный викинг с висячими, как опрокинутые рога, усами и неторопливой поступью профессионального убийцы. Капличный поступил с ним, как привык и даже не очень испугался, когда ирландец, после остановки игры неторопливо пошел — как думал Капличный — немного потолкаться. Толкаться ирландец не стал: подойдя к Капличному, он спокойно и страшно ударил его в челюсть и так же спокойно направился в раздевалку. Пока он шел, весь стадион стоял и аплодировал. Теперь такого не увидишь.
В ЦСКА в 70-х был защитник Капличный, очень грубый, который всегда бил исподтишка, но не до смерти, а так, чтобы соперник остался на поле, но играл вполноги. Дома никто не мог найти на него управы, потому что бил-то он сзади, и пострадавший не сразу понимал, кто именно. Сдачи он получил в Дублине. За ирландцев играл полузащитник Мансини. Это был такой здоровенный викинг с висячими, как опрокинутые рога, усами и неторопливой поступью профессионального убийцы. Капличный поступил с ним, как привык и даже не очень испугался, когда ирландец, после остановки игры неторопливо пошел — как думал Капличный — немного потолкаться. Толкаться ирландец не стал: подойдя к Капличному, он спокойно и страшно ударил его в челюсть и так же спокойно направился в раздевалку. Пока он шел, весь стадион стоял и аплодировал. Теперь такого не увидишь.
Рассказывая о крайних нападающих, мой папа всегда с особенным удовольствием упоминал Месхи. Это был замечательный, по его воспоминаниям, футболист, но ему бы играть сначала в Южной Америке, считал отец, а потом в Италии, тогда бы он был так же известен, как Гарринча. У себя дома и в Москве он играл совершенно по-разному. В Тбилиси устраивал латиноамериканский цирк для зрителей, сидевших на ближайшей к нему трибуне, и после смены ворот перемещавшихся на противоположную, вслед за Месхи. Он им показывал «финт Месхи», до сих пор уникальный, хотя вроде и очень простой. Он на левом краю делал то, что мы во дворе называли «разножкой» — перешагивал мяч левой ногой, а правой кидал его мимо защитника, справа от него, и обходил слева, встречаясь с мячом уже за спиной защитника. Весь фокус состоял в том, что мяч он всегда подкручивал, то есть сам бежал по прямой, а мяч, обогнув защитника, описывал «косвенную линию» и сам приходил к нему в ноги. Сейчас бы это, скорее всего, не прошло, потому что против крайних нападающих защитники играют нечестно — двое на одного — но тогда против этого финта средств не было, кроме откровенной грубости. Грубить же в Тбилиси было рискованно. В Москве (и за сборную) это был иной, совершенно современный европейский игрок, игравший в двух зонах — крайнего и полусреднего — и любой пас он делал с подкруткой, что тогда либо не было принято, либо не умели. Именно с такого паса Месхи — с подкруткой — был забит один из самых главных мячей в истории советского футбола, с которого Понедельник забил решающий гол в финале ЧЕ-60. Навешивали тогда наобум, и только у Месхи это был не навес, а именно пас верхом.
«До твоего рождения, — как-то начал рассказ отец, — «Спартак» в последний раз становился чемпионом в 1969 году, играя блестяще, главным образом благодаря лучшей на моей памяти линии полузащиты — я бы сказал, во всем отечественном футболе, что на моей памяти: Вася Калинов, Николай Киселев и Витя Папаев. Защитников не помню вовсе, до них не так часто доходил мяч, в нападении играл превосходный Осянин, а еще одного нападающего просто не было по бедности, его выставляли для комплекта. Одного звали Силагадзе, другого Князев. Уже на следующий год все рассеялось, как будто и не бывало вовсе, по совершенно стандартному для отечественного футбола множеству причин, которых всего три штуки, и в данном случае в наличии были все».
«Калинов был гений настоящий, он играл справа, и конек у него был такой: он резал угол, и далее двигался в штрафную строго по биссектрисе угла штрафной, без малейшего препятствия, вообще не сбиваясь с прямой линии. Дальше мог ударить, или отдать пас. Такого дриблинга я ни у кого никогда не видел, потому что обводка его была слишком быстрой, заметной только на замедленном повторе, каких тогда еще не было. К тому же он был красив, строен и улыбчив. Он спился так быстро, как не бывает даже в нравоучительных книжках, уже в 1971-м его видели в окрестностях Тарасовки оборванным грузчиком, зарабатывающим на бутылку.
Киселев играл в центре, вроде опорного, был в тени Калинова и Папаева, но безошибочно делал ровно то, что нужно было в данном эпизоде. Он усердно учился в институте, а это для футболиста дурной знак. Потом у него как-то перестало получаться, он пытался делать то, к чему не был призван, например в отборочном матче чемпионата Европы с Северной Ирландией (за которую, между прочим, тогда играл Бест) пытался ударить через себя из-за пределов штрафной. Стадион смеялся, не потому, что ударил сильно выше — дело обыкновенное, — а потому что было ясно, что кувыркаться он не умеет. Какое-то время он был тренером, но — не знаю почему — без особого успеха.
Папаев играл слева, но не на фланге, а в классическом, тогда уже редком амплуа полусреднего. Его тебе легче себе представить, так как в 90-е вышло второе его «издание» по фамилии Ледяхов. Он, конечно, был не Зидан, но тоже умел обводить не спеша, шагом, и делал не то чтобы финт Зидана, а что-то в этом роде — казалось бы, уже уткнувшись в защитника, он вдруг разворачивался на 180 градусов, так, что защитник оказывался у него за спиной. Нечто похожее делал Стрельцов, но он принимал мяч спиной к воротам и разворачивался к ним вместе с повисшим на его спине защитником, некоторое время бежал с этим мешком, а потом сбрасывал на землю, и дальше бежал уже налегке. У Папаева, как ты знаешь, сейчас все более или менее благополучно, а отыграл он процентов на тридцать отпущенного ему таланта по третьей причине — был паталогически ленив. Он всегда чесал себе живот, и очевидцы рассказывали: сидит он на скамейке запасных во время игры с ЦСКА — ЦСКА играет грубо. Папаев Симоняну: «Никита Павлович, ну выпустите на поле, очень хочется третье предупреждение заработать» (тогда пропускали игру после трех предупреждений). Как-то перед какой-то товарищеской игрой «Спартак» тренировался на одном из запасных лужниковских полей. Я пришел под конец, когда уже просто били поворотам, ужасно чумазые. Не знаю, кто придумал сравнение с огородом, огород ведь поливают, и на нем что-то растет, а это просто был заболоченный пустырь с чахлой, несмотря на дождь, травой. Так вот. Закончили, идут к Большой Арене, где раздевалка, за воротами болельщики, подходят к Папаеву и говорят: «Слушай, Витя, а чего ты так много водишься?» — «А мне — отвечает Папаев — Никита Палыч разрешает водиться. Он говорит — ты стяни на себя побольше игроков и пас отдай, ну вот, я так и стараюсь». — «Ага, — говорят болельщики — ну, хорошо, коли так».
Спрашивается, почему вообще был возможен такой человеческий и содержательный разговор? В 60–70 годы еще не произошла смена поколения болельщиков, и поглядеть на тренировку приходили люди пожилые, к тому же разбиравшиеся в футболе.
С Папаевым, продолжал вспоминать тот «Спартак» мой папа, однажды произошло то же, что с одним котом в Институте Генетики. Кот себе жил-поживал и ловил мышей обыкновенных, но как-то раз из вивария сбежали линейные мыши, точнее, не сбежали, а выползли. Линейные — то есть полученные в серии близкородственных скрещиваний. Такие мыши бегать не могут. Так вот, кот по привычке напрыгнул на одну мышь, схватил ее в зубы, а рядом другая, и никуда не бежит. Он ее правой передней лапой, а там еще третья, и тоже не бежит, а у кота есть еще одна ловчая лапа, которую он и пускает в ход. Схватил и замер, то ли от счастья, то ли от ужаса, что наступил полный коммунизм, и что же будет дальше? С Папаевым это случилось, когда он был призван в армию, то есть получил от Министерства обороны предложение, от которого не мог отказаться. Он также получил приглашение и от «Динамо», но это для Старостина было уж никак невозможно. Играя за ЦСКА, в той же позиции, что и в «Спартаке», Папаев был все время открыт и даже немного бродил по полю, но, как казалось отцу, только он один понимал секрет этого брожения и почему Папаева продолжают ставить в состав, хотя на поле он ровным счетом ничего не делал. Расчет его был в том, чтобы отслеживать движение мяча и всегда находиться в свободной зоне, но только такой, куда мяч мог доставить разве что Месси, так что Папаев мог спокойно чесать себе живот (это не метафора, он и вправду его почесывал), а тренер ругал его партнеров — что ж вы, мол, Папаева не замечаете.
На самом деле фамилию Папаев я услышал задолго до того, как у нем упомянул отец. Тренер моей детской команды, подчеркивая важность и искусство такого тренировочного элемента как удерживание мяча ногами в воздухе, поочередно левой-правой, говорил: «А вот Виктор Папаев мог, жонглируя мячом, поджарить себе яичницу». Судя по рассказам моего папы, это была отнюдь не фигура речи. Наверное, Папаев смог бы.
«Мало кто способен так чувствовать игру, — закончил этот рассказ отец, — искусства тут было не меньше, чем у самого Месси, а что с другим знаком — ну, так в классической физике знак значения не имеет…»
Черноморские и кавказские греки, лет через 10 после смерти Сталина, проведенных ими в Северном Казахстане, продолжали там играть в футбол, а в 70-е, не раньше, стали появляться за пределами Казахстана в столичных командах. Был, например, такой Василидис (или Василис, словом, Вася) Хадзипанагис, похожий внешне и по манере игры на Касаева, только хуже. Он потом вернулся на историческую родину, но в футбол, как выяснилось, мог играть только в России. Логофет же был москвич, но греческой у него была не только фамилия — он имел так называемую аристократическую, проще сказать породистую, внешность. Раньше так и говорили: «В нем видна порода» — это перевод с французского Il a de race. Этим он сильно отличался от русских футболистов (исключения, конечно, были, вроде Воронина, но и он, как известно, был болен русской болезнью, за что ему и прощали его породистость).