ПОЛЁТ НАД ГОРОДОМ В. (ЧЕМОДАННЫЙ РОМАН) - Лора Белоиван

Лора Белоиван Полёт над городом В. (Чемоданный роман)

Раннее утро 2 января. Осторожно, маленькими глотками, я заливаю в голову свежесваренный кофе и чувствую, как он греет изнутри моё больное правое ухо.

Новый год прошёл, оставив мне стрельбу в ухе и необходимость срочно заполнить резюме.

Резюме — это так, формальность, с которой я не успела покончить в прошлом году. Всё уже решено. Скоро меня здесь не будет. Я давно знаю, где стану работать и где жить. Офис моей работы выходит окнами на Новый Арбат, а будущая квартира находится недалеко от станции метро Беляево.

А кофе — хороший самец. Ласковый. Люблю.

Если бы еще ухо не болело, было бы совсем хорошо.

Я прикладываюсь больным ухом к тёплой кофейной чашке и делаю вид, что оно не болит.

В тот день из левого зеркала моей души

В тот день из левого зеркала моей души выпала линза и уплыла увеличивать городскую канализацию: нечего распускать сопли прямо на улице. Было дождливо и ветрено, свет от не заснувших еще окон отражался в лужах неправильными квадратами, а звуки расплывались и смешивались с водой. Я опустилась на корточки и, подсвечивая себе зажигалкой, стала гладить лужу, надеясь, что линза плавает на поверхности и я нащупаю ее. Зажигалка гасла от ветра и дождя, я на корячках стояла в луже и, конечно, если бы не первый этаж, то не услышала их диалога, а если бы не линза, чёрта с два оставалась бы в такую погоду на улице.

Они разговаривали на своём языке, но было понятно, что говорили о любви. В их распахнутом окне уже не горел свет: ведь любовь стыдлива и не кичится своим присутствием.

— Ты это… заткни язык на лопату, — сказал Он.

— Почему это я должна молчать? — cказала Она.

— Да и хуй с тобой. Пизди сколько влезет.

— У меня душа болит на тебя смотреть молча.

— Дак сказал же — пизди! Тока тихо, я спать начал.

— Сволочь ты. Сволочь. Все уже знают, какая ты сволочь.

— …

— Носки воняют у тебя…

— Серёжа…

— …

— Эй...

— …

— Хммм!!!

— Ну чего тебе?!! Дай спать!

— Ну и спи, пидораса кусок.

И если бы я была писателем, то обязательно вставила бы этот диалог в какой-нибудь роман. Желательно дамский. А поскольку я — нет, то и так сойдёт.

Слушая тот диалог в окне первого этажа, я вдруг почувствовала, как становятся горячими кончики моих пальцев, как жар от них взбегает вверх, к сгибам локтей и дальше, к подмышкам, как растекается по ключицам и лопаткам, как заполняет собой поры, капилляры и вены, как перехватывает моё дыхание и — лишает земного притяжения. Я инстинктивно расправила руки и тут же поднялась над крышами Эгершельда, подальше от ужасной любви.

Прекрасно помню, что первое время летала повсюду без линз, а когда наконец их купила, то надела прямо в магазине. И тут же увидела, что на улицах города В. ужасный срач. Дома оказалось, что срач не только на улицах. Стало понятно, почему в Бош-энд-Лэмбе на Партизанском проспекте висит громадное объявление: «ЛИНЗЫ НАЗАД НЕ ПРИНИМАЕМ».

Венечка Ерофеев жаловался в «Бесполезном ископаемом»: «Замечаю в канун 56-й годовщины: я умею кривить морду только слева направо, справа налево не получается». Значит ли это, что я пойду дальше Венечки, если про свою морду выяснила тоже самое еще в девятом классе? Если да, то хорошо, а то летать-то — одно дело, а ты вот попробуй морду влево скриви. В первый же день я больно ударилась ею о фонарный столб, так что временно не могла кривить ни в одну сторону.

В только что наступившем году исполнится 20 лет моего сожительства с городом В. Я не заметила, когда он успел накормить меня лотосом. Я потеряла бдительность и съела лотос, наверняка подсунутый мне вместе с какой-нибудь привычной, испытанной отравой типа пянсе. Несколько раз за эти 20 лет город В. засовывал меня к себе в рот, чтоб разжевать и проглотить, но каждый раз — то ли жалея, то ли оставляя на потом, выплёвывал живой. Он то любил меня, то показывал козью морду, то вовсе поворачивался задницей, но ни разу не согласился на развод. Я каждый год назначала себе новые сроки отлёта и каждый раз город В. находил и подбрасывал мне какую-нибудь уважительную причину остаться хотя бы до следующего года.

Нынешний срок — последний.

Я подпишу акт о капитуляции, а сама потихоньку лягу на крыло. Я обману его так же, как он всю жизнь приманивал меня.

Многим удалось обмануть город В. Значит, и я смогу.

В городе В. у меня уже почти никого не осталось.

Нет, я всё наврала.

В тот день, когда я научилась летать, была обычная для города В. мерзкая погода. Хлестал горизонтальный дождь, рванина грязных облаков мчалась куда-то из Суйфэньхэ на Хоккайдо, ветер с особым цинизмом насиловал зонты, выворачивая их наизнанку и ломая спицы, задирал плащи и платья дам на глазах их джентльменов, которым не было никакого дела до внезапной наготы спутниц. Вокруг пешеходов падали деревья, рушились дома и летали мокрые собаки, и вот им-то, собакам, было по-настоящему хорошо: они совершенно не сопротивлялись обстоятельствам, и обстоятельства были к ним вполне гуманны. А о том, что сверху всё гораздо лучше видно, и говорить не приходится.

Я посмотрела на собак, потом на людей с изнасилованными зонтами и лицами, потом опять на собак, а потом расправила руки и неожиданно легко взлетела над крышами Адмиралфокин-street, даже не обратив внимания на то, что из моих карманов высыпается последняя мелочь, розовая зажигалка «Сricket» и только что купленная Интернет-карта. Лавируя меж проводов высоковольтных линий электропередачи, я заплакала от радости полёта, и слёзы вымыли из моего левого глаза линзу.

А потом я набрала высоту и сделала первый разворот над историческим центром города В.

Города моей мечты из него свалить.

Если вы не знаете, где это, то я вам расскажу и покажу пальцем на карте. Видите, вот здесь, вот он. Ниже. Правее. Еще правее и еще ниже. Видите, фига? Это и есть город В., небольшой турецкий городишко, расположенный в самом нижнем правом углу геополитической карты Российской Федерации.

Западное побережье населенного пункта глядит окнами моей квартиры на пролив Босфор Восточный, а бухта Золотой Рог рассекает город на две неравноправные части, омывая их своими грязноватыми водами с тыла. В иную зиму бухта промерзает чуть не насквозь, однако это не мешает ей считаться незамерзающей, о чем официально заявляют все навигационные справочники.

Здесь вообще всё по-турецки и сплошной обман: даже Новый год наступает не в полночь, как, например, в Москве или Санкт-Петербурге, а на 7 часов раньше. Говорят, всё дело в расстояниях, но какой дурак поверит, что время от праздника до праздника измеряется километрами. Однако город В., неподдающийся уму, можно попробовать осознать аршином: действительно, город этот настолько далёкий, что до его жителей не всегда доходят письма, отправленные ими самим себе по электронной почте.

Из достопримечательностей Города-на-Босфоре следует упомянуть его похожесть на Сан-Франциско. Между нами говоря, ничего общего между двумя этими муниципальными образованиями нет, но в городе В. привыкли думать, что есть. Американцы не возражают, как, собственно говоря, и турки. Существует научная версия, почему турки до сих пор не предъявили городу В. судебный иск за плагиат, ведь названия тутошних проливов и заливов были свистнуты у них русскими моряками, основавшими форт в правом нижнем углу. Поговаривают, что на самом деле моряки были турецкими, и форт они строили здесь в качестве своего запасного аэродрома, чтобы было ближе продавать китайцам кожаные куртки. За последние 145 лет в Китае накопилось столько турецких курток, что Поднебесная начала сбывать их в город В. Их охотно покупают местные жители, даже не подозревая, что русская народная песня «Не нужен мне берег турецкий» посвящена именно их берегу.

Однако всё это мелочи по сравнению с замечательной культурной историей города В. Взять хотя бы тот факт, что здесь родились почти все выдающиеся русские писатели: Пушкин, Толстой, Чехов и даже Станюкович. Ну, пусть и не родились, а умерли. Правда, официальные источники утверждают, что и умерли вышеперечисленные классики литературы в других городах и на чужих полустанках, и что-де здешние улицы названы в их честь просто так. А Мандельштам?! — спрашиваю я, и официальным источникам нечем крыть: Осип Эмильевич действительно погиб в здешней пересыльной тюрьме, чем город на берегу Турецкого океана невыносимо гордится. Однако, в отличие от Пушкина, Чехова и Толстого со Станюковичем, в городе В. нет улицы его имени: видимо, как и в любом другом населенном пункте с глубокими религиоведческими традициями, здесь не очень обожают евреев. Памятник еврею Осипу работы местного скульптора то и дело оскверняли вандалы, так что Мандельштама снова пришлось посадить на замок. Милиционеры говорили, что это дети балуются; если это было правдой, то детям можно, можно и еще раз можно отрывать руки. Только вряд ли это дети. Дети — они хорошие и доверчивые. Тем более — в городе В., где их обманывают даже библиотекарши.

Любимый праздник местных библиотекарш (здесь есть библиотеки) — это тематический вечер под названием «Чехов в городе В». Школьникам рассказывают, что знаменитый супруг Книппер-Чеховой останавливался в здешних меблирашках по дороге на Сахалин. Поскольку данное событие произошло задолго до учреждения Севвостлага, приезд Чехова — врака чистой воды: из всех русских писателей лишь Владимир Арсеньев бывал в здешних краях добровольно, да и то лишь потому, что желал обеспечить достойную старость герою своего романа «Дерсу».

Арсеньев слыл культурным человеком, оставившим после своей смерти краеведческий музей имени себя. А вот в 30-е годы 20-го века городу В. временно перестанет везти с культурой: например, в Магадан интеллигенцию будут свозить целыми трюмами, в то время как город В приличные люди станут посещать исключительно транзитом, делая пересадку из вагонов-скотовозов в пассажирские трюма пятого класса. Так что с Мандельштамом, действительно, городу выпала козырная карта. Поэт, угодивший в город В., просто не дождался навигации на Колыму.

Его могилу вам покажут с точностью до шести-семи квадратных километров.

А моей могилы здесь не будет.

Я уже почти собрала манатки.

Я уже ложусь на крыло.

Я уже заполняю резюме.

В Мск, в Мск.

Как много в этом.

Оказывается, руки совсем необязательно отклячивать назад, как это делают многие птицы. Достаточно просто распрямить и напрячь кисти, чтобы легко маневрировать.

В городе В. — плюс 10 со штормовым ветром. Продавщица в нашем гастрономе на Крыгина сказала: «Всё, лета не будет». Почему это, спрашиваю. «ПОТОМУ ЧТО МЫШИ В МАГАЗИН ПОЛЕЗЛИ. ТОЛПАМИ, ТОЛПАМИ!»

Ужаснувшись, полетела домой, забыв взять сдачу и купленную пачку сигарет. Вернулась с половины дороги за деньгами и сигаретами, и домой добралась совершенно мокрая и продрогшая. В городе В. зонты невозможны так же, как панамы на станции Кренкеля.

Дулю Вам, продавщица. Лето не просто будет: оно не кончится. Во всяком случае, пока здесь я. А улетать мне отсюда аж в декабре.

Или вообще в январе.

Крен на левое крыло, мигает левый поворотник, под хвостом остается Белый Дом — высотка краевой администрации (говорят, здание стоит как раз над тектоническим разломом: случись что, провалится прямо в ад, где уже много таких зданий, ведь черти сами ничего не строят, а пользуются готовеньким. Мало того: — гораздо ближе, чем ад, под фундаментом Зуба мудрости расположено подземное сточное озеро, Историческая Канализация города В., тонны выдержанного временем дерьма, не успевшего, впрочем, превратиться в полезное ископаемое. Так что в случае провала в ад местная администрация попутно искупается в фекалиях и, уж не знаю, почему, но меня этот факт не слишком огорчает).

Резко снижаюсь: прямо по клюву — краеведческий музей, в котором когда-то работала художником Ласточкина. В ее обязанности входило рисовать текстовые таблички для новых экспозиций, а потом ей надоело, и она вернулась в пароходство. В музее живут поеденные молью трупы местных животных-эндемиков. Замершие в заданных таксидермистом позах, амурский тигр и дальневосточный леопард делают вид, что не замечают маленькую антилопу-кабаргу. Вся эта композиция сильно напоминает иллюстрацию с обложки «Сторожевой башни», утверждающей, что в Стране, Где Нет Места Печали, волк и агнец будут утолять жажду из одного ручья.

У Ласточкиной есть замечательный бронзовый колокол. Она недавно свистнула его с бывшего турецкого парохода. Еще, говорит, там остался очень клёвый ларь для муки: дубовый с медными ручками и оковкой. Мы с ней долго думали, как бы свистнуть и его тоже, да так и не придумали. Жалко.

К Ласточкиной я летала вместе с Банценом, чтоб не страшно было назад. Банцен в гостях жрал зельц на белом ковре. И колокол я у Ласточкиной всё-таки выхарила на время. «Зачем, тебе,— говорю, — колокол, Ласточкина? Ты же в рейс уходишь. Вот вернёшься через два месяца, я его тебе отдам». Ласточкина согласилась, что это действительно глупость: держать в пустой квартире такой красивый колокол, в который нужно звонить каждый день.

Когда возвращались домой в 4 ночи, колокол гудел у меня в рюкзаке на весь Эгершельд. Летела медленно и печально, как бубонная чума.

Банцен смеялся.

Я понимаю его с полуслова. Даже с полувзгляда. Ему не приходится повторять мне чего-то дважды. Ему ужасно повезло со мной, потому что я попалась очень сообразительная. Стоит ему посмотреть на дверь, как я встаю, прищелкиваюсь карабином к его ошейнику и послушно вылетаю на высерки. На высерках мы обычно проводим час, если ночь, или два, если день. Иногда бывает больше, иногда меньше, когда, например, ему жарко.

На высерках мы чаще всего гуляем пешком. Я люблю море, а Банцен не любит, поэтому мы ходим вдоль, не залезая вовнутрь. Эти хождения тоже входят в программу высерок. Вдоль моря валяется много интересных вещей: дохлая морская капуста и бутылки с записками или без. Мы все это нюхаем и делаем свои выводы. Иногда нам попадаются смятые продолговатые предметы из мягкого латекса. Они называются «фу». Мы стараемся не наступать на фу.

На высерках встречаются разные друзья со своими друзьями. Чем крупнее друг, тем меньше вероятность, что я подружусь с его другом. Банцен придерживается той точки зрения, что всех крупных друзей надо немедленно кусать и грызть, чтобы остаться единственным в мире крупным другом. Это тот самый вопрос, в котором мы с ним немного расходимся во взглядах. Он это знает, но каждый раз, будучи отцепленным от горла другого крупного друга, укоризненно говорит: «если бы не ты, я бы его». Кто бы спорил. Во время таких диалогов друг поверженного друга обычно прыгает вокруг и не знает, как теперь жить. Мы быстро уходим, чтобы к нам не успели обратиться за советом. Зная, какие мы плохие советчики, на морские высерки перестали выходить овчарки со своими пограничниками.

Хотя Банцен не трогает женских собак, а трогает только мужских, я на всякий случай опасаюсь за любых. Поэтому мои любимые высерки — ночные, когда все суки попрятались в окнах отдельных квартир. Банцен не менее охотно, чем в день, выводит меня в ночь. Наша ночная задача — обоссать как можно больше кустов, заборов, деревьев, машин, углов и фонарных столбов. Я уважаю Банцена за его ювелирное умение экономно расходовать ссаку, чтобы её хватило на всю округу, я бы так не смогла. Банцен знает, какое впечатление производит на меня его мастерство, и благодушно демонстрирует мне высокий класс в самых труднодоступных местах.

А по утрам он ест овсянку. От классического порриджа моя овсянка отличается тем, что готовлю я её с огромной любовью, а под конец вбиваю в кашу два сваренных всмятку яйца и капаю толстую каплю рыбьего жира. От этого каша начинает пахнуть так вкусно, что мне немного завидно, но я не посягаю, потому что всё лучшее — тому, кто считает меня лучшим другом, два раза в день выводит на высерки, учит угадывать мысли с полувзгляда и любит жизнь просто за то, что в ней есть я.

…Кстати, пыталась летать вверх ногами. Ничего не получилось, только кровь из носа пошла.

Любимая моя мечта, кроме улететь отсюда, это как будто иду я вечером через Лесное кладбище на 14-м километре и вижу подъезжающую машину, а из неё выходят три мужчины в коже и с чемоданом. Меня пока не замечают, а я сильно опасаюсь и прыгаю в незаполненную покойником яму, и затаиваюсь на дне. По глинистым стенам сочится вода, на дне — обрывки травы и газеты, по бокам — белые корни, похожие на остатки людей. А я сижу и слышу, как эти, в коже, проходят совсем близко, останавливаются в трёх шагах и начинают шурудить. Я слышу фразу: «помоги, блядь, тяжёлая» и звук металла об металл. А мне страшно до ужаса, потому что если они меня обнаружат, то мне, конечно, капец. И в могиле сидеть мне тоже неприятно, но что поделаешь — такая уж у меня мечта.

А потом я снова слышу металл об металл, и они уходят. Так быстро, что я даже не успеваю с ужасом представить, как кто-нибудь из них останавливается и ссыт на меня сверху. Потом звук двигателя — негромко — хорошая машина какая-то, но я никогда не запоминаю её бренд и модель, помню только звук и цвет — она тихая и тёмная. Они уезжают, а я еще сижу в могиле сколько-то, потом выползаю, вся в глине, но, слава Богу, не с обоссанной башкой, и сразу к той оградке, где они шурудили. А уже темно совсем, я не вижу толком ни хрена, и эта штука правда тяжелая, но я надуваюсь так, что чуть не лопаюсь, и делаю таки металлом об металл, и штука сдвигается, а под ней чемодан. Я его тут же открываю и нащупываю два пистолета, они сверху, а дальше — баблосы в пачках. Целый чемодан баблосов, очень хорошо.

А потом я прусь с этим чемоданом вниз к трассе, и два раза падаю, потому что скользко — не знаю, дождь, что ли, прошел до этого. И тут внезапно понимаю, что с чемоданом я привлеку внимание и вызову подозрение, поэтому залезаю в кювет и начинаю распихивать пачки в трусы, под майку, а в куртке у меня такие карманы, если пойду через кладбище вечером, то обязательно в этой куртке — баблосов много влезло. Еще, правда, осталось дофигища, но я нахожу в канаве расколотый арбуз, выгребаю из него мякоть и набиваю баблосами, и еще две пачки в руке, не знаю уже, куда их деть, так и иду с баблосами в руках как дура, а чемодан с пистолетами в кювете остался, нахрен мне пистолеты.