Через пять остановок мы сошли, и Короленков сказал, что бежать не надо, что тут и пешком три минуты.
Он меня завел в дом с рыбным магазином, и на втором этаже по его звонку нам открыли две барышни. Были они наших с Короленковым лет и приветливые. От одной из них, Оли, я чуть было не растаял. Но это выяснилось потом. Другая, Женя, сейчас же, не стесняясь меня и своей подруги, бросилась обнимать Короленкова, отчего тот смутился и стал поправлять очки. Оля же, улыбаясь, смотрела только на меня и словно бы чего-то ждала.
- Вот... Знакомьтесь... Мой приятель... - представил меня Короленков. Я вам о нем рассказывал по телефону.
Нас с шумом повели пить чай, и на столе в большой комнате я увидел удивительные сладости, воздушные, бисквитные, песочные, о каких я мечтал в голодном детстве. А теперь они мне и задаром были не нужны. Заметив мое холодное отношение к сладкому и мучному, Оля тут же стала предлагать мне бутерброды с колбасой, бужениной, сельдью в томате, и я от растерянности и по причине гуманитарного образования их брал. Знал, что нельзя. Знал, что бегать с набитым желудком вредно, а нам еще предстояло ехать обратно на трамвае, и тем не менее брал. Тут Женя извинилась перед нами с Олей, сказала, что ей надо кое о чем посекретничать с Короленковым, и увела Короленкова. Я уже говорил, что я человек застенчивый, и, оставшись с Олей, или молчал, или бормотал невнятное и то и дело рвал тонкие нити ее вежливой беседы. А женщина она была приятная...
- Да что это вы все на дверь смотрите да на часы, - не выдержала Оля. Вы уж за Короленкова не волнуйтесь. У них там свои любезности. Вернется ваш Короленков.
- Я и не волнуюсь...
- Чтой-то вы скучный какой...
- Это я спросонья...
- Столько бежали и не проснулись?
- Надо было больше бежать. На трамвае не стоило ехать.
Тут Оля, видно, поняла, что резкими словами она многого не достигнет, и сразу стала более душевной и доброжелательной. И разговор у нас пошел. Мы обменялись мнениями о Фишере и Спасском и о том, сколько денег каждый из них получил, поделились догадками, почему Доронина ушла из МХАТа и что она еще выкинет, не уедет ли куда в Можайск, говорили и о модах и о продуктах, в частности о гречке. Умный разговор сближал нас, скоро Оля уже сидела рядом и пыталась из рук накормить меня бисквитным тортом. Из-за лишних движений кусок этого гнусного торта упал на мои бежевые брюки и испачкал их кремом и вареньем. Что мне было теперь делать! Мы боролись с пятном горячей водой, солью и химикатами, толку было мало. Попробовал я забинтовать ущербное место широким бинтом, но на ноге у меня появилось черт знает что, какая-то порочная подвязка из эпохи канкана и фонографов Эдисона. Я был сердит. Порой в очистительных хлопотах я чувствовал прикосновение ласковых рук, но пятно действовало на меня сильнее. Лучше бы уж я по ошибке сел в семнадцатый трамвай и уехал в Медведково!
Тут появились Короленков с Женей.
- Пора, - сказал мне Короленков.
- Я уж вижу, - проворчал я.
- Вы на меня обиделись? - спросила Оля.
Вид у нее был такой печальный, что мне стало ее жалко.
- Он всегда хмурый, - сказал Короленков. - Он тяжелый на подъем. Нужно время на то, чтобы его растормошить.
- До завтра, - улыбнулась мне Оля с надеждой.
- До завтра, - сказал я.
В трамвае я усердно прикрывал пятно руками.
- Ну как? - спросил Короленков.
- Что как?
- Я не про свою. Я про Олю... Конечно, она с характером. Тут сразу ничего не выйдет. Но и в длительной осаде есть своя прелесть. Впрочем, если бы ты заранее предупредил меня, я бы без спешки подготовил тебе более подходящий вариант.
- Отчего же, - обиделся я за свой нынешний вариант, - очень приятная барышня.
Вообще-то я сидел надутый. Тоже мне фрукт! Не мог предупредить меня, куда мы побежим и поедем на трамвае! Но Короленков и не замечал моего дурного настроения. Может быть, подумал я, две недели назад он и говорил мне обо всем, да я забыл?
К дому мы подбежали тихонечко. Остановились возле его "Жигулей". Он осмотрел машину на всякий случай.
- А то ведь растолстеешь с машиной-то, - сказал Короленков. - Ни шагу ведь с ней пешком.
- Да. - Я кивнул.
- Вдвоем все-таки бегать лучше, - добавил он.
- Наверное... - не стал спорить я.
- И ты понял - у них всегда можно хорошо позавтракать... Тоже ведь экономия... Трюфеля она мне покупает к чаю...
- Зачем же их разорять?
- Ничего, - сказал Короленков. - Они женщины самостоятельные, эмансипированные, и зарплаты у них большие.
У своего подъезда он опять остановился и произнес со значением:
- Я знаю, что ты джентльмен, и надеюсь, что никто ни о чем не узнает...
Я только пожал плечами: а то не джентльмен.
- До завтра, - услышал я вслед.
"Ну уж шиш! - подумал я. - Торты, пятна, любезности. Это тяжело с утра. Конечно, Оля - приятная женщина и очень была со мной ласкова, но у меня крепкая семья. Да и вставать к семи, это уж извините!"
От жены я узнал, что мне звонили Москалев с Долотовым, они услышали, что я побежал, и обиделись, что я бегаю не с ними.
- Может, действительно с Москалевым и Долотовым? - задумался я вслух. А то Короленков гоняет по каким-то пустырям с лужами. Эвон, всю брючину измазал!
Признаться, я и раньше хотел бегать именно с Москалевым и Долотовым, да робел. Уж больно на вид они были спортсмены. Все бегали кто в чем, а они - и в самый мороз - в белых майках. Дети Долотова - юные художники-прикладники эти майки расписали с помощью трафарета по рецепту журнала "Америка". На майках на спине и на груди получились круги, а внутри этих кругов стояли парни из "Ролинг Стоунз" с гитарами. Вокруг парней были выгнуты слова вполне приличные и самостоятельные, предложенные Москалевым: "У нас здоровыми должны быть не многие, а все". Вот в этих майках Москалев с Долотовым не раз проносились мимо меня, словно срывая на ходу золотые значки ГТО, и у меня сердце обрывалось. Куда же мне с ними тягаться? Однако теперь я был готов бежать и с ними.
Я знал, что они люди серьезные. Оба работали на фабрике по производству карт. Географических, разумеется. Москалев отвечал за то, чтобы на карте число кружочков городов областного подчинения точно соответствовало новейшему административно-территориальному делению. И чтобы ни кружочка больше не просочилось. Эдя Долотов заведовал пуансонами - кружочками помельче: в его ведомстве были районные города. Недавно, говорили, Москалеву дали важный пост - под его наблюдение попали пуансоны краевых и областных центров. Эдю же хотели посадить на нагретое Москалевым место. За ними теперь был глаз да глаз, и вряд ли сейчас они могли позволить себе бегать по утрам неправильно. Хотя бы и в белых майках. Вот поэтому я за ними и увязался.
Бежали мы назавтра втроем быстро, но недолго. Добежали до бульвара, а там мимо скамеек рванули прямо к газетным стендам, тут и остановились. То есть остановились Москалев с Эдей, а я-то все бежал.
- Вы что? - растерялся я.
- Мы будем читать, - сказал Москалев. - Можешь читать, можешь бегать, а можешь сесть на лавочку и ждать нас...
- Садись, - сказал Эдя. - Ноги побереги. И, будь добр, последи за временем, а то мы зачитываемся.
Однако я не хотел сидеть. Кругами, кругами я стал обегать газетные витрины. А Москалев с Эдей все читали. Москалев встал к "Советской России", а Долотов к "Сельской жизни". Читали они все подряд, с первой колонки и до последней, и видно было, что наслаждались. Я устал, сел. Чудесные все-таки люди, думал я. Они не только сами читали, но и друг другу помогали узнавать о событиях.
- Эдя! - кричал Москалев. - Ты можешь мне поверить, в Кировограде исчезли из продажи кительные коврики!
- Надо же! - удивлялся Эдя. - Что делается-то! Сейчас приду прочитаю. А я про Уганду... Нехорошо у них на границе-то, нехорошо...
- Да... В Уганде, да... все каверзы... - покачал головой Москалев. - Я скоро кончу, я здесь одну заметку оставил на десерт. Про зайца-людоеда.
- Про зайца-людоеда и у меня есть, - обрадовался Эдя. - И про Боброва...
- Что про Боброва? - встрепенулся Москалев.
Странно, но они не замерзали, а я замерз и снова стал бегать.
- Да брось ты! - крикнул мне Москалев. - Иди лучше почитай "Лесную промышленность". Мы не успеем. А ты нам по дороге расскажешь.
- Как же! Сейчас! - сказал я. - Я неграмотный.
Они перешли на другие газеты. Потом на другие. Потом наткнулись на кроссворд. Достали ручку и стали заполнять клеточки, не замечая стекла.
- Помоги! - крикнул мне Москалев. - Щипковый инструмент... Ну?
- Щипцы, - сказал я.
- Да нет! Больше букв.
- Ну пассатижи...
- Да нет, - чуть ли не застонал Москалев, - музыкальный щипковый инструмент.
- Время! - обрадовался я. - Взгляните на часы. Скоро нас будут ждать на работе.
Домой мы бежали резвее. Оказалось, что Москалев с Долотовым всегда зачитываются и опаздывают, и я, третий, очень нужен, пусть и отказался от "Лесной промышленности". Они и на бегу говорили о политических событиях дня.
- А дома вы что, не можете читать? - спросил я. - Навыписывали бы газет и читали бы.
- Дома! - рассмеялся Эдя и, поглядев на меня, повертел пальцем у виска. - Дома у нас жены.
- Витя, убери газету! - сказал Москалев голосом жены. - Какой пример ты подаешь за едой сыну!
- Да, Витя, - согласился я. - Жена у тебя тигра.
- Чем меньше мы бываем с ними, - сказал доверительно Эдя, - тем оно вернее... А газеты-то мы выписываем...
- Еще чехлы к мебели заставит прибивать. Или шубу колонковую выгуливать на балконе. Или хуже того - надевать пододеяльники, а углы у них склеились, бьешься, бьешься и все на свете проклянешь!
Насчет пододеяльников я не мог не согласиться с Москалевым... Но вот мы были уже у моего дома, я встал, а они с Эдей понеслись дальше, и снова я увидел на их спинах хорошие слова: "У нас здоровыми должны быть не многие, а все". Грустный, я прощался с милыми моему сердцу спортсменами.
На следующий день я совершил мужественный поступок. Я побежал один. А ну их всех, решил я.
Сначала я робел и спотыкался, а потом забыл обо всем. Утро было чудесное, сухое, желтые листья устилали ставшую твердым камнем грязь. Шаги мои были упруги, за три дня я привык к бегу, да и раньше когда-то я любил бег. Мышцы ног поначалу болели после прошлых пробежек, но такая боль была приятной, стало быть, мышцы крепли. А потом и боль прошла. Все было прекрасно теперь - и голубое с седой печалью осеннее небо, и тихие переулки Останкина, и мой бег, легкий, как полет, и сам я, видимо, красивый и сильный сейчас, и радостная свирель, будто бы летевшая невидимой надо мной и жаворонком удивлявшаяся моему бегу.
- Смотри, смотри, чучело-то какое бежит! - услышал я и обмер.
Ранний школьник, портфель бросив под ноги, стоял и показывал на меня пальцем:
- Вон, вон, дядька бежит, геморрой лечит!
Что я тут мог? Оказать мальчику, что он не прав, что пионеры таких и слов знать не должны, что пусть геморрой лечит его отец, или просто надавать негодяю по шее? Ничего я не сделал. Просто с трудом добежал домой, и все. Свирель утихла, кто-то разломал ее об колено и выкинул в Останкинский пруд.
Стало быть, все. Стало быть, один я не могу.
Я уже и совсем хотел было отказаться от затеи, но жена опять сказала, что она перестанет меня уважать. Да что жена? Я сам бы перестал себя уважать. Я действительно тяжелый на подъем, но уж если что начал, так меня не остановишь. Я упрямый. Бегать так бегать. Только с кем?
Я всю ночь не спал. С кем же бегать-то? Мне казалось теперь, что у всех знакомых трусаков есть свои маленькие тайны. Миша Кошелев, думал я, наверняка бегает играть в преферанс. Дунаев, тот, по-видимому, носится чинить машину, он и вечером лежит под ней. Ося? Ося - не знаю. Но бегает Ося в кожаном пиджаке и с погашенной трубкой во рту и от одного этого кажется таинственным и сверхчеловеком. Вот Каштанов, тот наверняка просто бегает, но уж больно он скучный.
Так я перебирал всех своих знакомых и ни на ком не мог остановиться. Москалев с Долотовым отпадали. Газеты я могу читать и на работе. Короленков тоже. Оля хороша, но жена мне друг. Оставался Евсеев. Его, что ли, терпеть? И чем больше я ворочался, чем больше думал о нем, тем все увереннее приходил к выводу, что его стиль бега мне наиболее близок. "Да чего там, - говорил я себе, - вот и полководцы с утра не брезговали... Маршал один или генерал". Что же касается пива, то я решил за обедом экономить на салатах, вот и на пиво у меня останется. С тем я и заснул.
Утром я надел спортивный костюм, взял пять рублей и пошел вниз. Я услышал, как Евсеев запел: "А мы их, брат, дави-и-и-ить!" - и побежал по лестнице.
И тут я сломал ногу.
1972