Он знал, что такое музыка, и был ею очарован, и порой она чудилась ему в шелесте листвы на ветру или в серебряном звоне бегущей по камням воды, но никогда в жизни не доводилось ему слышать музыку, подобную этой.
Он помнил, как Старый Джоуз садился по вечерам у порога своей хижины, прилаживал под подбородком скрипку и водил смычком по струнам, порождая радость или печаль, а порой ни то ни другое, а просто чарующую мелодию.
— Играю я уже неважно, — говаривал он. — Пальцы мои уже не так ловко танцуют по струнам, и рука, держащая смычок, отяжелела. Она должна бабочкой порхать над струнами — вот так.
Однако мальчику, сидящему на еще теплом от солнца песке, эта музыка казалась чудесной. На высоком холме позади хижины койот поднимал к небу морду и выл под звучание скрипки, повествуя о пустынности холмов, и моря, и пляжа, словно, кроме него, старика со скрипкой да сидящего на корточках паренька, вокруг не осталось ничего живого, одни пни да древние холмы, виднеющиеся в сумерках.
Еще были, много позже, охотники на буйволов со своими барабанами, трещотками и свистками из оленьей кости, и под отбиваемый ритм он вместе с другими плясал в сильнейшем возбуждении, которое, как он чувствовал, уходило корнями в далекое прошлое.
Но здесь звучала не скрипка, не свисток из оленьей кости, не барабан; эта музыка наполняла собою весь мир и гремела под небесами, она захватывала человека и уносила с собой, затопляла его, заставляла позабыть о собственном теле, влиться всем своим существом в узор, который она создавала.
Какая-то часть его сознания оставалась свободной, не была захвачена и затоплена, а озадаченно и изумленно тянулась навстречу этому звучащему волшебству, снова и снова повторяя: музыку создают деревья. Маленькая группка деревьев на холме — они кажутся призрачными в вечернем свете, когда все вокруг так чисто и свежо после пронесшегося дождя, белые, как березы, но выше, чем березы обычно бывают. Деревья, у которых есть барабан, и скрипка, и свисток из оленьей кости, и еще много-много чего, и они объединяют все это вместе, пока не заговорит само небо.
Он заметил, что кто-то прошел через сад и остановился рядом, но не повернулся взглянуть, кто это, поскольку на холме, где стояли деревья, что-то было неладно. Невзирая на всю красоту и мощь, там было нечто неправильное, и если бы удалось это исправить, то музыка сделалась бы совершенной.
Езекия протянул руку и осторожно поправил повязку на щеке юноши.
— Теперь вы себя хорошо чувствуете? — спросил он. — Вам лучше?
— Это замечательно, — ответил тот, — но что-то не так.
— Все как положено, — сказал Езекия. — Мы вас перевязали, согрели, накормили, и теперь с вами все в порядке.
— Да не со мной. С деревьями.
— Они играют хорошо, — возразил Езекия. — Редко бывало лучше. И это одна из старых композиций, не экспериментальная…
— В них есть какой-то недуг.
— Некоторые деревья уже состарились и умирают, — сказал Езекия. — Может быть, они играют несовершенно, не так, как в былые дни, но все равно хорошо. И там есть молодые побеги, которые еще не приобрели сноровки.
— Почему им никто не поможет?
— Им невозможно помочь. А если и возможно, никто не знает как. Все на свете старится и умирает, вы — от старости, я — от ржавчины. Это не земные деревья. Их много веков назад принес один из тех, кто путешествует к звездам.
И вот опять, подумал молодой человек, говорят о путешествии к звездам. Охотники на буйволов рассказывали, что есть мужчины и женщины, которые отправляются к звездам, и сегодня утром об этом упомянула девушка, с которой он говорил. Девушка-то должна знать — ведь она может разговаривать с деревьями. Интересно, подумал он, говорила ли она когда-нибудь с призрачными деревьями на холме?
Она может говорить с деревьями, а он может убивать медведей — и неожиданно в памяти всплыл тот миг, когда в балке поднялся на дыбы тот последний медведь, бывший к нему слишком близко. Но теперь, по какой-то странной причине, это был совсем не медведь, а деревья на холме, и туг произошло то же, что случилось с медведем, появилось то же чувство, будто он выходит из собственного тела и с чем-то соприкасается. Но с чем? С медведем? С деревьями?
Затем все исчезло, и он опять находился в своем теле, и пропало то, что было неладно с деревьями, и все стало правильно и хорошо. Музыка наполняла собою мир и гремела под небесами.
Езекия сказал:
— Вы, несомненно, ошибаетесь насчет деревьев. В них не может быть никакого недуга. Мне кажется, именно сейчас они играют как никогда.
Глава 13
Ночью Джейсон проснулся и снова заснуть уже не смог. Он знал, что не тело его пренебрегает сном; это его ум, переполненный думами и дурными предчувствиями, отказывался отдыхать.
В конце концов он встал и начал одеваться.
— Что такое, Джейсон? — спросила Марта со своей кровати.
— Не спится, — ответил он. — Пойду пройдусь.
— Надень плащ. Ветер ночью холодный. И постарайся не беспокоиться.
Все образуется, все будет хорошо.
Спускаясь по лестнице, он подумал о том, что она не права и знает, что не права; она сказала так лишь затем, чтобы его подбодрить. Ничего не образуется, не будет хорошо. Стоит Людям вернуться на Землю, и жизнь непременно изменится, она уже никогда не будет такой, как прежде.
Когда он вышел во внутренний дворик, из-за угла кухни, пошатываясь, показался старый Баусер. Не было видно ни молодого пса, который обычно сопровождал его на прогулках, ни остальных собак. Либо они где-то спали, либо отправились охотиться на енота, а может быть, учуяли мышей в кукурузных снопах. Ночь была тиха и прохладна, и исполнена чувства одновременно холодного и печального. На западе, над темной массой поросшего лесом утеса на другом берегу Миссисипи, висел тонкий месяц. В воздухе стоял слабый запах опавших листьев.
Джейсон пошел по тропинке, ведущей к оконечности мыса над слиянием рек. Старый пес увязался за ним. Месяц светил совсем тускло, хотя, сказал себе Джейсон, свет особо и не нужен. Он столько раз ходил этой тропинкой, что нашел бы ее даже в темноте.
Земля спокойна, подумал он, не только здесь, но повсюду. Спокойна и отдыхает после бурных столетий, когда человек вырубал деревья, вырывал из ее недр минералы, распахивал прерии, строил дома на ее широких просторах и вылавливал рыбу в ее водах. Неужели после этого краткого отдыха все начнется сначала? Направляющийся к Земле корабль послан лишь для исследования, чтобы вновь отыскать старушку Землю, удостовериться, что астрономы не ошиблись в своих расчетах, осмотреть и доставить назад сообщение. А потом, подумал Джейсон, что будет? Довольно ли будет с Людей того, что они удовлетворят свой интерес, или же они снова предъявят свои права на свою в прошлом собственность — хотя он очень сомневался в том, чтобы человек действительно когда-либо был истинным собственником Земли.
Правильнее было бы сказать, что Люди захватили ее, отняв у других существ, имевших на нее столько же прав, но не обладавших разумом, или умением, или достаточной силой, чтобы эти права отстаивать. Человек скорее был бесцеремонным, высокомерным захватчиком, чем владельцем, хозяином. Он одержал победу силой разума, которая может быть не менее отвратительна, чем сила мускулов, создавая свои собственные правила, ставя свои собственные цели, устанавливая свои собственные ценности и полностью игнорируя все остальное, что было живого на Земле.
Из дубовой рощи поднялась неслышная тень и проплыла вниз в глубокую лощину, где ее поглотили тьма и безмолвие, частью которых она была. Сова, сказал себе Джейсон. Совы здесь водились во множестве, но видеть их мог лишь какой-нибудь ночном бродяга, поскольку днем они прятались. Что-то прошелестело в листьях, и Баусер поднял одно ухо и принюхался, но то ли был слишком мудр, то ли слишком стар и тяжел на подъем, чтобы погнаться.
Скорее всего, ласка, а может быть, норка, хотя для норки, пожалуй, далековато от воды. Для мыши слишком велика, для кролика или выдры слишком уж тихо прошмыгнула.
Человек узнает своих соседей, подумал Джейсон, когда перестает на них охотиться. В былые времена он вместе с другими ходил на охоту, когда дичь достаточно расплодилась. Они называли это спортом или развлечением — всего лишь более мягкое обозначение той жажды крови, которую человек пронес с доисторических времен, когда охота была средством для поддержания жизни.
Человек, родной брат других хищников — и, подумал Джейсон, самый большой хищник из всех. Теперь таким, как он, не было нужды охотиться на своих братьев, обитателей лесов и болот. Мясом их обеспечивали стада коров и овец, хотя, как он полагал, употребляя в пищу даже такое мясо, человек не перестает быть хищником. Если бы кто и захотел охотиться, ему пришлось бы вернуться к луку со стрелами и копью. Ружья по-прежнему лежали в своих чехлах, и роботы тщательно их чистили, однако запас пороха давно иссяк, а чтобы его возобновить, потребовалось бы прочесть немало книг и затратить много усилий.
Человек узнает своих соседей, подумал Джейсон, когда перестает на них охотиться. В былые времена он вместе с другими ходил на охоту, когда дичь достаточно расплодилась. Они называли это спортом или развлечением — всего лишь более мягкое обозначение той жажды крови, которую человек пронес с доисторических времен, когда охота была средством для поддержания жизни.
Человек, родной брат других хищников — и, подумал Джейсон, самый большой хищник из всех. Теперь таким, как он, не было нужды охотиться на своих братьев, обитателей лесов и болот. Мясом их обеспечивали стада коров и овец, хотя, как он полагал, употребляя в пищу даже такое мясо, человек не перестает быть хищником. Если бы кто и захотел охотиться, ему пришлось бы вернуться к луку со стрелами и копью. Ружья по-прежнему лежали в своих чехлах, и роботы тщательно их чистили, однако запас пороха давно иссяк, а чтобы его возобновить, потребовалось бы прочесть немало книг и затратить много усилий.
Тропинка поднялась на холм к небольшому полю, где в снопах стояла кукуруза и на земле еще лежали тыквы. Через день-два роботы уберут тыкву, а кукуруза, вероятно, так и останется лежать в снопах, пока не закончатся все остальные осенние работы. Ее можно будет свезти в хранилище позже или же лущить прямо в поле уже после того, как выпадет снег.
Снопы в тусклом лунном свете показались Джейсону похожими на индейские вигвамы, и, глядя на них, он подумал о том, отнесли ли роботы в лагерь Горация Красное Облако пшеничную и кукурузную муку, ветчину и все остальное, что он распорядился туда доставить. Скорее всего, да. Роботы чрезвычайно аккуратны во всем, и он в который уже раз задал себе вопрос, что же они находят в том, чтобы заботиться о нем самом и о Марте, работать по дому и на ферме. Или, коли на то пошло, что любой робот находит в чем бы то ни было. Езекия и прочие, кто живет с ним в монастыре, роботы, которые строят нечто непонятное выше по течению реки… Этот вопрос, как он понимал, восходит к древним соображениям выгоды, которые в свое время безраздельно владели человечеством и являлись его оплотом. Ничего не делать, если от этого нет какой-то материальной отдачи. Что, разумеется, неверно, однако старая привычка, старый образ мыслей все еще порой прорывался, и Джейсон слегка устыдился того, что он прорывается.
Если Люди опять завладеют Землей, то снова утвердятся старые соображения выгоды и основывающиеся на ней философские концепции, и Земля, если не считать пользы, извлеченной из пяти тысяч лет свободы от человеческой чумы, окажется не в лучшем положении, чем прежде.
Маловероятно, чтобы у них не возникло желания завладеть ею вновь. Они, конечно, поймут, что основные ее ресурсы исчерпаны, но могут отбросить даже это соображение. Возможно (сам он мог лишь предполагать, а Джон об этом ничего не говорил) многие из них испытывают страстное желание вернуться на планету своих предков. Пять тысяч лет — достаточный срок, чтобы они стали считать планеты, на которых сейчас живут, своим домом, но уверенным быть нельзя. В лучшем случае, на Землю могут хлынуть потоки туристов и паломников, жаждущих поклониться родине человечества.
Он миновал кукурузное поле и пошел вдоль узкого гребня туда, где утес нависал над местом слияния рек. В лунном свете реки казались дорогами из сияющего серебра, проложенными сквозь темные леса долины. Он уселся на большой камень, на котором всегда сидел, и закутался от холодного ночного ветра в свой тяжелый плащ. Сидя в тишине, в полном одиночестве, он подивился тому, что одиночество его не гнетет. Ибо здесь мой дом, подумал он, а в стенах своего дома никто не может быть одинок.
Потому-то, конечно, он и смотрел на прибытие Людей с таким ужасом.
Ведь они вторгнутся в его дом, на землю, которую он сделал своей, своей настолько же, насколько все остальные животные почитают принадлежащей им территорию, где обитают, — не на основании какого-либо человеческого права, не в силу какого-либо чувства собственности, но просто потому, что здесь жил. Не захватывая, не оспаривая у своих маленьких лесных соседей право на то, чтобы пользоваться и ходить по этой земле, но просто живя на ней со всеми в мире.
Этого нельзя позволить, сказал он себе. Нельзя позволить им вернуться и снова изгадить Землю. Нельзя, чтобы они, во второй уже раз, отравили ее своими машинами. Он должен найти способ, как их остановить, — и, думая об этом, он в то же время знал, что такого способа нет. Один-единственный старый эгоистичный человек не может противостоять человечеству; быть может, он на то не имеет и права. У них есть лишь три их планеты, и Земля станет четвертой, а другая малая часть людского рода, те, кто не попал в унесшую остальных сеть, имеет всю галактику, даже, может быть, вселенную, если придет однажды время, когда они захотят расселиться по всей вселенной.
Вот только он галактику не освоил, ни он, ни Марта. Здесь их дом, не одни эти несколько акров, но Земля целиком. А кроме них, есть и другие индейцы с озера Лич. Что будет с ними? Что произойдет с ними и с их образом жизни, если те вернутся? Еще одна резервация? Еще одна тюрьма?
У него за спиной из-под чьей-то ноги покатился вниз по склону камень.
Джейсон вскочил.
— Кто там? — громко спросил он.
Это мог быть медведь. Мог быть олень. Оказалось, что ни тот ни другой.
— Езекия, сэр, — раздался голос. — Я увидел, что вы вышли из дома, и пошел следом.
— Ну, иди сюда, — сказал Джейсон. — Зачем ты пошел за мной?
— Чтобы выразить благодарность, — ответил робот. — Свою самую сердечную благодарность.
Шумно ступая, он появился из темноты.
— Садись, — сказал Джейсон. — Вон на тот камень. На нем удобно.
— Я не нуждаюсь в удобстве. Мне не обязательно сидеть.
— И однако ты сидишь. Я часто вижу, как ты сидишь на скамье под ивой.
— Это только притворство, — сказал Езекия. — Подражание тем, кто стоит выше меня, и совершенно недостойное поведение. Я глубоко этого стыжусь.
— Стыдись дальше, — проговорил Джейсон, — если хочешь, но, пожалуйста, доставь мне удовольствие. Я нуждаюсь в удобстве и предпочитаю сидеть, и буду чувствовать себя неудобно, если ты останешься стоять.
— Если вы настаиваете, — сказал Езекия.
— Именно настаиваю, — ответил Джейсон. — И что же это за мнимое доброе дело, за которое ты хочешь меня поблагодарить?
— Это касается паломника.
— Да, я знаю. Тэтчер мне о нем говорил.
— Я совершенно уверен, — продолжал робот, — что он не паломник.
Никодемус, я знаю, сказал так Тэтчеру. Никодемус не в меру замечтался. Так легко, сэр, замечтаться, когда чего-то очень хочешь.
— Могу понять, — сказал Джейсон.
— Было бы так чудесно, если бы он оказался паломником. Это бы означало, что разнеслась молва о занятии, которому мы себя посвятили. Не робот-паломник, вы понимаете, а паломник-человек.
Джейсон сидел молча. Ветер трепал рясу, в которую был одет робот; Езекия подобрал ее концы, пытаясь плотнее в нее завернуться.
— Гордыня, — повторил он. — Вот с чем нужно бороться. С тем, что сидишь, когда нет нужды сидеть. Что носишь одежду, когда в ней не нуждаешься. Что, размышляя, расхаживаешь по саду, когда с тем же успехом можно думать и стоя на одном месте.
Джейсон сидел не двигаясь, плотно сжав губы, хотя с языка так и рвались вопросы: Что там с этим паломником? Кто он? Откуда? Что он делал все эти годы? Но с мысленной горькой усмешкой он припомнил, что еще несколько мгновений назад он и думать не думал о незнакомце в монастыре, занятый тревожными мыслями о возвращении Людей.
— Я вот что хочу сказать, — произнес Езекия. — Я знаю, как долго живущие в Доме люди пытались отыскать других людей. Я помню, как доходили слухи и как, слух за слухом, вас постигало разочарование. Теперь человек в самом деле появился, и вы имеете полное право тут же поспешить за ним. Но вы этого не сделали. Вы не пришли. Вы оставили его нам. Подарили нам наш звездный час.
— Мы посчитали, что это ваш шанс, — ответил Джейсон. — Мы обсудили все и решили пока остаться в стороне. Мы можем поговорить с этим человеком позже. Маловероятно, чтобы он убежал — он, должно быть, пришел сюда издалека.
— Наш звездный час, и час безотрадный, ибо мы теперь знаем, что обманулись. Порой я спрашиваю себя, не является ли заблуждением вся наша жизнь.
— Я не стану, — сказал Джейсон, — кататься с тобой вместе по земле, когда ты попытаешься изобразить мученика. Я знаю, вы тут годами сидели и терзались мыслями, верно ли вы поступаете, не совершаете ли вы кощунство, не поразит ли вас гром за вашу самонадеянность. Ну, гром ведь вас не поразил…
— Вы хотите сказать, что одобряете. Что вы, человек..
— Нет, — сказал Джейсон. — Не одобряю и не осуждаю. На каком основании мне судить?
— Но когда-то…
— Да, я знаю. Когда-то давно человек из палок и глины делал фигуры и им поклонялся. Когда-то давно он считал солнце Богом. Сколько раз человек должен ошибиться, прежде чем узнает истину?