Я могу выбрать идентичный мир, не задумываясь о выборе. Я — водитель, «который изучил свою машину в совершенстве, умеет управлять ею так, что это уже стало его второй натурой, ушло в подсознание». Никто, кроме меня…
— …За дуру держите, — заканчивает фразу миссис Куинберн.
— Дороти! — пытается урезонить ее Симмонс, похоже, с помощью силы: слышу звук короткой возни, гневный возглас — и наступившая тишина свидетельствует о чьей-то победе. Симмонс? Кейт?
Я хочу услышать, что скажет миссис Куинберн. Конечно, ее объяснение годится для избранной бесконечности идентичных миров, которую я могу мысленно обозначить одним из символов, принятых в инфинитном анализе. В другом наборе идентичных реальностей главное слово принадлежит Алене. Существует бесконечный набор идентичных миров, где события объясняет Лера.
Я знаю, что скажет миссис Куинберн, но мне любопытно послушать — как иллюстрацию доказательства теоремы, еще недавно казавшейся мне недоказуемой, а ныне принадлежащей к типу теорем, которые доказываются группами, причем каждая группа включает полиморфические описания бесконечного количества идентичных миров с заданными холическими параметрами, которые…
Стоп.
Миссис Куинберн в который раз повторяет: «…за дуру держите…», а я, вместо того чтобы слушать, рассуждаю на абстрактную тему разделения шведеровских бесконечностей.
Симмонс бурчит что-то себе под нос. Кейт бросает: «Ну, послушаем». Лера произносит «Не надо… пожалуйста».
— Их прибрал Господь. Двое. У меня были дети. Томас и Меган.
Миссис Куинберн говорит отрывисто, короткими фразами. После каждой делает паузу, набирает в легкие воздух и следующую фразу будто выплевывает, так и кажется, что, подобно упругим шарам, слова перелетают по воздуху от одного человека к другому, отскакивают от Симмонса, ударяют в лоб Гардинеру, отлетают к Алене… Фразы сталкиваются друг с другом, и я уже не знаю, какая была произнесена раньше, какая позже, какая — вот удивительно! — не произнесена вовсе, но все равно оказалась в этой мешанине, где смысл заменен действием, а действие бессмысленно. Какой — для меня? — смысл в том, что сделала эта женщина?
— Я не могла без них жить. Они были такие хорошие. Почему Господь прибрал их? Кен познакомил меня с Остином (Остин — это Симмонс? Любопытно, я-то думал, что с Симмонсом и Гардинером миссис Куинберн познакомилась здесь, в больнице Джона Рэдклиффа, по долгу службы). Лечилась в клинике Шелдона…
Расставляю фразы во времени, чтобы было удобнее разбираться в смысле. Похоже, какие-то детали я все-таки упустил, что естественно, если они распределены в пределах квантовой неопределенности.
Давайте сначала, миссис Куинберн.
— У меня были дети. Двое. Том и Мегги. Они были такие хорошие. Почему Господь прибрал их? Я не могла без них жить. Болела. Лечилась в клинике Шелдона. Кеннет — племянник — меня навещал. Познакомил с Остином. Остин Уиплоу — наш главный в Духе (так-так, Остин — не Симмонс, просто имена совпали, Остин — глава секты «разговорщиков» с потусторонним многомирием). У меня появился смысл жизни. Говорить с Томми и Меган. Потом меня тоже призовет Господь. И мы будем вместе. Там.
Надо же… Двадцать первый век. Торжество инфинитной математики. Бесконечные наборы бесконечных типов многомирий. И такое невежество. Впрочем… Аксиоматические системы инфинитной математики не вполне разработаны. Может ли быть… Потом. Продолжайте, миссис Куинберн, я вас слушаю.
Мы все вас слушаем.
— Говорить с ними можно. Но только через людей в коме. Чем глубже кома, тем сильнее связь. Если кома приводит к смерти, связь самая сильная. В часы, предшествующие смерти.
Хорошо излагает. Не задумывается о впечатлении. Каждый человек играет роль, а миссис Куинберн долгие месяцы играла роль недалекой и исполнительной медсестры, чтобы получить доступ в палаты таких, как я. Сколько нас в клинике? Насколько могу судить по разговорам — девять человек. Я — самый сложный случай. Безнадежный. Идеальный медиум, да…
— Кен познакомил меня с Остином. (Опять Остин — теперь-то наконец Симмонс?) Остин, я все равно скажу, помолчи. Профессор помогал Кену с наркотиками. (Надо же, а я грешил на Гардинера.) Я взяла Остина в оборот. Не так-то это оказалось трудно. (Симмонс опять пытается вмешаться, но, похоже, его успокаивает Гардинер.) Так я получила доступ в палаты коматозников. Но связь была плохая. Я почти ничего не слышала. А Том и Меган почти не слышали меня. (Она действительно слышала голоса умерших детей или это игра больного воображения? Если все-таки рассмотреть возможность… Придется переформулировать третью теорему. Ну-ну. Мне за нее присудили Меллеровскую премию, а я собираюсь доказать, что прежнее доказательство неверно. А как же аксиома идентичности реальностей?) Последняя надежда — Волков. Но сколько ждать? Он может до терминального состояния пролежать бревном двадцать лет. (Спасибо за бревно, миссис Куинберн!) Или вообще до глубокой старости, как Монтегю. Я узнала об экспериментах доктора Гардинера. Благое, богоугодное дело! Для безнадежных коматозников. Из наших больных безнадежным признали только Волкова. Но доктор…
Она делает паузу. Идентичная реальность меняется. Я это чувствую. Интуитивно (теперь я это умею без ощущения страха) выбираю из бесконечного числа идентичных миров группы (тоже бесконечные), более соответствующие моему психологическому состоянию, а дальше действуют законы бесконечно больших чисел и случайного отбора в пределах квантовой неопределенности.
Короче говоря, принцип самосохранения. Желание — эгоистичное — сделать лучше себе. Оказаться в лучшей из идентичных реальностей. Не хочу, чтобы Алена была с Гардинером. Но помню, что она с ним была, не хочу лишать себя этой памяти (странно все-таки устроена психика!) и потому выбираю группу идентичных реальностей, где Алена и Гардинер… но это у них в прошлом. Только в прошлом. В памяти.
Дальше, мисс Куинберн, я слушаю. Все слушают.
— Доктор Гардинер — большой ученый (попытка подхалимажа? искреннее мнение? желание оградить себя от возмущенных возгласов доктора?). Слышала про его опыты. Но он не собирался переносить на человека. Значит, ждать?
Она не хотела ждать. И что же?
— Я не могла ждать. Остин сказал, что доктор Волков, оказывается, не простой больной, он великий физик и математик, ему совсем недавно присудили самую престижную научную премию. Меллеровскую.
Длинная фраза, могу представить, как трудно было миссис Куинберн произнести ее, не сбившись. Я вставил фразу между «не могла ждать» и «меллеровскую», как вставляют фрагмент огромного пазла точно в предназначенное для этого фрагмента место. Я доволен. Хорошая работа.
Из мешанины фраз, которые приходится слеплять, понимаю (нет желания расставлять слова во времени), что миссис Куинберн — хороший манипулятор. Есть такая категория людей, встречал. Не часто, но все же. Ничего собой не представляют, но умеют («так природа захотела, а зачем… не наше дело») подсказывать другим линии поведения, наталкивают на определенные мысли, и человеку кажется, будто он сам пришел к решению, к действию, выгодному вовсе не ему, а манипулятору.
Вот оно как.
Милые и ни к чему вроде не обязывающие ночные разговоры с Гардинером в ординаторской. Ничего личного, все знают, что у медсестры небольшой роман с Симмонсом, Гардинер тоже знает. «А жена Волкова… Элен. Вы видели, как она на вас смотрит? Вы для нее бог!» Мужчине приятно, мужчина (раньше он этого не замечал?) обращает внимание на красивую и умную жену своего больного. Слово за слою… Но Алена-то, Алена… А что Алена? Что она понимает в коматозных состояниях и тем более в новых лекарственных препаратах, над которыми работает замечательный человек, доктор Гардинер?
Препарат дает три процента надежды. Всего лишь? Не всего лишь, а целых три процента! Пожалуйста, доктор, на вас последняя надежда!
Гардинер не стал бы торопиться. Кто лучше него понимает все плюсы и минусы? Не стал бы, несмотря на все красноречие Алены. А все-таки, было у них что-то или нет? В каких-то идентичных реальностях — было, это предположение находится в пределах квантовой неопределенности. Мне ли не знать, о чем думает моя жена, глядя на красивого, умного, здорового… да, черт возьми… здорового мужчину? Помню, какие взгляды Алена бросала на мужчин, а когда я ревниво (чаще, впрочем, в шутку) спрашивал, почему она страстно посмотрела на господина N, жена со смехом отвечала, что я-то сам со смыслом, вполне определенным, бросил взгляд (будто случайно!) на госпожу М, которая, кстати, лесбиянка, разве ты не знал?..
Все же, было у них или… Да, ну и что дальше?
А дальше — мое шутливое завещание, лежавшее в сумочке у Леры. Салфетка, которую миссис Куинберн случайно подобрала — сумочка как-то упала на пол… А медсестра не то чтобы любопытна, но ее уже интересовало все связанное с лежащим в коме Волковым. Что там, на салфетке, написано? Любопытно: завещание. Да много ли оставит дочери этот физик-математик, ученые люди небогатые.
Бумагу миссис Куинберн, конечно, кладет назад в сумочку. Сумочку, конечно же, вешает на спинку стула — там она и висела, пока не упала случайно, когда Лера задела ремешок локтем, выходя из палаты.
Миссис Куинберн произносит слова все быстрее, разбрасывает их все хаотичнее, и я понимаю: это не она, это я мечусь из реальности в реальность, захватывая речь на разных стадиях в пределах неопределенности. По идее, вот идеальная возможность определить (раньше не получалось!) экспериментально величину квантовой неопределенности. Очень интересная задача, наверняка эти данные, если привести их в систему, помогут доказать восьмую теорему.
Но мне не до того. Инстинктивно я сильно сплюснул интервалы времени, мне это самому мешает, миссис Куинберн говорит очень быстро, и я с трудом поспеваю расставлять фразы в правильном порядке. Я еще и не уверен, что порядок правильный.
Успокоиться. Для начала — восстановить в сознании обычную скорость восприятия времени.
Вроде получилось.
Теперь проще переставлять фразы — они сами, будто солдаты на плацу при команде «Стройся!», занимают нужные места.
— Как-то по телевизору сказали, что присуждена премия. По математике. Высшая, какая только бывает. Меллеровская. Четыре миллиона двести тысяч фунтов. Я слушала невнимательно, что мне до премий? Назвали имя — Владимир Волков. И чтобы я совсем стала уверена, что это он, сказали, что жаль, мол, сам Волков, скорее всего, так и не узнает о премии. Тогда я вспомнила о завещании. Вспомнила, что дочка его встречается с моим племянником. Он лопух. Для него эта девица просто одна из подружек…
Лера, похоже, не выдерживает, я слышу звонкий удар, вскрик, возню. Лера влепила миссис Куинберн пощечину, а та предпочла не отвечать, голос ее отдаляется, но фразы не перестают набегать одна на другую. Мне не до того, чтобы разбираться в ощущениях Леры, — она ведь думала, надеялась… она по-настоящему любила этого… да он и не негодяй, просто молодой оболтус, которым командует тетка.
— Доктор Гардинер так бы и возился со своим препаратом и со своими мышами-крысами-обезьянами до второго пришествия, — миссис Куинберн произносит фразы все более длинные — есть и тут пространственно-временное ограничение, то ли по величине неопределенности, то ли по сжатию временных интервалов, надо это обдумать, но потом… потом… — Тогда я поняла, что могу. Наверно, получится. И даже если что-то пойдет не так, я останусь в стороне.
— У этой… — видимо, медсестра кивает в сторону Алены, я слышу, как та сквозь зубы дважды произносит «дрянь». Да, дорогая, миссис Куинберн еще та штучка, но она всех вас обыграла, верно? И то, ты, милая моя жена, спуталась-таки — теперь у меня нет сомнений — с доктором. Тебе ведь не приказали, верно, сама захотела?
— У этой свои соображения, почему мужу непременно нужно давать новый препарат. У дочки… — Теперь миссис Куинберн кивает в сторону Леры, та молчит, я знаю: ни на кого не смотрит, ее вроде нет здесь и сейчас, ей все противно, она сама себе противна, ей хочется остаться одной… в каких-то идентичных реальностях она сумела остаться одна, но сейчас я не могу… Извини, доченька, придется тебе послушать… сама виновата… не ожидал от тебя.
— У этой, — повторяет мисс Куинберн, будто заплетая время косичкой; слова наматываются сами на себя, — свои желания. С Кеном. Три с половиной миллиона — большие деньги, верно, девочка? А чтобы их получить, нужно убедить доктора. Мама его убеждает. Дочка его убеждает — немного шантажа, верно? Я молчу, вы обе — мои невольные помощницы. Доктор обращается в министерство за принципиальным разрешением. Формальность, но он и на нее не решался, пока вы две ему мозг не проели. Он надеется, что ему самому не придется принимать решение. Решать будет консилиум. Конечно, главное мнение — удоктора. А доктора поддержит профессор. Да, Остин?
— Дороти, — устало произносит Симмонс, и я не сразу нахожу, в какой интервал времени вставить его реплику. Вставляю после вопроса миссис Куинберн.
— Дороти, зачем ты это говоришь? Мы не в полиции, и никто не проводит допроса.
— Да? — взрывается миссис Куинберн. — Не в полиции, говоришь? Все! Вы! Будете! Там!
— Что ты говоришь, Дороти?
— Мужчины! Двое! Лучшие врачи клиники! Не смогли убедить остальных! На консилиуме! Да вы оба в последний момент просто испугались ответственности!
— Это не…
Симмонс хотел сказать, что это не так? Или начало его фразы относилось к чему-то другому, а я интуитивно вставил реплику после взволнованного возгласа миссис Куинберн? Неважно. Вставляю сразу после незаконченной фразы профессора вполне законченную и. даже, я бы сказал, витиеватую фразу Гардинера, расставляющую точки над i:
— Да ладно, Остин, извини, что я так к тебе обращаюсь при посторонних, но сейчас мы все тут, как пауки в банке, давай без условностей, и я тебе скажу, Остин, что эта женщина права в том смысле, что нам всем придется иметь дело с полицейским расследованием, поскольку, как ни крути, имело место несанкционированное применение ницелантамина, и, пожалуйста, Остин, не смотри на меня волком, я отдал распоряжение медицинской сестре, дежурившей утром, записал в журнале назначений, ницелантамин был добавлен в состав лекарственного состава до начала консилиума, сейчас ничего уже не изменить, понимаешь ли, и если ты или кто-то другой спросит меня, почему я так сделал, прекрасно понимая, что, в случае смерти больного непременно будет назначено сначала административное, а потом, после обнаружения грубого нарушения медицинской процедуры, полицейское расследование, да, я все это понимал, сейчас просто довожу до вашего сведения и не собираюсь объясняться, во всяком случае, не здесь и не сейчас, скажу только, что победителей не судят никогда, а проигравших всегда, какими бы высокими мотивами ни были вызваны их действия, а мотив у меня был и остается один-единственный: не рискнешь, не станешь победителем, а рискнешь — можешь и проиграть, и мне плевать на то, что мне пыталась внушить миссис Волков, и плевать на мотив мисс Волков, и тем более мне нет никакого дела до мотивов миссис Куинберн, а ты, Остин, просто слабак, и даже если я проиграю и больной умрет, все равно это будет моя победа, потому что жизнь — это риск. Кстати, для него тоже.
Я понимаю, что Гардинер кивает в мою сторону. А может, показывает пальцем в заключение длинной тирады, и все разом начинают говорить, кричать, плакать, восхищаться, занудствовать; разделить этот звуковой хаос, расставить во времени фразы, чтобы хоть что-то понять в эмоциях, я не то чтобы не в состоянии, легко могу это сделать, но не хочу.
Мне страшно. Пусть Гардинер сколько угодно убеждает себя и других, что убил меня ради прогресса медицины. Чтобы не умирали другие больные, лежащие в тяжелой коме.
Через какое время начинает действовать препарат? После замены утренней капельницы прошло семь часов.
Я не хочу!
Кейт! Почему ты все это время молчала или только тихо плакала? Я чувствовал тебя, твои слезы, твою любовь… я не хочу… я…
И нет никого, кроме…
Тишина. Не слышен даже привычный и проходящий мимо сознания звук работающей аппаратуры. Не слышу ударов собственного сердца. Ничего.
И нет запаха духов — самого надежного индикатора, по которому я легко определял, где стоит Алена, близко ли от меня Лера, здесь ли Кейт, а мисс Куинберн духами не пользуется, медицинские сестры на работе не должны пахнуть, как розарий.
Нет ничего. Только мое запуганное сознание, и я понимаю, что идентичная реальность моей жизни именно сейчас становится тем миром, к которому я шел, множество раз за эти часы выбирая дорогу в бесконечности бесконечностей многомирий.
Я шел к тебе, Кейт. Только ты меня не предала. Ни в одном из идентичных миров. Ни в тех, где мы лишь обменялись парой фраз и прошли мимо друг друга. Ни в тех, где мы почти два года были вместе. Даже в тех, где ты была с Гардинером. Ты вернулась, и я тебя люблю, Кейт, а ты любишь меня.
Возвращаются звуки. Возвращаются запахи. Возвращаются ощущения.
В идентичном мире, где ты со мной, Кейт.
За плотно закрытыми окнами шуршат шинами по асфальту автомобили, и совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, плачет женщина. Различаю тонкий запах духов, мой любимый запах, я подарил Кейт флакон на позапрошлое Рождество, а на прошлое уже ничего подарить не смог, потому что выпал из жизни, стал бревном, и ты одна приходила ко мне каждый день, стараясь выгадать время, чтобы не застать ни Леру, ни Алену.
Кейт.
Она одна в палате. Я чувствую себя богом. Могу усилием мысли перемещаться между любыми интуитивно выбранными идентичными мирами. Я стал умелым водителем, асом, способным вести машину собственного сознания по бесчисленным дорогам-мирам многомирий, не глядя на приборные панели, не трогая руль — только ощущая, желая…