Взгляд ее проникал в самое сердце мальчика, на дне которого бережно хранились детские тайны. То ли было, то ли нет, но малыш Сальвадор частенько вспоминал – а может, придумывал, – как он, четырехлетний, разбегается и бьет ногой по голове ползущую по полу на четвереньках двухлетнюю Анну-Марию. Сестренка заливается безудержным плачем, и душу переполняет счастье от утоленной детской ревности. А вот другое воспоминание-тайна. О том, как он скидывает с моста в несущуюся стремнину реки соседского малыша, с которым его отправили на прогулку.
Об этом Сальвадор никогда никому не рассказывал. Даже Галючке. Но ей и не нужно было ничего рассказывать. Подруга и сама о нем все знала. Вместе с Галючкой они прекрасно проводили время, лазая по всему дому и обследуя самые заповедные уголки. И повсюду девочка находила незаконченные рисунки своего дружка. Как-то, забравшись на чердак, они оказались в заброшенной прачечной, посреди которой стояла старая ванна.
– Хорошее место, чтобы поиграть! – обрадовался Сальвадор.
– Отличное место для работы, – откликнулась Галючка. – Я не буду с тобой играть до тех пор, пока ты не закончишь все свои рисунки!
– А потом мы поиграем?
– Ну конечно!
– А во что?
– В кузнечика с рыбьей головой. Ты ведь любишь кузнечиков?
Сальвадор задумался. Кузнечиков он действительно любил, но возникший перед глазами рыбоголовый монстр вызвал у него брезгливую дрожь, переходящую в панический ужас.
– Не хочу так играть! – капризно протянул он, передернувшись от отвращения. – Хочу в короля!
Эта игра была самая любимая. Скинув одежду на пол, обнаженный Сальвадор накидывал на худенькие плечики горностаевую мантию, на голову водружал почти настоящую корону – карнавальный костюм, подаренный родней нежно обожающей его матушки. И так, голышом, в короне и со скипетром, разгуливал он по дому, любуясь на себя во все встречающиеся на пути зеркала и произнося тронные речи, которые увековечат его перед человечеством. В эти минуты всепоглощающая мания величия боролось в нем с патологической застенчивостью. Матушка, донья Фелипа, настрадавшаяся после смерти первого ребенка, воспринимала все его чудачества как милые детские шалости. К тому же, что ни говори, семейная паранойя так или иначе присутствовала у всех Дали, и с этим приходилось считаться.
В семье трагическим шепотом частенько упоминали о том, что дед мальчика, дон Гало Дали Винас, покончил с собой, не сумев справиться с порывами трамонтаны. Затем свел счеты с жизнью и старший сын дона Гало, родной дядюшка малыша Сальвадора. Каждый, живущий в этих краях, знает, что несущийся сквозь горы неистовый ветер, не утихающий по восемь-десять дней, обладает такой силой, что срывает с рельсов составы поездов и делает людей неуравновешенных и вовсе безумными. «Тронутыми трамонтаной». Опасаясь возможной депрессии, донья Фелипа потакала любым капризам сына, стараясь во всем угождать избалованному мальчику, ибо любой запрет вызывал у Сальвадора Фелипе длительный приступ истерики. Где бы его ни застигал отказ, мальчик опрокидывался навзничь, катался по земле или полу, сучил ногами и требовал немедленно исполнить его желание.
– Мы будем играть в короля?
Тишина на чердаке заставила юного Дали оглянуться в поисках Галючки. Мятые корыта, ржавые тазы, стиральные доски – в этом уютном местечке валялся разный старый хлам, но подружки не было.
Мальчик робко позвал:
– Гала! Где ты? Галючка!
Но в ответ услышал лишь сдавленный смешок, как будто бы кто-то ужасно хочет рассмеяться, но изо всех сил сдерживается, зажимая себе рот ладонями.
– Я знаю, ты здесь! – обиженно выкрикнул мальчик, вслушиваясь в тишину в надежде на новый взрыв девичьего смеха.
Так и не дождавшись ответа подружки, не на шутку испугавшийся Сальвадор кинулся вниз по лестнице, вбежал в комнату матушки и зачастил:
– Пожалуйста, мама, прошу вас! Позвольте мне сделать из прачечной на чердаке студию! Мне очень, очень нужно! Ну пожалуйста!
– Да, сердце мое! Пусть это будет студия! – легко согласилась донья Фелипа, целуя сына в темноволосую макушку, которую каждое утро заботливо расчесывала серебряным гребнем и опрыскивала духами. – Все, что ты пожелаешь, любимый!
Тут же отправленная на чердак прислуга вытащила оттуда весь старый хлам, собрав по дому и разложив на специально принесенном наверх столе все незаконченные работы молодого дарования. Туда же принесли закупленные в лавке художественных принадлежностей мольберты, кисти, краски. Все это богатство поступило в полное распоряжение юного Дали. Ванну, что стояла в углу чердака, хотели вынести, но новый владелец студии не позволил этого сделать.
На следующее утро Сальвадор Фелипе, спасаясь от жары, сидел обнаженный в заполненной прохладной водой ванне и дописывал начатый ранее натюрморт, рассчитывая на то, что Галючка, притаившись в уголке, во все глаза смотрит на него. Он принимал горделивые позы, исполненные величия, и представлял, как шикарно выглядит со стороны. В том, что он невероятно красив, Сальвадор ни минуты не сомневался и, любуясь собой как бы глазами Галючки, ласкал себя в самых сокровенных местах, испытывая болезненно сладостное удовольствие, смешанное с нестерпимым стыдом. И, желая ускорить их свидание, он работал как одержимый, стараясь сделать как можно больше и как можно лучше, черпая художественные навыки из книг по искусству.
Галючка вернулась тогда, когда последняя из начатых давным-давно картин была закончена. Подружка поднялась по лестнице следом за отцом, который привел в студию дона Пухоля.
– Тут есть на что посмотреть, – прищелкнул языком мэр Фигераса, внимательно разглядывая работы мальчика.
Приблизившись к стеллажам, гость взял с полки один из томиков полного собрания книг по искусству издательства «Гованс и Грей», состоящего из пятидесяти двух томов и включающего в себя черно-белые иллюстрации великих мастеров живописи с сопроводительными статьями, зачитанными юным Сальвадором до дыр. Дон Пухоль вернул на место замусоленную книжицу и с видом знатока заметил:
– Чувствуется, что на нашего художника оказали влияние Модесто Ургель, Мон Пичот и Мариано Фортуни.
И, обернувшись к зардевшемуся от удовольствия нотариусу, добавил:
– Думаю, помещение театра «Принсипал» отлично подойдет для первой выставки Сальвадора. И, знаете что, дорогой мой сеньор Дали-и-Куси, я ни минуты не сомневаюсь, что когда-нибудь у вашего сына, известного во всем мире художника Сальвадора Дали, будет свой музей.
Галючка, приглашая к игре, выглянула из-за спины дона Пухоля, хихикнула и показала юному Сальвадору язык.
Испания, июнь 2015 года
В Фигерас Биркины прибыли ближе к обеду. Городок оказался небольшой, и объехать его получилось бы менее чем за два часа. Главной его достопримечательностью был, как и следовало ожидать, театр-музей Сальвадора Дали. Очередь из желающих приобщиться к сокровищам сюрреализма начиналась от старинного собора Святого Петра и тянулась змеей по всей улице, упираясь в двери музея. Кристина окинула взглядом томящихся на солнце людей и сразу же увидела знакомые лица.
– Ой, Прохор, смотри! Маринка Абрамова, мы вместе учились в институте! – воскликнула она, указывая мужу на невзрачную шатенку, застывшую в хвосте бесконечной очереди. – И рядом с ней профессор Горидзе! Знаешь, как мы его называли? Мышиный жеребчик.
– Почему жеребчик? – проследив за изящной ручкой жены, удивился Прохор. – И почему мышиный?
– Вот видите, дорогой мой любитель соцреализма, как плохо не знать классики? – радостно блестя голубыми глазами, уличила мужа Кристина. – Мышиный жеребчик – это выражение из гоголевских «Мертвых душ». А это, между прочим, школьная программа! – Она прикрыла глаза и нараспев процитировала: – «Чичиков непринужденно и ловко разменялся с некоторыми из дам приятными словами, подходил к той и другой дробным, мелким шагом, или, как говорят, семенил ножками, как обыкновенно делают старички-щеголи на высоких каблуках, называемые мышиными жеребчиками, забегающие весьма проворно около дам». Том первый, глава восьмая.
– Это потому ты такая культурная, что выросла у стен Кремля, – покаянно свесил на грудь курчавую голову Прохор.
– Это потому я культурная, что учительница литературы, старая грымза, заставляла нас учить «Мертвые души» наизусть, – рассмеялась Кристина. – За что я ей премного благодарна.
Прохор чмокнул жену в щеку, пробормотал «ты моя умница» и, по мере приближения к хвосту очереди, с любопытством рассматривал так хорошо отрекомендованного Кристиной седовласого господина преклонных лет с крохотными усиками под крупным орлиным носом. Было в нем что-то одновременно от сицилийского мафиози и от старорежимного профессора, и не только в смысле метафоры. Профессор-искусствовед мог одинаково свободно вращаться и в полукриминальной среде столичных коллекционеров антиквариата, и в шумной тусовке студенческой братии.
– Это потому ты такая культурная, что выросла у стен Кремля, – покаянно свесил на грудь курчавую голову Прохор.
– Это потому я культурная, что учительница литературы, старая грымза, заставляла нас учить «Мертвые души» наизусть, – рассмеялась Кристина. – За что я ей премного благодарна.
Прохор чмокнул жену в щеку, пробормотал «ты моя умница» и, по мере приближения к хвосту очереди, с любопытством рассматривал так хорошо отрекомендованного Кристиной седовласого господина преклонных лет с крохотными усиками под крупным орлиным носом. Было в нем что-то одновременно от сицилийского мафиози и от старорежимного профессора, и не только в смысле метафоры. Профессор-искусствовед мог одинаково свободно вращаться и в полукриминальной среде столичных коллекционеров антиквариата, и в шумной тусовке студенческой братии.
Блуждая скучающим взглядом по окрестностям, Мышиный жеребчик тоже увидел приближающуюся пару – роскошную платиновую блондинку с точеной фигурой, затянутую в открытое алое платье, и рядом с ней худощавого брюнета с длинными черными кудрями и лицом, некрасивым до притягательности. Вахтанг Илларионович оживился, раскинул руки, точно собирался обнять весь мир, и устремился навстречу идущим.
– Кристиночка, – звонкий голос профессора серебром разлился по плавящейся от зноя площади, перекрывая уличные шумы. – Королева! Богиня! Звезда! Какая встреча! Глазам не верю! Как тесен мир!
– Это что-то невероятное! – всплеснула руками Марина, устремляясь следом за спутником. – Сначала я встретила Вахтанга Илларионовича, теперь тебя, Кристин! Прямо день нежданных встреч! Привет, подруга! – И, понизив голос, спросила, указывая глазами на Прохора: – Твой муж? Он что, тот самый? Не может быть!
– Еще как может, – дернула плечиком Кристина. – Знакомься, Прохор. Это Марина Абрамова. А это наш самый любимый преподаватель, непревзойденный знаток истории искусств, Вахтанг Илларионович.
– Профессор Горидзе, Вахтанг Илларионович, – солидно представился Мышиный жеребчик, протягивая для рукопожатия изящную узкую ладонь.
– Прохор Наумович Биркин, – авторитетно сообщил миллионер, пожимая протянутую руку. Он намеренно добавлял отчество, которым практически никогда не пользовался.
– Да-да, конечно, я слышал, что одна из моих лучших учениц вышла замуж за уважаемого предпринимателя, однако не думал, что за владельца «ПроБиркин». Вы ведь, Прохор Наумович, персона публичная, пользователи Интернета только и делают, что обсуждают ваши проекты.
Прохор к лести отнесся спокойно, зато Кристина залилась ярким румянцем.
– Приятно слышать, что вы, профессор, считали меня своей лучшей ученицей, хотя я и прогуливала ваши лекции. Стыдно признаться, как раз тему о Дали я пропустила, зато прочла вашу книгу. Нам с тобой, Про, невероятно повезло, ибо Вахтанг Илларионович написал блестящую книгу о Сальвадоре Дали.
– Да-да, никто лучше Вахтанга Илларионовича вам не расскажет о жизни и творчестве художника, – оживленно закивала Марина.
– Я бывал здесь много раз и обожаю это место! Раньше здесь был городской театр «Принсипал», но Дали переделал его в театр-музей одного гения – самого себя! – восторженно говорил Вахтанг Илларионович, озирая причудливые статуи с хлебными батонами на головах и подпорками-костылями, установленными на крыше. – Музей не случайно притягивает к себе людей неординарных, творческих. Это место силы. Мистический магнит. Встретиться за столько километров от дома! Это в высшей степени символично! Я, так сказать, заочно, в аудитории, рассказываю своим студентам обо всех этих красотах и, раз уж мы встретились у стен театра-музея, не могу не предложить вам небольшую экскурсию.
– Интересно послушать, – согласился Прохор.
– Когда-то эта площадь называлась Гала-Сальвадор Дали. Видите, – преподаватель тронул Кристину за плечо и приобнял за талию, – плитки на мостовой образуют лучики, сходящиеся к своему геометрическому центру – сцене, накрытой куполом?
– Вижу, – откликнулась Кристина, внимательно наблюдая за реакцией супруга на заигрывания искусствоведа.
– В этом пространстве, – взахлеб продолжал профессор, не выпуская локоть Кристины из ухоженных пальцев и не торопясь убрать руку с ее талии, – в пространстве, служащем как бы преддверием к вершине творчества Дали, храму его духа, его любимому детищу – я говорю о театре-музее, – художник расставляет знаки своих пристрастий и навязчивых идей. Вот, взгляните, – профессор выпустил Кристинин локоть и описал освободившейся рукой широкий полукруг, указывая на возвышающуюся на постаменте схематичную скульптуру человека, выкрашенную золотом и держащую на голове что-то загадочное, отдаленно напоминающее слипшуюся рыбью икру. – Это атом, – в голосе искусствоведа послышался неподдельный восторг. – Элемент образной системы Дали. Также наука в творчестве художника представлена скульптурой «Памяти Ньютона». А академическое искусство – тремя скульптурами Мейсонье. Их мы увидим позже. Символом же новаторства стал «Обелиск телевидения» Вольфа Фостеля. Вы, Кристиночка, как раз на него смотрите.
– Вот этот вот монстр с телевизором во лбу? – Кристина кокетливо ткнула пальчиком в гигантскую голову во дворе музея, отлично просматривающегося с улицы сквозь прутья забора.
– Нет, деточка, то, на что вы указываете, инсталляция, принадлежащая самому Дали, – ласково поправил рассказчик. – Фостель правее.
– Все это очень интересно, – озабоченно протянул Прохор, и по всему было заметно, что он отнюдь не разделяет восторгов искусствоведа, – однако слишком жарко. Надеюсь, в музее кондиционеры работают?
Не дождавшись ответа от погруженного в созерцание «Обелиска телевидения» профессора, инвестор обернулся к Марине.
– Полагаю, что да, – смешавшись под его пристальным взглядом, откликнулась девушка.
– Тогда не понимаю, чего мы здесь стоим, – Прохор недовольно поморщился. – Нужно уходить.
– Позвольте, куда уходить? – растерялся застигнутый врасплох искусствовед, сдергивая с носа солнечные очки и принимаясь тереть темные стекла полой льняной рубашки. – Мы уже изрядно продвинулись вперед!
– Не вижу в этом никакого смысла, – категорично отрезал Биркин, наблюдая, как новый знакомый водружает очки на тонкую переносицу горбатого носа. И, подхватив жену под локоток, устремился к воротам музея, на ходу обронив: – Присоединяйтесь к нам! Ну же! Скорее!
Через минуту Прохор, потряхивая солидным бумажником и шурша банкнотами, уже договаривался с администратором музея, а еще через пару минут проводил всю компанию через служебный вход. Они прошли сквозь вестибюль, потянув на себя стеклянные двери с утюгами вместо ручек, и Вахтанг Илларионович, словно завороженный, остановился перед огромными окнами, за которыми открывались феерические декорации внутреннего двора.
– В голове не укладывается, как взрослый человек, пусть даже художник, мог на полном серьезе создавать такую ерунду, – хихикнула подошедшая к искусствоведу Кристина.
– Что конкретно вы имеете в виду? – уязвленно проговорил ее бывший преподаватель. – Если вы, душа моя, про фигуру в центре двора, то это «Великая Эсфирь», тянущая цепями колонну Трояна из автомобильных шин. А если про мраморный бюст под перевернутой лодкой, то это «далинизированный» «Раб» Микеланджело, поддерживаемый костылями и укрываемый черным зонтом Галы. Вот вы смеетесь, Кристиночка, а, по мнению Дали, это величайший сюрреалистический памятник в мире.
Кристина окинула быстрым взглядом торчащие из стен театра-музея пластиковые манекены, чередующиеся с обугленными балками, рукомойниками и гротескными чудовищами, которые состояли из улиток, камней с мыса Креус, веток платанов, обломков горгулий из церкви святого Петра, кусков разбитых блюд и старых ящиков от мебели. Скользнув глазами по инсталляциям, она устремилась к институтской подруге, оставив профессора прислушиваться к звукам музыки Вагнера, приглушенно доносящимся из сада.
– Тристан и Изольда, – с видом знатока заключил Вахтанг Илларионович, чувствуя за плечом чье-то горячее дыхание и полагая, что Кристина все еще стоит рядом с ним. Но, обернувшись, увидел улыбающееся раскосое лицо японского туриста, согласно кивающего головой, отчего многочисленные фотокамеры и объективы на его груди энергично подпрыгивали и со стуком ударялись друг о друга.
Пока профессор под музыку Вагнера наслаждался из окна вестибюля видом сюрреалистического сада и геодезическим куполом, девушки бродили по фойе, рассматривая причудливые символичные плакаты, яркие афиши выставок и фантасмагорические скульптуры. Прохор задержался перед фотографией на стене, на которой художник был изображен совсем молодым рядом с забавной конструкцией, больше всего похожей на цирковую арену размером с обувную коробку, в центре арены была установлена миниатюрная тумба с циклично повторяющимся рисунком, имеющим лишь небольшие расхождения на протяжении всей череды «кадров». На картинках была изображена едущая на тройке девочка, откинувшаяся на спинку саней. Услышав за спиной знакомое сопение профессора, Биркин, не оборачиваясь, проговорил, указывая на фото: