А также с мечтательным ненавистником женских грудей Федерико Гарсией Лоркой. К сентиментальному поэту Лорке начинающий художник тянулся даже больше, чем к приземленному Бунюэлю, но гомосексуальная страсть Федерико к товарищу стала камнем преткновения в совсем уже недружеских отношениях двух талантливых студентов. Прочитав написанную Лоркой «Оду, посвященную Дали», Бунюэль забил тревогу, услышав от Сальвадора:
– В конце концов, не будет большого вреда, если я уступлю домогательствам Лорки. В благодарность за оказанную мне честь.
– Да как ты можешь, малыш Дали! Ты же не гомосексуалист! Ты настоящий мужик!
Это было довольно смелое утверждение. На самом деле у Дали с эрекцией имелись большие проблемы, спровоцированные чрезмерным рвением нотариуса приобщить сына к взрослой жизни. Как-то раз, посчитав, что четырнадцатилетний подросток вполне созрел для того, чтобы узнать все о сексе, дон Сальвадор-и-Куси выложил на рояль в гостиной справочник венерических болезней. Пытливый мальчик внимательно изучил книгу, после чего ощутил непередаваемое отвращение к физической близости. Женские половые органы вызвали у юного Сальвадора безудержный ужас, выплескивающийся на всех полотнах, выходивших из-под его кисти. А внушительные члены, изображенные на пояснительных фотографиях справочного пособия, дали повод подрастающему художнику при рассматривании себя, любимого, заподозрить, что настоящим мужчиной ему доведется стать ох как не скоро. Если вообще когда-нибудь доведется.
И только Галючка помогала приятелю справиться с этим наваждением. Сальвадор по-прежнему, как и тогда, на чердаке, с упоением мастурбировал до полного изнеможения, особое наслаждение получая от осознания того, что его русская подружка тайком за ним подглядывает. Именно в эти моменты он ощутил себя великим мастурбатором, и вместе с тем не менее великим эксгибиционистом и вуайеристом, ибо мысленно подглядывал за подглядывающей.
Через несколько лет, проведенных в Мадриде, Сальвадор вновь оказался на чердаке в своей студии, в компании холстов, мольбертов, красок и верной Галючки. Ибо выпускные экзамены студент Дали не сдал. Вытащив билет, он уже хотел было приступить к ответу, но вдруг Гала подтолкнула его в спину и зашептала:
– Приди в себя, малыш Дали! Кому тут отвечать? Этим невеждам? Даже не думай метать перед свиньями бисер!
И, следуя наставлениям подруги, Дали заносчиво оглядел комиссию и нахально заявил, что не станет распинаться перед теми, кто меньше него смыслит в живописи. Естественно, за подобную дерзость студента из Академии отчислили, и, узнав об отчислении, отец юноши страшно негодовал. Правда, сердился он не на сына, а на профессоров университета, ведь нотариус из Фигераса был уверен, что его мальчик не может сделать что-то противное общественной морали. Надо заметить, что Галючка и в самом деле знала, что для ее дружка лучше. Она всегда знала все наперед, эта русская девочка с картинки, и оберегала малыша Дали, точно ангел-хранитель. Или, напротив, искушающий демон, имеющий свои виды на талант художника. Но, как бы то ни было, отчисление пошло юноше только на пользу. Вернувшись домой, Сальвадор с головой погрузился в работу и вскоре не только снял с Бунюэлем «Андалузского пса», но и подготовил те самые картины для выставки.
– Я бы хотел заключить с Дали контракт на полгода на тысячу франков ежемесячного гонорара. – Камиль Гоэманс отставил в сторону пустой бокал и, щелкнув пальцами, заказал еще вина. – А также я готов организовать персональную выставку вашего друга.
Широкое лицо Бунюэля расплылось в улыбке.
– Это отличные новости! Думаю, вам нужно поехать с нами к малышу Дали и рассказать об этом ему самому. Мы с Магриттами и Элюарами как раз собираемся в Кадакес.
– Позвольте спросить, Поль Элюар едет с очередной подружкой? Или с супругой и третьим членом семьи? – разливая по бокалам только что принесенное гарсоном вино, многозначительно вскинул бровь арт-агент, демонстрируя хорошее знание предмета.
Впрочем, все, кто вращался в среде парижской богемы, близкой к кругу сюрреалистов, были так или иначе осведомлены о перипетиях жизни семейства Элюаров. Большой любитель фотографии, известный в Париже поэт-сюрреалист Поль Элюар предпочитал снимать супругу обнаженной. Жена ему вдохновенно позировала, принимая соблазнительные позы, и муж нередко демонстрировал эти снимки в среде коллег по цеху. В кафе на Монмартре ходили по рукам картинки с обнаженной мадам Элюар, и автор снимков снисходительно принимал восторженные отзывы друзей о статях и прелестях своей дражайшей половины. При этом он зорко следил, у кого из приятелей загорится на нее глаз, ибо устал от скучных семейных отношений и жаждал новизны, которую мог бы внести в их брак еще один партнер. Так в постели Элюаров оказался австрийский художник Макс Эрнст.
Знакомство произошло спонтанно. Поэт-сюрреалист, очарованный работами австрийца, прихватил жену и без приглашения отправился в Австрию, знакомиться с Эрнстами. Парижских гостей радушно встретила жена художника Мари, замотанная жизнью женщина, все дни посвящавшая заботе о муже и сыне, а также унылой государственной службе, необходимой для того, чтобы ее Макс мог ни в чем не нуждаться и творить шедевры. Свои полотна Эрнст мастерил в основном ножницами и клеем, создавая в высшей степени непредсказуемые коллажи.
Он просто брал самые разные журналы – глянцевые, научные, детские, рекламные – и резал на разноцветные полосы. Обрезки, не глядя, доставались из кучи и наклеивались в беспорядке на картон, тем самым создавая причудливые картины, исполненные глубокого смысла. Правда, чаще все же получались невыразительные аляповатые аппликации, напоминающие неумелые поделки дошкольника, и даже у терпеливой преданной Мари язык не поворачивался назвать творения мужа искусством. Все чаще и чаще уставшая женщина роптала на судьбу и требовала, чтобы Макс перестал валять дурака, оставил клей и ножницы и устроился наконец на работу, которая даст ему возможность прокормить семью.
Нытье жены казалось еще противнее на фоне восторга Элюаров по поводу его работ, и австриец, насмотревшись эротических фотографий гостьи, всерьез ею увлекся. Поль, с момента приезда в Австрию не спускавший с высокого смазливого блондина с повадками шаловливого мальчишки влюбленных глаз, был на вершине блаженства. Он вскоре присоединился к любовникам, заявив, что таков был их с женой первоначальный уговор. Некоторое время троица беззаботно жила в доме Эрнстов на иждивении безропотной Мари. Жила до тех пор, пока эта грубая деревенщина, чуждая высоких духовных исканий, не устроила безобразную сцену, в ходе которой обозвала мадам Элюар мерзкой ведьмой, заграбаставшей себе сразу двух мужиков, и потребовала, чтобы та убиралась ко всем чертям и больше на пушечный выстрел не подходила к их дому. Обиженные парижане отбыли во Францию. Вместе с ними уехал и Эрнст.
Наблюдавшие за развитием событий парижские сюрреалисты находили, что австриец неплохо устроил свои дела: привыкшие жить на широкую ногу, Элюары спускали за летний сезон на курортах приличные суммы, и для едва сводящего концы с концами Макса Эрнста они были просто даром небес. Вскоре жизнь странной троицы пошла по накатанным рельсам. Один день ничем не отличался от череды других. В то время как Поль просиживал целыми днями в конторе отца, продавая земельные участки и зарабатывая деньги для содержания разросшейся семьи, его супругу нещадно пилила свекровь, быстренько смекнувшая, что к чему.
Если бы мадам Грендель могла повернуть время вспять, она бы ни за что не пошла на эту авантюру, упросив Леночку Дьяконову приехать в Париж, чтобы выйти замуж за ее мальчика. А всему виной эта ужасная война! Вернувшись со швейцарского курорта, Эжен заявил, что завтра же запишется на фронт ополченцем. И тут вдруг пришло письмо от его русской пассии, не дававшей Эжену в Клаваделе прохода. В памяти перепуганной матери всплыли слова кастелянши, уверявшей, что мадемуазель Дьяконова обладает поистине дьявольской энергией, способной свернуть горы, поворотить реки вспять и даже женить на себе Эжена. Достаточно повнимательнее взглянуть на нее, чтобы понять: щуплая некрасивая русская с глазами наглой кошки добьется всего, чего пожелает. Мадам Грендель в тот момент казалось, что стоит Леночке стать женой Эжена, и она ни за что не отпустит ее мальчика на фронт. И французская матрона ответила на письмо Леночки, церемонно упрашивая мадемуазель Дьяконову приехать в Париж в качестве невесты ее сына. Для Эжена эта новость стала скорее неприятным сюрпризом, чем радостью. Он вовсе не собирался связывать себя никакими обязательствами, тем более со случайной знакомой, которую уже забыл как зовут.
С именами и вовсе вышла путаница. Русская вдруг заявила, что теперь ее следует называть не Елена, а Гала. А Эжену посоветовала взять имя Поль Элюар, ибо так для поэта красивее. Надежды матери сбылись наполовину. Женившись, на фронт Поль-Эжен больше не стремился, вполне удовлетворив рвущийся наружу патриотизм работой в госпитале. Молодым отвели этаж в просторном доме семьи, и началась странная жизнь, совершенно не понятная мадам Грендель. Дочку Сесиль, которую Гала родила вскоре после замужества, молодая мать почти сразу же перепоручила заботам бабушки. Сама же Гала, ожидая возвращения мужа, целыми днями гуляла по Парижу в поисках шикарных обновок, покупала милые сердцу безделушки и баловала себя в уютных кофейнях чашечкой кофе с бисквитом. К вечеру она возвращалась в дом свекра и свекрови и вместе со всеми садилась за стол, с аппетитом уплетая самые лучшие куски мяса, ветчины и зелени, которые придирчиво выбирала для себя с общих блюд, совсем не задумываясь о том, как трудно доставать провизию в голодное военное время.
В эти минуты Гала с вызовом смотрела на мужа, отнюдь не скрывавшего своих отношений с другими женщинами. Про дочь почти не вспоминала, не испытывая к малышке материнских чувств, а к домашней работе относилась с брезгливостью, считая мытье, глажку и стирку занятием служанок. Она берегла руки, не уставая делать маникюр и посещать косметолога. До поры до времени мадам Грендель мирилась с барскими привычками невестки, уговаривая мужа быть снисходительной к бедняжке из холодной варварской страны. Но, когда зарвавшаяся потаскушка привела в их добропорядочный буржуазный дом любовника-австрийца, терпение свекрови лопнуло. Мадам Грендель высказала сыну все, что думает о его жене.
И Поль-Эжен вдруг исчез. Пропал. Растворился в парижском тумане. Обезумевшие от горя родители, получившие от него прощальную записку, во всем винили Галу, а та даже не оправдывалась, с неподражаемым равнодушием делая вид, что град упреков относится не к ней. Так же, как прежде, она гуляла по Парижу, сорила деньгами Гренделей и выходила вечером к столу. У этой женщины была поразительная способность не замечать того, чего замечать она не хотела.
В среде сюрреалистов поговаривали, будто бы Гале надоел примитивный толстокожий Макс, только поэтому русская отправилась на поиски мужа. Обнаружился пропавший Элюар в Малайзии и вместе с Галой вернулся в Париж. Втроем они жить больше не хотели. Максу Эрнсту, не собиравшемуся так легко сдавать завоеванные позиции и возвращаться в Австрию, Элюары сняли мастерскую на Монмартре. Он написал прощальный портрет Галы, изобразив ее в образе злобной гарпии, и после этого окончательно рассорился с Элюарами. И вот теперь, избавившись от третьего лишнего, воссоединившиеся супруги планировали с друзьями отправиться в Кадакес, желая сменить обстановку в ожидании окончания ремонта в своей новой квартире в одном из домов на Монмартре.
– Элюар едет в Испанию с женой и малышкой Сесиль, – простодушно поведал Бунюэль, не заметив подвоха.
– Ну что же, если все так благопристойно, – прищурился владелец галереи, – пожалуй, я тоже составлю вам компанию.
– И все же смотрите, дружище, будьте осторожны. Не попадите в сети Элюаров, – озабоченно проговорил здоровяк. – Не стану темнить. Присутствие дочери для них не помеха.
– Сами не станьте объектом их охоты.
– Мне это не грозит, – презрительно отмахнулся тот. – Русская не вызывает у меня ничего, кроме отвращения. Похотливость Галы просто омерзительна. Во время заседаний сюрреалистов она подходит к любому, кто ей понравится, берет за руку и отводит в сторону. В углу они сношаются, совсем как дикие звери, нимало не смущаясь присутствия людей.
– Похоже, вы так разозлились оттого, что вас Гала ни разу не отводила в сторону, – усмехнулся галерист.
– Да я и сам бы не пошел с ней, – широкое лицо Бунюэля вспыхнуло. – Ненавижу женщин, у которых слишком широкое расстояние выше колен. Кажется, что их гениталии располагаются в чем-то вроде ущелья между ногами. Есть она, нет – мне все равно. Я еду в Кадакес обсудить с Дали сценарий нашего будущего фильма. Так что на глупости у меня не будет времени.
– Меня тревожит другое, – Камиль Гоэманс озабоченно почесал мохнатую бровь. – Поль Элюар – известный скупщик картин перспективных авторов. Элюар делает на этом хороший бизнес. Поговаривали, что он подложил Галу под Де Кирико, и итальянец за бесценок отдал Элюарам несколько своих лучших полотен. Да и на Эрнсте они неплохо заработали. Как бы не перебежал мне дорожку наш прыткий поэт и его распутная женушка.
– Вы думаете, они за этим едут в Кадакес?
– Как знать, мой друг. Как знать.
Москва, июль 2015
Полуденное солнце замерло в зените, озарив извивающуюся в гранитных пределах Яузу и перекинутый через ленту реки ажурный мостик. Основу Преображенской больницы, выстроенной в традициях русской усадьбы, составлял главный дом с фронтоном и пилястровыми портиками, от которого тянулись в обе стороны крылья, соединяющие главное строение с боковыми флигелями. Это был один из первых специализированных долльгаузов[4] Москвы, построенный еще Петром Первым. Лечебница утопала в зелени старого сада, раскинувшегося на холме над рекой. Пейзаж выглядел бы совсем пасторально, если бы не высокий бетонный забор с растянутой поверху колючей проволокой и решетки на стрельчатых окнах.
По чисто выметенным аллеям больничного сада степенно прохаживались допущенные до прогулок пациенты в халатах и тапочках, жестикулируя и беседуя сами с собой. Некоторые из них сидели в глубине зарослей на скамейках, играя в шахматы, шашки или нарды. Да и просто сидели, раскачиваясь из стороны в сторону по только им ведомой причине и тихонько подвывая сами себе. Некоторые, стараясь вести себя тихо во избежание репрессий, катались по траве или лежали на газоне, широко раскинув руки и рассматривая небо.
Запущенность некогда ухоженного владения наводила на невеселые мысли о скудном финансировании психиатрической лечебницы и заставляла с трепетом и ужасом вспоминать о подвальных помещениях, в которых еще с петровских времен имелись действующие и по сей день гигантские цинковые ванны-саркофаги, оборудованные огромными, размером с водосточную, стальными трубами с крутым кипятком и ледяной водой. Напоминающие скорее орудия пыток инквизиторов, чем приспособления для оздоровительных сеансов, эти ванны применялись для шоковой гидротерапии, процедуры недорогой, но, по уверениям психиатров старой школы, крайне эффективной.
Главврач заведения, доктор Левандовская, к больным относилась внимательно и делала все от нее зависящее, чтобы не только успешно проводить лечение вверенных ее заботам безумцев, но и по возможности скрасить их досуг. Администрация тоже выкручивалась как могла. Это находило выражение в недавно установленных в саду самодельных, грубо сколоченных скамейках и выдаваемых медицинской сестрой на посту настольных играх, купленных в складчину сердобольными сотрудниками больницы. А также в том, что стены больничного корпуса, много лет не знавшего хорошего ремонта, были кое-как выкрашены силами санитаров зеленой краской, маскирующей царящее повсюду убожество под садовую листву.
Внутренняя отделка больницы с петровских времен претерпела некоторые изменения. Неизменной осталась лишь широкая квадратная лестница с литым чугунным ограждением и могучими перилами, по которой поднимались в отдельные палаты первые постояльцы Преображенской лечебницы. Теперь же некогда одноместные палаты вмещали по десятку больных. Зато, обладая недюжинной пробивной силой, главврач Левандовская выхлопотала большую, во всю стену, плазму для холла второго этажа, а в дополнение к плазме выбила еще и мягкие плюшевые диваны, и Вахтанг Илларионович, проходя по коридору, умилился, с каким вниманием здешние постояльцы смотрят познавательную передачу о жизни синих китов.
Остановившись перед кабинетом главврача, подергав ручку и убедившись, что дверь заперта, профессор Горидзе в ожидании хозяйки некоторое время понаблюдал за происходящим в холле и сделал вывод, что образцовый порядок достигается при помощи двух дюжих санитаров, застывших у окна в монументальных позах и внимательно следящих за каждым движением больных. Где-то неподалеку хлопнула дверь, и по коридору уверенно застучали женские каблучки. Санитары подобрались еще больше, вообще, как показалось искусствоведу, перестав дышать. По коридору шла невысокая, похожая на кеглю женщина средних лет, с большим круглым лицом, сурово поджатыми губами и сдвинутыми к переносице широкими бровями. Она строго окинула холл внимательным взглядом и, не заметив непорядка, шагнула к кабинету. И только тогда увидела поджидавшего ее профессора.