Потом Инна Викторовна позвонила Верховцеву. Само вышло. Он поздравил и сказал обычные слова о том, что дети — наше продолжение, они же — цветы жизни и подарки судьбы. Инна Викторовна почувствовала в этих банальностях ноту тепла и соучастия.
— Это надо отметить, — добавил Верховцев.
Она нашла его предложение замечательным. Она встряхнулась, немного пришла в себя. Ее охватила жажда деятельности. Захотелось привести в порядок дом, купить вещи для малышки, устроить колыбельку.
Умару она звонить не стала. Она сделает это завтра. Ей казалось, что он сразу собьет ее с этого хорошего настроя, в котором она находилась. Он присвоит радость себе, и Лизу присвоит себе, и ту махонькую смуглянку девочку, которую Инна Викторовна уже видела через стекло! А сейчас все это принадлежит только ей. Ей одной.
На следующий день она объявила, что устраивает вечеринку по поводу рождения Машеньки. Имя выбрала Лиза, Инна Викторовна выбор одобрила. Пусть далеко, пусть в Африке, но — с русским именем! Молодец, Лиза!
Сразу после посещения роддома Инна Викторовна проехалась по магазинам, набрала вкусностей.
А дома Оксана уже пекла, варила и дым стоял коромыслом.
Вернувшись домой, Инна Викторовна поднялась к себе переодеться.
Она смотрела на себя в зеркало и искала в лице перемен. Она — бабушка. Особых перемен не случилось. Она — моложавая бабушка и еще способна нравиться мужчинам. Внутри просыпался кураж. Она достала косметичку и поправила макияж. Немного румян оживили ее лицо. Вниз она спускалась посвежевшей, нарядной. Немного торжественной.
В холле стоял Верховцев с букетом гвоздик. Весь вечер Инна Викторовна принимала поздравления, находилась в центре внимания. Верховцев сдержанно ухаживал за ней, а самого Верховцева опекали Оксана и Кристина. И когда вечером она вышла к воротам проводить гостя, он сказал ей на прощание: «Рядом с вами я чувствую жизнь, Инночка…»
Он впервые назвал ее по имени, без отчества. У Инны Викторовны кружилась голова. Прощальная фраза полковника долго не шла у нее из ума.
К Лизиной выписке приехала из деревни Ульяна. Грузная, с больными ногами, Ульяна всегда умудрялась внести оживление в их дом, «навести критику» и перетрясти все устои. Инна Викторовна немного побаивалась сестрицу, хотя никогда себе в этом не признавалась. Ульяну усадили в гостиной и стали показывать фотографии. Та повертела в руках снимок Умару.
— А это что? Негатив?
— Какой тебе негатив? — обиделась Инна Викторовна. — При Лизе —не ляпни. Это зять мой, Умару.
— А, ба! — Ульяна прикрыла рот ладошкой. И снова поднесла снимок к глазам. — Да… Теперь вижу. Черней печной заслонки. — Ульяна крякнула и прищелкнула языком.
— Да ну тебя! — рассмеялась Инна Викторовна. — Как там в деревне? Рассказывай.
Старшая сестрица была той последней ниточкой, что связывала Инну Викторовну с родиной. Ей в самом деле было интересно, кто умер, кто на ком женился, кто с кем развелся, кто кого побил в той старой обветшалой деревне, где она когда-то босиком пасла гусей.
Часа два перемывали кости деревенским. При этом Инна Викторовна не забывала потчевать сестрицу городскими деликатесами — икрой, красной рыбой и морковью по-корейски.
Редкие, приятные минуты… Ничто не омрачало счастье новоявленной бабушки. Она готова была обнять весь мир. А уж когда Лиза с Машенькой приехали! Вот уж они с Ульяной в очередь стояли, чтобы эту крохотульку Машеньку на руках подержать. Вот уж где обмирало сердце и дух заходил!
Лиза была слаба, и ей не разрешалось ничего делать. Мать и тетка с радостью освободили ее от хлопот материнства, таскаясь с девочкой целыми днями. Инна Викторовна клинику переложила на Кузина, не могла от внучки оторваться.
Вечерами, стоя с Ульяной по разные стороны колыбельки, они разглядывали глянцевое коричневое личико в розовых кружевах и умилялись до слез. Инна Викторовна и представить раньше не могла, что когда-нибудь дитя двух недель от роду, коричневое, как вакса, сумеет так крепко держать в кулачке ниточку от ее сердца. И дергать эту ниточку туда-сюда.
— И что-то Лизино есть, — находила Ульяна, склоняясь к колыбельке.
— И мое. Нет, не мое, мамки нашей, а, Уль? — серьезно добавляла Инна Викторовна, соединяя воедино черты свои и матери, а значит, и ее — Ульяны. Та кивала блаженно, не спорила. Обе они плавились над той колыбелью в экстазе нового для них всепоглощающего чувства.
Но все хорошее почему-то дается человеку понемножку.
К концу месяца за Лизой прилетел Умару. Привез всем подарки. И ей, Инне, красивую скатерть подарил. В белых заморских цветах.
Но у Инны Викторовны что-то уже заныло в душе. Ничего она с собой поделать не могла.
Лиза и Умару заперлись у себя и не выходили целую вечность. А когда вышли, Инна Викторовна по дочкиному лицу поняла — все. Улетают. Ускользает у нее из рук и дочка ее, птичка перелетная, и внученька Машуня, к которой приросла сердцем. По живому рвать придется…
И обиду свою на зятя сдержать не смогла. Когда одни остались, рассказала ему про Лизины роды. Как Лиза мучилась.
— Не приспособлена она много рожать! — хмуро заявила Инна Викторовна. — Снова кесарить придется.
Умару улыбался и кивал. Ее это взбесило. Подумалось: «Чего тебе не кивать, заслонка ты печная! Радуешься, что дочку мою с внученькой на край света уволокешь снова! Так бы и ударила кулаком по лбу!»
— Другой раз рожать станет, трубы ей перевяжи, — проворчала она. — Хватит двоих детей.
— Двое в Африке мало! Надо много! Надо мальчики! — засмеялся Умару.
Инна Викторовна скрипнула зубами.
— Ты не видел, как Лиза мучилась! — рявкнула она. — А я тебе говорю: хочешь жену сохранить — на следующих родах перевяжи трубы!
Встала и ушла к себе в комнату. И остаток вечера была мрачнее тучи.
А в день, когда они улетали, Инна Викторовна на кого только не сорвалась! Всем досталось. А когда в Лизину комнату зашла и на колыбельку пустую наткнулась, приказала Андрею: «Разбери! Унеси на чердак!»
— А может — пригодится? Через год Лизка снова прилетит рожать. Спорим, мать?
Но мать не оценила шутку. Колыбельку разобрали и унесли с глаз долой. В доме воцарилась неестественная тишина. А Инна Викторовна чувствовала себя так, словно с души ее содрали слой кожи. Она знала: это место будет долго-долго болеть. Когда еще заживет?
* * *Петров носил дочку на руках, словно ей было три года. Он ходил по утоптанной дорожке огорода вверх-вниз и уговаривал:
— Совсем скоро мы будем вместе. Теперь меня взяли на хорошую работу. К сентябрю я куплю тебе портфель и заберу тебя в город…
— Ты каждый раз обещаешь… А я все живу и живу тут, у бабушки!
— Я тоже очень хочу, котенок, чтобы мы жили все вместе. И все для этого делаю.
— А почему та тетя с тобой не приехала?
— Тетя? Какая тетя?
Петров отлично понимал, что речь идет о Ларисе, но совершенно не был готов говорить об этом с дочерью. Ему хватило вопросов сына, которых после выходки Ларисы было предостаточно.
Он не знал, как объяснить детям, что происходит. Но то, что что-то происходит, чувствовали все.
— Она мне понравилась, — сказала мать, едва Петров переступил порог ее дома на этот раз.
— Мать, я ведь объяснил тебе, это учительница Санькина и больше ничего!
— Ой ли? — прищурилась мать. — Дело ваше. Я только говорю тебе: она мне понравилась. Видная женщина. Уважительная.
— Ну-ну.
Петров не стал спорить, оправдываться, тем более что в душе ему было приятно слышать хорошее о Ларисе.
Петров распрощался с матерью и дочкой, сел в машину и погнал ее проселочной дорогой. А когда выехал на шоссе, включил музыку. Старая мелодия группы «Абба» мгновенно сделала свое дело — воскресила в душе то, что Петров давно считал намертво забытым. Он с досадой выключил радио. Не хотел вспоминать. Но теперь музыка сама собой звучала в душе. Он свернул с трассы и подъехал к реке. Соблазн запалить костер и посидеть возле в одиночестве оказался слишком велик.
Он наскоро насобирал хвороста и соорудил костровище. Сухие сучья трещали в прозрачном пламени, а он курил и смотрел в огонь. Река цвела, зеленые грязные волны бились о берег. Все это вместе — музыка радио, плеск волны и запах скошенной травы — властно выдернуло из души целый пласт воспоминаний. Их институтское лето, студотряд в подшефном колхозе, барак, который отвел им завхоз.
Днем работали — куда пошлют. Ворошили зерно на складах; сено складывали в скирды; собирали яблоки и груши в садах. Может, и уставали, но только теперь память хранила это время без примесей, чистое, как наливка, которой их потчевала баба Глаша. У нее же брали густое-прегустое молоко, поглощали его преимущественно вечерами, с ноздрястым деревенским хлебом. Кормили в колхозе знатно — щами, желтой пшенной кашей и ломтями тушеной говядины. До сих пор он помнит неповторимый вкус той студотрядовской пшенной каши. И Лену помнит — первую свою любовь. Он тогда был уверен, что никого, кроме Ленки, любить не сможет, что он — однолюб. Много лет так думал.
Ленку он любил долго. С первого курса. Любил издали. А она об этом догадывалась. Но у нее был парень. А потом с этим парнем что-то у них разладилось. И началось лето, студотряд. Он, Сашка Петров, студент-третьекурсник, наконец-то осмелился подойти к Ленке. Чем она так его зацепила? Наверное, тем, что не обращала внимания. И тогда он начал из кожи лезть, чтобы обратила. Он таскал ей кувшинки из деревенского пруда, воровал для нее сочные груши в садах у колхозников и носил ей из леса крупные лиловые колокольчики.
А по вечерам в колхозном клубе были танцы. Магнитофон орал «Аббу» и «Бонн М». Сашка приглашал только Лену. Все медляки. А его приглашала Ира. Сначала он не придал этому значения. Ну потанцевал с ней, ну потрепался о чем-то отвлеченном. Но Ира пригласила его еще. И еще. А в столовой он однажды поймал на себе ее пристальный взгляд, чуть не подавился. И потом, после реки, когда парни мокрые, полуголые возвращались гурьбой с купания и девчонки попались навстречу, Ира, проходя мимо, провела ладошкой, как бы невзначай, по его мокрой груди и протянула:
— При-ве-ет…
Тогда Сашка понял, что является составляющей самого настоящего любовного треугольника: Лена — Саша — Ира.
Нет, об Ире и речи идти не могло! Он ее никогда не замечал. Хотя пришлось. Она стала попадаться ему на глаза. Остроносая, быстроглазая. Он не смог бы сказать — красивая она или нет. Тогда весь мир делился для него на две части: Лена и… остальные девушки. Теперь-то он понимает, что и Лена в общепринятом смысле красавицей не была, но… Выходили девчонки на крыльцо сельского клуба, и он видел ее одну. Словно волшебный фонарь мгновенно высвечивал ее из толпы.
А вот Ира… Та словно из-под земли вырастала. Он всегда пугался ее появления. И как оказалось — не зря пугался.
То лето, между третьим и четвертым курсами, было таким насыщенным на чувства, что навсегда врезалось в память. Плотно, до мелочей. Он помнил вкус деревенского хлеба и вкус молока. Густой камфорный запах пижмы по дороге на полевой стан… Крепкий, чадящий дух трав за селом, куда с Леной ходили гулять вечерами. Первая ассоциация со словом «счастье» для Петрова — эта деревня. Студотряд. Лена.
Отношения развивались медленно, не бурно. Но — развивались. Она соглашалась на его предложения погулять, она танцевала с ним. И он не торопил события. Он видел: Лена точно оттаивает от глубокого потрясения, она пока не готова к бурным проявлениям чувств. А он готов был ждать, сколько понадобится. Дело в том, что он-то любил ее давно, помнил ее всякую. Первокурсницу с наивными глазами, второкурсницу — влюбленную и грустную. Взгляд у нее тогда и Вправду изменился. Петров это помнил хорошо. И своего соперника он невольно изучал тогда. И бесился, и злился, и ждал. И его терпение было вознаграждено — они расстались.
Итак, к четвертому курсу он знал о Лене довольно много, а она о нем — ничего. Она присматривалась к нему, терпеливо выслушивала его бестолковую болтовню, его шуточки. А он, надо сказать, соловьем заливался! И гуляли они ночи напролет, и, наверное, поэтому горячий дух разнотравья так врезался в память. Был настоян на поцелуях. Целовались… Да где они только не целовались! Сидя на огромном стоге сена за селом, провожая малиновое солнце, и в молочно-теплой ночной реке, и в чужом саду, густо пахнущем нагретыми солнцем яблоками.
Но — только целовались. Больше ему ничего не позволялось. Он смиренно соглашался, что — да, все будет потом, после свадьбы. А свадьбу было решено играть осенью, в институтском общежитии, студенческую. Они строили планы и снова обсуждали детали. И целовались — до боли в губах.
Однажды он, как обычно, возвращался со свидания, уже почти дошел до своего барака, когда вплотную столкнулся с Ирой.
— Кого я вижу! — воскликнула она, хотя Петров не сомневался: столкновение не было случайным. Ира где-то поблизости отиралась, поджидая его.
Она что-то такое затянула насчет тех, кто бродит по ночам, но он ответил:
— А сама? Чего бродишь?
Ира взяла его за плечи с самым таинственным видом. Развернула в сторону леса. Там, над самыми макушками сосен, спелым персиком висела луна.
— Я ворожу на полную луну, — протяжно, словно передразнивая персонаж из фильма ужасов, пропела Ира.
— А-а… — протянул Петров и зевнул.
И тогда Ира рассмеялась и бросила в него горсть каких-то цветов. Или листьев. Короче, это были растения, которые она надергала, поджидая его. Так он тогда думал. Он ни в какую ворожбу не верил и сейчас не верит. Пришел в барак, забрался на свою постель и уснул молодым сном без сновидений.
Спал он в то лето не больше четырех часов в сутки, но усталости не ощущал. В нем ключом бил избыток жизненных сил.
Как-то в самом конце смены Лене понадобилось съездить домой. То ли мать заболела, то ли бабушка. Он проводил ее до райцентра, в поезд посадил. Вернулся, а в отряде — дым коромыслом. У кого-то из девчат день рождения. Стол студенческий — огурцы, консервы. Наливка бабы Глаши. Все девчонки в венках, в глазах зарябило. Он только вошел, ему с порога: «Опоздавшему — штрафную!» И Ира протягивает ему полный стакан этой самой наливки. И ведь ничто ему не шепнуло: «Не пей, Сашка, из ее рук!» Ничто не шепнуло. И он выпил. До дна. А Ира, пока он пил, стояла и смотрела на него в упор. И, как ему показалось, шептала что-то себе под нос. Он выпил и язык ей показал. Не шепчи, мол, не выйдет! А она в ответ рассмеялась, кинулась к нему и поцеловала в губы. Ее оттащили, напомнили, что не она именинница. А потом, когда «уговорили» пятилитровый бидончик наливки, слопали все огурцы и вылизали банки из-под шпрот, отправились купаться. Бесились в воде дотемна, а потом, кто был в состоянии куролесить дальше, отправились на танцы.
Петров на танцы не пошел, потому что был один, без Лены. И решил, что в одиночестве обойдет все их с Леной места. И, в сладком опьянении от любви и от наливки, двинулся простеньким деревенским маршрутом. Он шел и улыбался своим мыслям. Думал о Лене, о том, как безумно он ее любит. Мечтал…
Ира выросла как из-под земли.
Она была в одном венке. Было темно, и луна шла на убыль, но он сразу понял — она голая. Петров попятился, но Ира наступала на него и тихо говорила свое. Как заклинание, повторяла: «Ты мой, Сашенька, ты мой. Сегодня никто не помешает, сегодня ты мой…»
Петров понял, что Ирка перепила и завтра они оба пожалеют обо всем. Он был, конечно, пьяный, но не настолько, чтобы переспать с кем угодно. Какой-никакой контроль еще пульсировал в глубине сознания. Он начал утешать Иру словами:
— Ты хорошая, Ир, ты мне нравишься… Но я не могу… Я Лену люблю, ты же знаешь. Мы женимся. А у тебя все еще будет…
Он пятился и в конце концов уперся спиной в стог.
— Ничего не говори, Сашенька. Только сегодня… Один раз…
Она подошла к нему вплотную, прямо по мозгам ударил запах ее тела — запах молодой женской страсти. Она взяла его руки и положила себе на грудь…
…Утром Петров проснулся от палящего солнца. Оно жгло затылок. Где-то рядом тарахтел трактор, на телеге гремели бидоны. Он лежал в стогу, совершенно голый, а его штаны и кроссовки валялись поодаль. Голова гудела так, что он не мог идти. Каждый шаг отдавался набатом в голове. Кое-как добрел до реки, лег в воду у самого берега — отмокать. Кое-как отошел.
Ира после того случая как бы исчезла с глаз. Вела себя тихо, не докучала. Потом, на трезвую голову, Сашка Петров даже начал сомневаться: а было ли что или ему по пьянке привиделось? Было очень удобно думать, что привиделось.
У них с Леной все закрутилось, они не могли друг без друга ни минуты. Он сидел у двери ее аудитории, поджидая окончания лекций. Он таскался с ней по музеям и выставочным залам, а по выходным разгружал вагоны, зарабатывая на свадьбу.
А в «октябре багрянолистом» в один из теплых дней его догнана Ира и буднично так спросила:
— Ты еще не обедал?
Сашка всегда терялся в ее присутствии. Не знал, куда глаза деть. Ему хотелось на все ее вопросы ответить отрицательно. И он с готовностью покрутил головой. Нет, не обедал.
— Тогда пошли в пельменную. Я угощаю.
— Что, есть повод? — тупо ляпнул он, придумывая правдоподобную отмазку.
— Есть, — коротко согласилась Ира. Взяла его за руку и повела.
Отмазки он так и не придумал. Покорно проследовал за ней в маленькую пельменную, расположенную в подвальном помещении недалеко от института. Послушно взял из рук глиняный горшочек с пельменями. Места в этом заведении были только стоячие, с крючками для сумок. Расположились в углу. Петров давился пельменями, запивал компотом и лихорадочно вспоминал все слышанные когда-либо анекдоты. Пытался острить. Ирка ела молча, изредка поглядывая на него. Ее молчание напрягало. Оно не соответствовало ее природе, за ним что-то крылось. Он приготовился твердо дать отпор, если она вновь попытается «посягнуть на его честь».
Девушка доела пельмени, задумчиво поковыряла в зубах. И сообщила: