И вот как-то раз Габриэль сообщила матери, что беременна.
Мать сперва поворчала про позор без мужа. Тихонечко, чтобы дочь не слышала. А потом — обрадовалась, разрыдалась, вспомнила всю свою жизнь. И даже хотела спросить, кто отец. Но испугалась. А потом испугалась ещё раз, когда её умная и талантливая Габриель стала её пугать тем, что будет рожать в воду. В воды. В священные воды Ганга. А то, может, и под стогом. В поле. Не решила ещё. Во всяком случае ко врачам — точно не пойдёт. Потому что они запретят ей рожать. Несерьёзно говорила. Вроде как. Вроде как над матерью шутила. Но когда срок был уж недель под тридцать — мать подступилась к дочери с серьёзным разговором, преодолевая страх. Потому что любила её больше жизни. А когда ты любишь больше жизни, переступать через инстинкт самосохранения легко и просто.
— Габриэль! Ты обязана пойти к врачу. Где это видано?! Такая умная женщина! Двадцать первый век на дворе!
— Да, мама. Непременно пойду. Уже можно. Пойду как-нибудь, — неожиданно спокойно ответила матери Габриэль, не отрываясь от очередного чтива на бог знает каком языке.
— Что значит: уже можно?! — Переспросила мать и даже смело присела на край кровати, и позволила себе отодвинуть книгу и взять дочь за подбородок. Чтобы та посмотрела ей в глаза.
— Уже никто не заставит сделать аборт. И раньше бы не заставили. Но нервы бы вымотали.
— С чего бы вдруг врачи заставляли бы здоровую молодую женщину делать аборт?! — удивилась мать.
— Ах, мама, мама! — Улыбнулась Габриэль.
Приподнялась на локте. И нежно поцеловала мать в опрятную толстую щёчку.
Мать начала встревожено кудахтать, что, конечно же, Габриэль, возможно, не так здорова, чтобы шпалы укладывать. Но ничего такого у неё нет — она её в детстве таскала по врачам. И вообще, она такая просто в папу.
— Угу, — снова спокойно отозвалась Габриэль, уже вернувшаяся к чтиву. — Вся такая просто в папу, который вдруг упал и умер посреди репетиции. — Мамуля, я в двенадцать лет поставила себе диагноз.
Мать аж подскочила.
— Нет у тебя никаких диагнозов! Никаких! Кашляешь, потому что в яслях как простудилась на сквозняках — так и пошло-поехало! А близорукая ты, потому что испортила себе глаза чтением. Нельзя столько в детстве читать, когда другие детки…
— Мама! Я пытаюсь себя контролировать! — Габриэль чуть повысила голос. — Но ты помнишь, что не всегда получается, ага?
Мать сразу испуганно замолчала.
— Не волнуйся, всё будет хорошо. Или — нехорошо. Но — будет. Если я умру — позаботься о моём ребёнке.
Мать всё ещё молчала. Но по щекам катились слёзы градом. Габриэль отложила книгу.
— Мамочка! Так хочется шарлотки. Невероятно!
Мать всплеснула руками.
— Так что ж ты молчишь!
Габриэль рассмеялась.
— Не молчу. Говорю.
Жизнь матери на ближайший час обрела смысл. Даже на три. Габриэль сперва яблоки не устроили, и мать гоняла за кислыми. Затем — сахар. Затем — тесто. Лишь пятая или шестая шарлотка наконец удовлетворила дочь. Да так, что она съела аж стограммовый кусочек! Мать была на вершине блаженства.
Ещё через три недели дочь стал мучить кашель. Куда больше, чем обычно. Мать закупила тьму сиропов и таблеток — но дочь отказывалась их принимать, мотивируя тем, что все они без пользы. Не вообще. А конкретно ей — без пользы. И часто держалась рукой за грудь. Мать знала, что дочь мучают боли в груди. Габриэль давно ни на что и никогда не жаловалась матери. Последний раз лет в пять наверное. Но мать знала, что у дочери боли в груди. При таких-то хронических бронхитах — как не быть! Потому и закупала ей сиропы, и заваривала травки, чтобы ещё большую себе боль не накашляла! Как те бронхи ещё не разорвались, тьфу-тьфу-тьфу! И к врачам никак не хочет, зараза! Говорит — ещё не пора рожать. А как станет пора — так ванну мне наберёшь! — И смеётся. Вот станет сама матерью — поймёт.
Ворчала мать в основном на кухне. Хотя и была теперь в её распоряжении отдельная комната. Но на кухне ей было уютно. С тех пор, как на пенсию вышла — только на кухне и торчала. Всё пекла, пекла… Как будто в промышленных масштабах за жизнь не напеклась. Подруг закармливала. Соседей одаривала. На кухне всегда очень приятно пахло.
Габриэль выползла во владения матери. Прозрачная — ужас! Килограммов дай бог пятьдесят при росте метр восемьдесят! На каких дрожжах забеременела-то, господи!
— Мама, сделай мне чаю с мятой.
— Вот! Молодец, что встала! Куда это годится, лежать всё время! Но я бы тебе и в постель подала, ты только крикни.
— Нет сил… кричать, — улыбнулась Габриэль.
Мама подала дочери чай с мятой, лимоном, мёдом… Всё, что полезно при бронхите. Дочь взяла чашку, подошла к окну и… потеряла сознание. Осколки фарфора разлетелись по полу. Мать, всегда такая ворчливая и суетливая, вдруг стала действовать быстро и сосредоточено, как спецназовец. В себя дочь ей привести не удалось — и она немедленно вызвала Скорую. Не помнила, какие слова говорила, — но приехали моментально. Да ещё и на реанимобиле.
В Скорой старый фельдшер спорил с молодым врачом. Фельдшер говорил, что у Габриэль эклампсия. Потому что давление двести на сто сорок. Врач отрицал. Фельдшер настаивал, что эклампсия не эклампсия, а написать в бумажке надо, что эклампсия. Иначе не поздоровится врачу. У них в акушерстве, что ни ургентность, то эклампсия. А если нет — так проявил настороженность, молодец! Если окажется, что это не эклампсия. А если окажется, что эклампсия, а записано хотя бы в предварительном диагнозе не было — так по головке не погладят.
Мать не понимала, о чём речь. Её волновало, всё ли в порядке с дочерью и внуком. Или внучкой. УЗИ Габриэль не делала. Не хотела знать.
Молодой врач продолжал собачиться с фельдшером. Мол, если это эклампсия, то мало просто сбить давление, что они и сделали, надо интубировать. А интубировать нельзя. Почему нельзя и что такое «интубировать» — она не поняла. Но молодой врач казался ей грамотным. Умным и талантливым. Как её Габриэль. Мать ему верила.
Как доехали — тоже не помнила. Помнила, что Габриэль в себя никак не приходила, и молодой врач даже её успокаивал, что это хорошо, что дочь её в себя не приходит. Почему хорошо? Он что-то объяснял, но она не понимала. Дрожжи бы, сахар, мука, технология — поняла бы. Но не это.
В приёмном покое все вокруг её дочери, её ненаглядной Габриэль, забегали, как умалишённые. Какой-то старый доктор, очень надёжный с виду, благообразный старый доктор сбил с ног молодого доктора, уже не Скорой, уже роддомовского молодого доктора. Сбил с ног, сперва вырвав у него из рук какую-то страшную металлическую штуку — у них тут свои технологии. И после этого мать потеряла сознание.
Очнулась она от резкого запаха нашатыря. Огромная морщинистая ручища водила ваткой у её носа. Мать Габриэль лежала на кушетке. Больше в приёме никого не было. Она попыталась подняться.
— Лежи, лежи, болезная! Что ж ты нервная такая. Мало ли кому на улице плохо станет? Вызвала Скорую — молодец! Но зачем же так переживать? Чего ты с этой паучихой в роддом-то потащилась? — раздался сочувствующий голос.
Зинаида Тимофеевна погладила плюшку московскую по голове. Точнее — пригладила выжженные перекисью растрёпанные волосы.
— Это моя дочь! — С болью и гневом выкрикнула мать Габриэль и снова попыталась подняться.
Мощная лапа санитарки вернула её на исходную.
— Прости дуру! — Поспешно протрубила она. — Так сразу и не скажешь! Ну, бывает, и колобок кузнечика родит! Да ты не волнуйся! Всё в порядке будет с твоей. И с паучонком. У нас тут не доктора, а чистые звери. Какие молодые ещё подурней бывают. Но уж если матёрые…
От этой здоровенной бабищи с её крестьянской незамысловатостью внезапно стало спокойно. Она была очень похожа на давно покойную бабку, отдавшую неразумной внучке свои отложенные похоронные.
* * *Когда к приёму, мигая проблесковым маячком, поднеслась Скорая, на пороге курил молодой врач-анестезиолог. Блатной, амбициозный. Из тех, кто толком ещё ничему не научившись, рвётся в бой. И, разумеется, первым делом глянув в сопроводиловку Скорой и узрев там зашкаливающее давление, достал из чемодана клинок. Дежурила Анастасия Евгеньевна. Её молодой анестезиолог за человека не считал, хотя его стаж был меньше, чем даже у неё.
— Подождите! Надо позвать ответственного дежурного и вашего заведующего!
— Пока вы будете всех звать, женщина получит отёк мозга со всеми вытекающими, а то и вовсе умрёт!
Но Настя уже подскочила к ургентному звонку, а каталку сама покатила в обсервационный оперблок. Ей подскочила помогать акушерка приёмного. Она толком не понимала, что происходит, но Анастасия Евгеньевна ей нравилась куда больше новенького высокомерного анестезиолога. Мама пациентки пыталась прорваться в недра роддома вслед за бездыханной, как ей казалось, дочерью. За ними же погналась и Зинаида Тимофеевна, которой Настя на бегу крикнула:
— Держи анестезиолога, пока Святогорский не пришёл!
Врач Скорой и фельдшер переглянулись. Фельдшер подставил спину, врач приложил к спине бумагу, поставил на ней закорлючку за дежурного доктора Разову А. Е., предварительно заглянув в график, лежавший под стеклом на столе акушерки приёма. После чего они отчалили.
По звонку прибежал, среди прочих, и Аркадий Петрович. Который уже было собирался домой. На бегу он прослушал грудь пациентки фонендоскопом. После чего крикнул своему молодому подчинённому:
— Идиот! Это Марфан. Тут дилатация аорты! Мы в минуте от расслоения! Отставить интубацию! Под ней она тихо и быстро уйдёт!
И оттолкнул молодого анестезиолога. Да так, что тот шлёпнулся на пол. Следом уж упала и мать Габриэль. Ничего толком не понявшая из докторской суеты. Уловившая только слово «уйдёт». Она сразу поняла, что уйдёт её дочь отнюдь не за сигаретами.
Пока Зинаида Тимофеевна эвакуировала и отпаивала чаями мамашу, в родильно-операционном блоке обсервации шла жаркая дискуссия. Или точнее сказать — скандал. Причём скандалил только молодой анестезиолог:
— Она умирает! — Кричал он. — Её надо интубировать и переводить на ИВЛ.
А Святогорский тем временем уже поставил пациентке подключичку и в кровь Габриэль стали поступать спасительные β-блокаторы, антагонисты кальция, ингибиторы ангиотензинпревращающего фермента, и всё такое прочее. И приказал Анастасии Евгеньевне тащить портативный электрокардиограф и снимать ЭКГ. Чтобы в истории была графика того, что он и ухом услышал.
Разумеется, в сложившейся ситуации Аркадий Петрович был главный. Но дежурным акушером-гинекологом была всё же Анастасия Евгеньевна. И за беременных, рожениц и родильниц отвечала она. Потому она немедленно позвонила своей заведующей. И та вскоре приехала. Да не одна. А с начмедом. Раз уж жена не спит, то и мужу прохлаждаться нечего.
Собрались в коридоре родильно-операционного блока. Габриэль лежала в предродовой. Её мамашу, уже приведенную в чувство и обещавшую не кудахтать, тоже пригласили. Молодого анестезиолога не простили. Но оставили в педагогических целях.
— Уважаемая Зинаида Андроновна, — начал Святогорский. — Мы постараемся сделать всё возможное. Но вы, со своей стороны, должны понимать…
Он замолчал. Да и все стали искать глазами пятый угол. Никто и никогда не может научиться этому: говорить близким, что их родной человек может вот-вот… Особенно тяжело говорить это матери о её ребёнке.
Аркадий Петрович сурово глянул на Родина: ё-маё, Сергей Станиславович! Кто здесь начмед?!
Родин прочистил горло:
— Вы должны понимать, Зинаида Андроновна, что… события могут развиваться по не самому благоприятному сценарию. Я понимаю, что никто не вправе решать за женщину, это только её и её решение. И раз даже вы, мать, зная о болезни вашей дочери, не смогли отговорить её от беременности…
— Да о какой? О какой болезни-то?! — Выкрикнула мать Габриэль, у которой оказалось такое простое имя.
Святогорский, Родин и Поцелуева переглянулись.
Первой обрела дар речи Оксана Анатольевна:
— Ну не могли же вы не знать все тридцать лет, что у вашей дочери синдром Марфана! И ей вредна малейшая физическая нагрузка. А уж роды!..
— Синдром Мар… Какой синдром?
Зинаида Андроновна беспомощно оглядела врачей.
— Папка её был на Николку Паганини похож? — спросил Святогорский.
— На кого?
— Итальянский скрипач-виртуоз, композитор. Длинный весь во все стороны, ростом высокий, пальцы бесконечные?
— Да…
Врачи снова переглянулись.
— Ну вот. Он. Марфан. Причудливые лики пятнадцатой хромосомы.
Родин слегка укоризненно посмотрел на Аркадия Петровича, затем мягко обратился к матери Габриэль:
— У вашей дочери тяжёлое наследственное заболевание. Оперировать её нельзя — она попросту не перенесёт комбинированный эндотрахеальный наркоз. Эпидуральную анестезию нет возможности выполнить из-за особенностей скелета и соединительной ткани. Тужиться в родах ей категорически не позволено — у неё и так уж чуть не расслоилась аорта. А ваша дочь уже рожает. У неё подтекают околоплодные воды, мы её посреди прочего вводим токолитики, чтобы замедлить процесс, но…
— Я ничего не понимаю, что вы мне тут говорите! — Зинаида Андроновна расплакалась. — С моей дочерью всё в порядке?! А с внуком? Или внучкой, я не знаю…
Настя быстро подала ей стакан воды, погладила по спине.
Святогорский покачал головой: женщина всегда глупеет, если речь идёт о её ребёнке.
— С вашей дочерью далеко не всё в порядке. С плодом — всё хорошо. Вы хотите знать пол? Мы делали УЗИ.
Это чуть-чуть успокоило Зинаиду Андроновну, в глазах загорелось любопытство, она закивала головой:
— Хочу, хочу! Не то ж я втихаря покупала приданное, Габриэль не позволяла заранее. Покупала всё салатное, бежевое, беленькое. Таких, знаете ли, нейтральных цветов.
— Вот и отлично! Мальчишка у вас. Внук!
— Слава богу! — Зинаида Андроновна аж подскочила, и радостно перекрестилась. — Мальчик! Мужик! Слава богу! Девочки — они несчастнее!
Оксана Анатольевна поняла, что надо брать дело в свои руки, мужики так и будут мямлить. Воспользовавшись моментом радостного просветления, она подсунула будущей бабушке бумагу:
— Нам нужно ваше разрешение на операцию наложения акушерских щипцов. Это единственный возможный способ родоразрешения в случае вашей дочери.
— А вы моему внуку голову там… Щипцы опасны, знаю я, читала! — Подозрительно посмотрела на Оксану Анатольевну Зинаида Андроновна.
— Нет, успокойтесь. Мы своё дело знаем, — сказала она мягко. И тут же следом добавила с металлом в голосе: — а вот ваша дочь без наложения щипцов — умрёт.
Зинаида Андроновна моментально поставила в бумаге подпись.
Накладывать щипцы вызвали Мальцеву. Потому что щипцы здесь нужны были не выходные, а полостные. А их уже никто… Почти. Мальцеву и Панина ещё учили зубры. Они и Родина учили. И даже Поцелуеву успели поучить. Но щипцы действительно операция малоприятная и в неумелых руках — травмоопасная. Потому давно уже акушеры предпочитали сделать кесарево, нежели накладывать щипцы. Но иногда щипцы были единственной операцией выбора, вот как в случае с Габриэль.
Операция наложения акушерских щипцов прошла успешно, мальчишка у Габриэль родился хоть и маловесный, но достаточно крепкий для таких мамашиных состояний. Ельский забрал его в реанимацию. В данном случае исключительно с целью перестраховаться.
А Святогорский, как привёл родильницу в себя, ещё раз уточнил весь анамнез. Более всего интересуясь: как же оно так вышло?!
Габриэль была на редкость интересной собеседницей.
— Я не хотела беспокоить мать. Если быть совсем откровенной — я больше всего пеклась о своём благополучии. Марфан у меня в не слишком выраженной форме, жить можно. А вот матушка меня бы своей заботой точно в могилу раньше времени свела.
— Но как же детские врачи?!
Аркадий Петрович негодовал. Габриэль смеялась.
— Как будто вы не знаете, что большинство участковых педиатров, особенно если они уже в возрасте, не слишком напрягаются. Да и мать моя сразу же всем с порога, ещё до всех вопросов, заявляла, что я такой паучок, потому что вся в отца.
— Непросто с такой матушкой? — сочувственно вздыхал Святогорский.
— Мне со всеми непросто. При моём-то… — Габриэль вертела пальцем у виска.
— Ну да, ну да. Тяжело жить, когда все вокруг тупее дров.
— Но она хотя бы моя мать. Хорошая, добрая женщина. Не слишком-то и глупая. По общечеловеческим меркам. Я для неё была похожа на отца — и баста. Астеническое телосложение, арахнодактилия, долихостеномелия, деформация грудной клетки — всё это было для неё просто «в папу». Так оно и есть, Аркадий Петрович. И у моего отца был синдром Марфана, аутосомно-доминантное заболевание из группы наследственных патологий соединительной ткани. Мутация гена, кодирующего синтез гликопротеина фибриллина-один.
Святогорский смотрел на Габриэль с уважением. После перенесённой операции, после наркоза, после того, как она чуть не отправилась на тот свет, чудом избежав расслоения аорты… Она вела себя великолепно. И, несмотря на очевидную слабость, сохраняла и память, и отменное умение держать себя, да и ирония её не была злой. Умный человек, всё знающий о себе и принимающий всё. Ну да, у «марфанов» коэффициент интеллекта зашкаливающий. Почему? Кто бы знал.
— Я в курсе, что жизнь «марфанов» недолга. Тридцать-сорок лет. Смерть, как правило, возникает в результате расслаивающейся аневризмы аорты или застойной сердечной недостаточности. Судя по тому, что мой отец упал на репетиции — у него случилось именно расслоение аневризмы. Когда стал подходить срок — я поняла, что мне надо родить. Создать смысл жизни для матери. Оставить ей моё дитя.