Под утро у Оксаны начались настоящие схватки — и её перевели в родзал.
А к Нине Анатольевне пришёл муж. Среднестатистический мужчина средней задрипанности, Павел Александрович Разинкин. Он действительно преподавал гармонию и композицию в заштатном музыкальном училище. Он не был ни бездарен, ни одарён сверх меры. Не был ленив, но и особой трудоспособностью не отличался. Его всё в этой жизни устраивало. Он любил свою жену и был счастлив предстоящим отцовством. Что плохого-то?
Нина Анатольевна и Павел Александрович обнялись и поцеловались. Она заверила его, что с ней и с ребёнком всё в порядке. Просто положили на дородовую подготовку. Отёки снять, и… И о чём там ещё беспокоятся врачи… Не первая молодость, но первые роды. Вроде как в женской консультации грозили кесаревым сечением, но здесь такой умный и такой обаятельный заведующий, Ерлан Даниярович Байжанов, прям мимими! Да, казах. И что? Ещё советский казах. Он заверил её, что всё в порядке. Родит она сама. Во всяком случае — её пустят в самостоятельные роды, а там будут смотреть по… как они это называют?.. клинической ситуации. Как ты съездил?
Съездил Павел Александрович очень хорошо. Очень хорошо съездил в небольшой русский городок со своими студентами на областной слёт оркестров народных инструментов. Да, они отменно отыграли программу, кульминацией которой стала его собственная пьеса «Сапожищи» для оркестра с баяном. Но первое место дали каким-то ребятишкам из Задрипащинска, исполнившим традиционную композицию «Валенки». Он не в обиде. Понятно, что надо поощрять глубинку. Не в каждом музучилище есть свой композитор. Да-да, ему давно пора преподавать в консерватории или в гнесинке, но он вполне доволен своим местом и своими ребятами. А потомки уж разберутся, кто был великий композитор, а кто — фитюлька на минутку. Его сейчас волнует только жена, и только его маленький сынишка.
Павел Александрович нежно приложился ухом к животу жены. И даже его облобызал.
После этого уж Нина Анатольевна рассказала Павлу Александровичу, что лежала тут с ней девчонка. Сирота при живом отце. Да ещё и какой-то великовозрастный мудак ей голову морочит. Да так морочит, что ой! Не их, конечно, дело. Но девчонка по возрасту им в дочери годится. И так ей жалко эту девочку, что мочи нет. Даже всплакнула. Муж как всегда согласился с ней. Осудил и отца и мудака. Печальная история. Мужики уже не те. Они своего воспитают совсем по-другому. Научат ответственности и…
И тут Нину Анатольевну схватило. Роды начались. Подняли её в родзал. Акушерочка по дороге шутила, что снова она в палате со своей подружкой окажется. Мужа на родах хотите? — А можно?! — Да, конечно же! Сейчас только переоденем.
И вот, переодетый в пижаму хирургическую Павел Анатольевич, сопровождает свою Нину Анатольевну в родзал. Одной рукой её под локоток ведёт, в другой — торбы со всяким в родах необходимым. И апельсины с шоколадом. Ещё банка бульончика — сам сварил! И творожка с бананом — сам растёр! Нина Анатольевна радуется. Втроём рожать веселее. Не бросим девчонку! А вот и она! Знакомься, Павлик, это Оксана. Оксана — это мой муж, Павел Александрович.
Немая сцена.
Что дальше началось — акушерки родзальные и не припомнят. Даже обсервационные. Алкоголички и з/к рожали. Цыганки и свидетельницы Иеговы. Англичанки и таджички. Но такого никто вспомнить не мог.
— Это я от пятой химиотерапии никак не сдохну?! — Кричала Нина Анатольевна.
— Так это она — смертельно больная, ты с ней половой жизнью не живёшь, и мы скоро с тобой поженимся?! — Перекрикивала её Оксана.
Павла Александровича эвакуировали из родзала. И с этажа, на всякий непредсказуемый случай. Вызвали Байжанова, вызвали Родина. Оставалось только полицию вызвать. Но — не приедут. От злости, которая способствует выбросу в кровь всяческих биологически активных веществ, Нина Анатольевна родила прекрасно. Через естественные родовые пути. Прекрасно же родила и Оксана. И тоже — через те самые. Рожали синхронно. Синхронно первый период прошли — только при каждой отдельная санитарка ходила. Синхронно вошли в потужной. И оказались на соседних рахмановках. И смех, и грех. Греха, конечно, больше. Уж как они родили — все перекрестились. По разным концам родзала каталки развезли. Детишек в детское забрал для понаблюдать дежурный неонатолог. Какие-то его сомнения терзали.
Через два часа родильниц перевели в послеродовое. В разные палаты. Как можно дальше друг от друга. Горе-композитор, очухавшись, бегал то к одной, то ко второй, нарываясь у обеих. Обе же поставили ультиматум: «или я и мой ребёнок — или хрен ты своего сына увидишь!». Он склонялся к жене. Жена — старый друг, товарищ и брат. И ребёнок от неё как-то роднее, что ли, да? Девчонка хороша, спору нет. Прям Нинка в молодости. И такой же оленёнок. Был. А тут прям фурия стала. Девчонка должна же была понимать, что… Что должна была понимать девчонка — он даже сам для себя сформулировать не мог. Девчонка к ультиматуму ещё присовокупила угрозу настучать в деканат, что преподаватель со студенткой спал.
Он был бы рад, если бы они обе остались в его жизни. Ну почему, спрашивается, такое невозможно?! Чёртова Оксанка! Он же уже договорился для неё в другом роддоме. Чёрт её дёрнул начать рожать, пока он ненадолго отъехал! И надо же такому случиться — припёрлась в тот же роддом! В одну палату положили! Мистика какая-то! Хоть мюзикл пиши. А мог бы спокойно жить на две семьи. Жена-друг, проверенная годами. И молодуха со своей собственной квартирой. Непритязательная. Приласкал, букетик купил, шоколадку — она сторицей воздавала. Аборт вот только делать категорически отказалась. Ну, он тоже, положим, дурак. Какой бес его дёрнул в первое же свидание выдумывать историю о смертельно больной жене? Сам виноват, кто бы спорил. Он всё это прекрасно понимает. Как бы теперь этот диссонанс, какофонию эту жуткую привести хотя бы к неустойчивому консонансу?
Есть несколько дней, пока его баб не выпишут из родильного дома. Господи, на него персонал без смеха и не смотрит! В лицо, считай, хохочут! И — правы, правы!
Но скоро всем стало не до смеха. Дежурный молодой неонатолог вызвал Ельского. Потому что он не мог понять, что происходит с новорождёнными мальчиками Разинкиным и Пучковым. У них обоих — абсолютная гиперрефлексия. Новорождённые — гипервозбудимы. Начались судороги. Срыгивание. Обезвоживание. Он уложил их по кувезам, седировал, перевёл на ИВЛ — и немедленно вызвал Ельского. Роды протекали нормально. Вели их одни из самых лучших акушеров-гинекологов. Родовая травма исключена.
Ельский внимательно осмотрел детишек. Провёл УЗИ-исследование. Мрачно поскрёб переносицу:
— Блин! Ничего не понимаю! Если бы они ещё были братьями…
— Так они и есть братья! — Воскликнул дежурный неонатолог.
И поведал вкратце Ельскому история появления малышей на свет.
— И что ты мне тут торчишь столбом?! — Рявкнул Владимир Сергеевич. — Если они братья, ты что должен сделать? И сделать немедленно?!
Молодой неотнатолог перепугано молчал.
— Врачи! Ёлки!.. Как дети, блин! Ну, смотри сам, они под седацией, на искусственной вентиляции — а всё равно чуть не в опистотонусе. О чём это говорит?
— О нарушениях в нервной системе?
— Это любая бабка на скамейке под подъездом скажет. Конкретней!
Дежурный неонатолог молчал.
— Почему вы не учитесь?! — Вздохнул Ельский. — Надо проверить уровень фермента галактоцереброзидазы.
— Вы намекаете на болезнь Краббе?! — Широко распахнул глаза ординатор отделения новорождённых.
— Бинго! Может, ты не такой уж и дурак, раз вспомнил фермент и связанное с его недостаточностью заболевание.
— Но этого не может быть! Это же встречается с частотой один на сто тысяч! Да и то — в теории.
— Поговорим лет через десять твоей практики. О том, чего быть не может. Ладно? А пока — мухой фермент проверить!
У новорождённых оказалась болезнь Краббе.
Для начала Ельский решил переговорить со «счастливым» папашей. Он завёл его в реанимационный бокс, и они стали у кувезов с новорождёнными Разинкиным и Пучковым. Малыши выглядели как обычные новорождённые. Не считая интубационной трубки, капельниц и… И какого-то странного ощущения, который композитор сформулировал как «натянутая струна». Его затопила странная жалость к сыновьям. Необъяснимая. Он смахнул слезу. Ельский заметил, поморщился.
— У ваших сыновей редкое заболевание. Да ещё и в тяжёлой форме. Болезнь Краббе вызвана мутациями…
— Какая болезнь? — композитор перебил Ельского.
Он и так-то был придавлен всем произошедшим. Теперь ещё и дети… Судя по тону этого мрачного доктора, — серьёзная болезнь.
— У обоих? — уточнил он.
— Да. У обоих. Матери — родственницы? Вы что, сестёр оплодотворили?
У новорождённых оказалась болезнь Краббе.
Для начала Ельский решил переговорить со «счастливым» папашей. Он завёл его в реанимационный бокс, и они стали у кувезов с новорождёнными Разинкиным и Пучковым. Малыши выглядели как обычные новорождённые. Не считая интубационной трубки, капельниц и… И какого-то странного ощущения, который композитор сформулировал как «натянутая струна». Его затопила странная жалость к сыновьям. Необъяснимая. Он смахнул слезу. Ельский заметил, поморщился.
— У ваших сыновей редкое заболевание. Да ещё и в тяжёлой форме. Болезнь Краббе вызвана мутациями…
— Какая болезнь? — композитор перебил Ельского.
Он и так-то был придавлен всем произошедшим. Теперь ещё и дети… Судя по тону этого мрачного доктора, — серьёзная болезнь.
— У обоих? — уточнил он.
— Да. У обоих. Матери — родственницы? Вы что, сестёр оплодотворили?
— Нет! — Павел Александрович взвился от такого чудовищного обвинения. — Они даже знакомы не были! Моей жене — уж за сорок. А Оксаночке — ещё и двадцати нет.
— Так вот, — продолжил Владимир Сергеевич объяснения. — Болезнь Краббе вызвана мутациями в гене, расположенном на четырнадцатой хромосоме. Эта мутация приводит к недостаточности фермента галактоцереброзидазы. И в результате этого в биомолекулярном слое миелина — в «проводке» нерва, — происходит накопление предшественника, галактоцереброизида, проще говоря — психозина, вызывающего гибель олигодендроцитов и распад миелинового волокна с образованием характерных включений…
Композитор смотрел на врача, как баран на новые ворота. Ельский обречённо вздохнул. Как всегда вздыхал, будучи вынужден разговаривать с родителями больных детей. (Справедливости ради, не меньшие муки он испытывал, разговаривая с родителями детей абсолютно здоровых. Вообще не особо любил разговаривать с людьми. Разве со старыми друзьями. Он и с женой — вот только казалось наконец-то обожаемой на самом деле и на всю жизнь, — уже перестал разговаривать. Не интересно. Не понимает. Дура.)
— У ваших малышей оголённые нервы. Это очень больно. Это мучительно больно. Обыкновенно болезнь Краббе начинает проявляться в три, или даже в шесть месяцев. Потому я и спросил, не родственницы ли ваши… дамы. Учитывая, что тип наследования аутосомно-рецессивный. Что означает: носителями дефектного гена являются оба родителя. И даже если допустить, что вы и ваша жена, или вы и ваша любовница — попали в ту самую комбинацию, что создаёт одну на сто тысяч новорождённых патологию… Это уже редкость. Но чтобы у вас от двух разных женщин родились одинаково больные сыновья?!.. Это и вовсе уж. Надо покопаться в их родословной.
— Это… Это очень серьёзно?
— Да. — Ельский не любил ходить вокруг да около. — Это очень серьёзно. Прогноз неблагоприятный.
— И что это значит? Есть же какое-то лечение? Что-то можно с этим сделать?
— Есть. Трансплантация костного мозга. При условии пересадки костного мозга ваши сыновья могут прожить лет до двух.
— Им сейчас больно?
— Не знаю. Новорождённые не разговаривают. Полагаю, что сейчас — не очень. Они на искусственной вентиляции лёгких и под транквилизаторами.
— А потом… Эти два года… Им будет больно?
— Да. При такой форме болезни два года — это максимум. И эти два года вы и ваши… — Ельский пытался подыскать корректную формулировку. — И ваши женщины. Все вместе вы все силы и всё время будете тратить на этих детей.
— Вы предлагаете их усыпить?! — Нервно взбрыкнул композитор.
Ельский и не к такому привык.
— Нет. Я не ветеринар. Я — неонатолог. Неонатолог — это человеческий врач. Лекарь человеческих младенцев. Я просто делаю свою работу. И делаю её хорошо. Я информирую вас и предупреждаю о последствиях. Молясь всем богам, чтобы мой диагноз был ошибочным.
Исследования ферментов, а затем и типирование генов — подтвердили диагноз Ельского.
Фарс превратился в трагедию. Трагедия стала молитвой. Композитор пропал. Он был так нужен своим женщинам. И детям. Но он — пропал. Нина Анатольевна и Оксана помирились. Костный мозг Оксаны безупречно подошёл обоим новорождённым. Генетика показала — они родственницы. И достаточно близкие. А дальше — больше. Выяснилось, что их пра— и бабка были родными сёстрами. И отец-подлец Оксаны приходился троюродным братом Нине Анатольевне. Просто прабабки-сёстры поругались ещё в юности, и никогда не общались. Ни они сами, ни их дети, ни внуки, ни правнуки. Одна бабка увела у другой жениха. И такая вот ерунда рассорила их на всю жизнь. Жениха убили на войне, а сёстры друг друга забыли. И найти никогда не пытались. Обе позже вышли замуж. Внучкой одной из сестёр, давно почившей, была Нина Анатольевна. Правнучкой другой — Оксана.
Поодиночке Нина Анатольевна и Оксана не справлялись. Детские больницы, лекарства. Нужны были деньги. Надо было оптимизировать затраты средств и времени. Поэтому они съехались. Никакой ревности не было. Некогда было. Сейчас они обе не испытывали к Павлу Александровичу никаких чувств. Ни любви, ни ненависти. Ни даже беспокойства на предмет: где он? Что будет дальше — они не загадывали. Жизнь женщин превратилась в сплошной один день, заполненный нуждами тяжело больных младенцев, которые были друг другу братьями по отцу и… чёрт ногу сломит… ещё какими-то родственниками по матерям.
* * *— Это чудовищно!
Святогорский как-то вечером, когда всемогущая Людмила Прокофьевна отчалила домой, оставив главному врачу огромные стопки документов, требующих немедленной подписи, зашёл к своей старой подруге. Он давно хотел с ней поговорить без свидетелей. И особенно — без Панина.
— Да, Тань! Это действительно чудовищно. И перед такой обыкновенной жизненной трагедией меркнет вся наша ерунда. Вот посмотри, ты. Главный врач. Здоровая самостоятельная баба. Не студентка. И не школьный учитель на копеечную зарплату. Ещё и жена замминистра. И дочь у тебя здоровая. И у него дети… Не криви лицо, я знаю, что ты не любишь даже упоминания о его детях, но от этого они не перестают существовать. У него дети — здоровые. И уже взрослые почти все. И Муся растёт.
Аркадий Петрович трижды поплевал через левое плечо. Татьяна Георгиевна подписывала бумаги одну за одной, не глядя. Брала, подписывала в месте галочки, перебрасывала в другую стопку. — Людмила Прокофьевна не допустила бы сюда ни один непроверенный экземпляр.
— Хватит! — Рявкнул анестезиолог. — Брось эту бюрократию. Успеешь! Поговорим с глазу на глаз — и я уйду. И подписывай хоть до утра. А сейчас встань! Налей себе и старому товарищу! И, наконец, расскажи мне толком, что с тобой произошло?! В Америке, я имею в виду. Потому что ты можешь обмануть кого угодно. Даже Панина. Особенно Панина. Но — не меня! Ты же не работаешь! Ты — спасаешься работой. А в остальном ты ничуть не отличаешься от той Таньки Мальцевой, которая улеглась в роддомовскую ванну порезать себе вены.
Татьяна Георгиевна внезапно отшвырнула все бумаги — стопки в беспорядке рухнули на пол. И разрыдалась, уронив лицо в ладони. Аркадий Петрович отреагировал странно. Он достал из кармана айфон, из другого — футляр с очками для работы. Неспешно водрузил на нос очки. Неспешно же полистал айфон в поисках сделанной ещё несколько дней закладки в поисковике. Открыл ссылку. Затем подошёл к подруге. Погладил её по голове — она отозвалась на ласку, уткнувшись ему в живот.
— Ну-ну, хорош рыдать. Сейчас выпьем. Тебя и попустит. Помни — у тебя здоровый ребёнок. Всё остальное в этом мире… Я, собственно, даже не за рассказом пришёл. Давай я налью, мы будем выпивать — и я буду рассказывать.
Татьяна Георгиевна всхлипнула и, оторвавшись от живота Аркадия Петровича, посмотрела снизу вверх ему в глаза. Даже пошутить попыталась:
— То есть, всё как обычно?
Святогорский кивнул. И затем подсунул ей под нос айфон, оживив экран.
— Смотри. Вторую неделю шумят американские СМИ. Начала «желтуха», а теперь и федеральные подтянулись. Некий гражданин США, есть имя — но оно мне ни о чём не говорит, — сильно засекреченный агент спецслужб, выступил с каминг-аутом, как это теперь модно говорить. На планете что ни день — интриги, скандалы, расследования. Их никто уже и не замечает, признаться. Кроме твоего внимательного дяди Аркаши и любящей тебя бдительной подруги Марго. Которая очень беспокоится о тебе. И всё бы ничего — какое нам дело до их американских скандалов-расследований, когда у нас своих — до хрена и трошки? — если бы не фотография мужика. Даже с учётом возраста, я бы его ни с кем не перепутал. И двадцать лет назад у него был такой же проницательный, даже пронизывающий, взгляд. Да не так уж он и изменился. Собственно, как и ты.
С экрана айфона на Мальцеву смотрел Матвей. То есть — Шон. В общем, тот самый мужчина, которого она любила. С которым спала. И которого хоронила. С которым встретилась в самолёте Нью-Йорк-Денвер. С которым улетела в Сан-Франциско, оставив Мусю у Маргариты Андреевны на ферме в Колорадо.