Турок возвышался над ним, как Голиаф над юным Давидом, однако шутнику на это было наплевать, поскольку он чувствовал поддержку своих приятелей, да и бар этот, судя по всему, был далеко не первым заведением, которое они сегодня посетили. Воздух наполнился бранью, и Глеб был, пожалуй, единственным человеком, который понимал, что кричат французы. Французы же были настроены весьма решительно, и вовсе не потому, что Рашид оттоптал их приятелю ногу и пролил его пиво: главной его виной было то, что он родился мусульманином.
Закир Рашид, разумеется, даже не подумал испугаться, но Глеб уже спешил ему на помощь. Мысленно он благодарил французов: они не могли бы оказать ему лучшей услуги, даже если бы он им за это заплатил.
Хозяин бара уже огибал стойку, крича что-то о полиции и иностранных хулиганах, мешающих людям спокойно отдыхать. В руке у него Глеб заметил бейсбольную биту; похоже было на то, что бармен не относится к числу горячих приверженцев единой Европы и готов в любой момент доказать это на деле.
Рашид попытался отцепить от своей куртки руки долговязого шутника, но это привело лишь к тому, что его схватили еще двое. Франкоязычная брань висела в воздухе; атмосфера сгущалась, но, по мнению Глеба, процесс шел недостаточно быстро. Чтобы кто-нибудь, боже сохрани, не передумал драться, он без предисловий нанес долговязому шутнику несильный, но очень чувствительный удар по почкам. Шутник охнул и красиво прогнулся, прямо как артист балета, выпустив наконец лацканы Рашидовой куртки. В это время кто-то схватил Глеба сзади за шею, слабо сдавил и несколько раз тряхнул, как грушу. Было решительно непонятно, чего нападавший пытался достигнуть своей странной атакой: это была попытка задушить противника или он рассчитывал таким манером стряхнуть голову журналиста Сивера с плеч. Глебу было ясно только одно: он сам чересчур расслабился, коль скоро позволил неприятелю, пусть даже такому наивному, подойти к себе с тыла. Столь грубое напоминание о необходимости сохранять бдительность вызвало немедленную реакцию: Глеб резко двинул локтем назад. "О, мерд!" – сдавленно сказали сзади, а мгновением позже послышался глухой шум падения.
Рашид между тем тоже не терял времени даром. Вообще-то, он производил впечатление законопослушного иммигранта, старающегося вести себя как можно тише, чтобы его, чего доброго, не выставили из страны. Однако теперь, когда процесс, что называется, уже пошел, мистер Рашид, похоже, дал себе волю и вовсю демонстрировал навыки, полученные в золотые дни юности в бедном мусульманском квартале. При его росте и весе зрелище получалось впечатляющее, и Глеб между делом подумал, что, если так пойдет и дальше, спасать придется не Рашида, а его обидчиков.
Эта светлая мысль осенила не его одного. Горячие французские головы оказались все-таки не настолько горячи, чтобы не заметить, что шутка зашла слишком далеко, а продолжение экскурсии по Лондону в том же духе кончится для них скверно. Они сообразили это довольно быстро – так быстро, что бармен так и не успел воспользоваться своей бейсбольной битой. По времени этот мыслительный процесс занял секунд двадцать, от силы тридцать. По истечении указанного срока самый сообразительный из соотечественников Вольтера на получетвереньках, помогая себе руками, как шимпанзе, устремился к выходу и пулей вылетел за дверь. Мелькнувший в дверном проеме тусклый дневной свет указал остальным путь к спасению, и бар начал пустеть со скоростью приведенного в действие смывного бачка в туалете.
Последним, держась за ушибленный бок, помещение покинул тот самый деятель, что так неудачно пытался оторвать Глебу голову. Годков ему было что-то около двадцати, круглая его физиономия еще сохраняла юношеский румянец и пухлость щек; мешковатые джинсы, куртка кричащей расцветки и такой же яркий, прямо как у российского первоклашки, рюкзак дополняли картину, и Глебу стало неловко, что он от неожиданности так сильно приложил этого беднягу. Еще он подумал, что высокий уровень жизни, увы, способствует развитию и широкому распространению инфантилизма: детишки вступают в половую жизнь все раньше, а взрослеют при этом все позже. При таких условиях любой ловкий негодяй может вертеть ими как вздумается, надо только не забывать время от времени гладить их по головке и угощать конфетами...
Объект этих невеселых размышлений был остановлен в дверях разгневанным барменом, который, держа под мышкой биту и недвусмысленно поигрывая трубкой радиотелефона, стребовал с него деньги за заказанное компанией пиво и за ею же учиненный разгром. Денег у бедняги оказалось мало; бармен, чувствуя слабину, упомянул о полиции. Продолжая испытывать неловкость и не имея ни малейшего желания провести остаток дня в участке, давая свидетельские показания, Глеб успокоил хозяина и извинился за некрасивое поведение своих юных "соотечественников", сопроводив извинения характерным хрустом, какой способны издавать только недавно отпечатанные деньги. Купюра была достаточно крупной, чтобы покрыть не только материальные, но и моральные издержки владельца бара; молодой француз был отпущен, а инцидент благополучно замят.
Немногочисленные посетители, осознав, что представление окончено, спокойно вернулись к своим напиткам и застольным разговорам. Разговоры эти по вполне понятным причинам приняли теперь новое направление. Народ здесь собрался, судя по всему, простой и бесхитростный, мнений своих никто не скрывал и о приличиях не беспокоился. Разговоры касались в равной мере как проклятых мусульман, от которых не только на материке, но уже и в Британии не стало житья, так и чертовых французишек, которые абсолютно неспособны достойно себя вести в приличном обществе.
Глеб обменялся с Рашидом многозначительным взглядом. Затем оба посмотрели на бармена. Тот уже вернулся за стойку и вытирал с нее пролитое пиво с таким видом, будто на земле никогда не существовало более важных дел. На иностранцев он явно старался не смотреть и речей своих завсегдатаев не прерывал. Все было ясно. Глеб еще раз переглянулся с Рашидом, громко пожелал всем присутствующим хорошего пищеварения, немного подождал и, не дождавшись ответа, в компании турка покинул заведение.
– Проклятая дыра, – сообщил, оказавшись на улице, Рашид. – И куда катится этот мир? А вы решительный парень, мистер журналист. Где это вы так навострились драться?
– В Иностранном легионе, – рассеянно солгал Глеб.
– Правда? – немного преувеличенно изумился турок.
– Ну, разумеется, – непринужденно ответил журналист Сивер. – Где же еще?
Откуда-то налетел резкий порыв ледяного ветра. Теплолюбивый Рашид поежился и поднял воротник своей яркой спортивной куртки.
– Проклятая дыра, – повторил он то, с чем Глеб внутренне был полностью согласен. – Я знаю здесь неподалеку хороший винный магазин. Там заправляет один мой земляк. Не знаю, как вы, мистер, а я испытываю потребность выпить по-настоящему. Не хотите ли составить компанию?
– Можно подумать, я вас не за этим сюда позвал! – воскликнул журналист Сивер.
Достигнув, таким образом, полного взаимопонимания, они рука об руку двинулись навстречу пронзительному зимнему ветру – туда, где, если верить Рашиду, располагался винный магазин. Ветер свистел среди мусорных баков и заборов из проволочной сетки; по сухому асфальту с темными пятнами замерзших луж, громко шурша, ползли обрывки бумаги и клочья полиэтиленовых пакетов. За этим привычным шумовым фоном городских задворков ни Глеб, ни Рашид не услышали характерного звука, с которым в салоне припаркованного неподалеку от покинутого ими бара "Воксхолла" несколько раз подряд сработал затвор цифровой фотокамеры.
* * *Генерал ФСБ Потапчук сидел на заднем сиденье своего служебного автомобиля и из последних сил боролся со сном. Глаза у него горели, как будто в каждый из них кто-то сыпанул по горсти песка, челюстные мышцы ныли от напряжения, необходимого, чтобы сдержать зевоту, и в то же время Федор Филиппович понимал, что, улегшись в постель, ни за что не уснет: слишком уж велико было нервное напряжение, да и старая солдатская привычка – засыпать там и тогда, где и когда удалось приклонить голову, – уже давно уступила место другим – не солдатским, увы, а генеральским. Одной из них была привычка спать по ночам, а днем работать, и, поскольку часы на руке у Федора Филипповича показывали только начало четвертого пополудни, о том, чтобы вздремнуть, нечего было и думать.
Грязно-серые московские улицы рывками проплывали за покрытым причудливыми разводами засохшей уличной слякоти окном генеральской "Волги". Бесконечные колонны одинаково грязных машин у перекрестков, привычная давка на тротуарах и пешеходных переходах, вспышки светофоров, однообразно пестрые рекламные щиты на обочинах – все это сегодня вызывало у Федора Филипповича отвращение, и он не чаял поскорее добраться до дому. Рабочий день был в самом разгаре, но генерал Потапчук ехал не куда-нибудь, а именно домой – порадовать жену сообщением, что его отстранили от дел и едва ли не взяли под домашний арест. Жена действительно будет рада: она, чудачка, искренне считает, что ему давно необходим отдых, и готова приветствовать любую возможность удержать своего драгоценного Феденьку дома. Тем более что генерал, естественно, ни за что не признается, какой разнос устроило ему при свидетелях первое лицо государства и в каких выражениях ему было предложено посидеть дома и подумать о своем поведении. Кто-то другой, может, и расскажет – доброхотов в его окружении всегда хватало, – но сам Федор Филиппович – ни-ни. Могила.
Несмотря на владевшую им тревогу и усталость, из-за которой все окружающее казалось подернутым какой-то черной сеткой с мелкими, постоянно перемещающимися узелками, Федор Филиппович улыбнулся, вспомнив, как все это было. Да, это был разнос по всем правилам: совершенно неожиданный, негромкий, сдержанный, как водится, и окончательный – по крайней мере, с виду. После таких разносов людей тихо, без почестей и речей, отправляют на пенсию – это, сами понимаете, в лучшем случае. А о том, что бывает после подобных фитилей при неудачном стечении обстоятельств, лучше вообще не думать...
Да, доброхотам будет о чем поговорить. Наметилось занятное дельце, Потапчук, старый дурень, тявкнул о нем прежде времени на самом что ни на есть верху, а там сочли, что дело яйца выеденного не стоит, что у генерала уже маразм начинается, да и дали ему, дуралею, по шапке. Так ему, бестолковому, и надо. Это прямо по Пушкину: "Дурачина ты, простофиля..." "Сказку о рыбаке и рыбке" читали? Ну вот...
Одна беда: дельце-то и впрямь намечалось в высшей степени интересное, а Потапчука задвинули в самый дальний угол раньше, чем он успел поделиться с общественностью своими достижениями. Вроде бы нашел наш Федор Филиппович некоего весьма популярного араба, за которого господа американцы готовы на что угодно: хоть бывшего главу российского Минатома Адамова на родину вернуть, хоть вагон долларов отгрузить. Каково, а?! Верно говорят: дуракам везет...
И все вроде шло на лад. Генерал Андреичев, Дмитрий наш Владимирович, быстренько смотался в эту самую Америку, провел там предварительные переговоры и вернулся, как положено, со щитом. Американцы его встретили как родного, облизали с головы до ног, согласились на все и со своей стороны кое-что ему предложили. Адамова вернуть? Да пожалуйста! Только, сказали американцы, Адамов, мол, нам бы и самим пригодился, так не возьмете ли деньгами, господа чекисты?
И господа чекисты, как водится, подумали: пуркуа па? В смысле: почему бы и нет? Ведь что такое чекист? Это, товарищи офицеры, чистые руки, горячее сердце и холодная голова. Феликс Эдмундович Дзержинский это сказал, если кто, случайно, не в курсе... Неизвестно, как там насчет температуры сердца и в особенности чистоты рук, но с головой у чекистов, особенно высокопоставленных, всегда был полный порядок. Это, знаете ли, только генерал Потапчук Федор Филиппович до седых волос дожил, а определять, с какой стороны на бутерброде масло, так и не научился. Так ведь недаром говорят: в большой семье не без урода...
И что дальше? А вот что. Только это, значит, господа генералы подумали: пуркуа бы и не па? – как Потапчук, урод безмозглый, выскочил со своим преждевременным докладом. Вот кто его, спрашивается, надоумил? На кой черт ему это понадобилось? Ведь такие деньги были обещаны, такие деньжищи! А он променял все это на еще одну юбилейную бляху, да и той, дурак, не получил: послушало его высокое начальство да и решило, что старый чудак совсем спятил, заговариваться начал. И погнали его взашей, прямо как того старого дурня из сказки о рыбаке и рыбке, наказав не возвращаться, пока не образумится. Вот это, товарищи офицеры, и называется: найти приключения на свою ж...
И ведь как упорно он эти приключения-то искал! Ночей ведь небось не спал, пороги обивал, на прием просился... И допросился-таки, идиот!
Федор Филиппович снова улыбнулся и, не удержавшись, широко, во весь рот, зевнул. За правым ухом что-то отчетливо щелкнуло. Генерал осторожно подвигал челюстью, но та была на месте.
"Хорошо, – подумал он. – Эх, хорошо! Они сейчас небось, железо грызть готовы. Ведь миллионы американские уже, можно сказать, в руках были, они уж, наверное, мысленно половину потратить успели. Ан не тут-то было! Старый дурак Потапчук операцию рассекретил, да так, что вышел прямо-таки анекдот. Об этом деле ему велели забыть и прогнали с глаз долой. Он и ушел себе – в смысле, уехал. Домой уехал, карьеру свою оплакивать. А фокус-то как раз в том и заключался, что никто, кроме него, старого дурака, понятия не имел, где, в какой части света, следует искать двухметрового араба с искусственным глазом – того самого веселого типа, за которого американцы с несвойственной им щедростью обещали целую гору денежных знаков..."
Федор Филиппович глубоко вздохнул, представив, что сейчас начнется. Вокруг него станут ходить кругами – сочувствовать, задавать наводящие вопросы, приглашать на дружеские посиделки с выпивкой, а когда все это не даст результата, вполне возможно, прибегнут и к более крутым мерам. Уж что-что, а добывать информацию на Лубянке умели всегда. Федору Филипповичу требовалось продержаться – так было надо – всего несколько дней, но он знал, что сделать это будет дьявольски трудно. Ведь рано или поздно ему зададут прямой вопрос, и что он тогда ответит? Что примерно за сутки до памятного разноса в Завидово имел приватную и сугубо конфиденциальную беседу с тем же лицом, которое устроило ему пресловутый разнос, и что собеседник самым убедительным образом просил его не распространяться о результатах расследования? Что его скандальное отстранение от дел было всего-навсего тактическим ходом, предпринятым лишь для того, чтобы кое-кому помешать?
Машину тряхнуло на ледяной колдобине, прислоненная к сиденью охотничья двустволка в чехле упала и стукнула пассажира по колену. Удар был слабый, совсем безболезненный, тем более что на ногах у генерала были подбитые ватой камуфляжные штаны, но невыспавшийся, перенервничавший генерал все равно вспылил – сил на то, чтобы бороться еще и с собственным раздражением, у него уже не осталось.
– Дрова везешь, – проворчал он в затылок водителю, который, вопреки обыкновению, не стал спорить и оправдываться – понял, наверное, что сейчас лучше помалкивать.
Федор Филиппович снова зевнул и по-детски потер кулаками слезящиеся глаза. Добиться пресловутой конфиденциальной встречи действительно оказалось непросто, и теперь, борясь со сном, он вдруг усомнился в том, что игра стоила свеч. Может, ему больше всех надо? Или генерал Потапчук так богат, что ему уже не нужны деньги? Или проворовавшийся министр атомной энергетики ему дороже, чем счет в швейцарском банке? Да боже сохрани!
Федор Филиппович Потапчук был российским офицером и хорошо знал разницу между тем, что нужно стране, и тем, что нужно каждому отдельно взятому человеку. Когда солдат идет в атаку – ему это надо? Ох, вряд ли! Но солдату выбирать не приходится, он присягу принимал, и никто не спрашивает, что ему нужнее – пуля в лоб или бутылка водки и сговорчивая девка с ногами от ушей и парочкой крупных дынь за пазухой.
Оно, конечно, генерал ФСБ – не рядовой срочной службы. У генерала есть кое-какая свобода в принятии решений.
И между прочим, даже сейчас, после всего, свобода выбора осталась за генералом Потапчуком. Подумаешь, приватная беседа с президентом! Во время следующей подобной беседы можно будет просто развести руками: виноват, обгадился! Ну, не получилось, ускользнул одноглазый дьявол, как уже сто раз ускользал от всех на свете разведок. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел... А денежки-то – вот они! А? Ведь никто ничего не докажет! Только вот в зеркало на себя срамно глядеть будет, бриться придется на ощупь...
"Стар я уже привычки менять", – подумал Федор Филиппович. От этой мысли сразу стало как-то спокойнее, но вслед за ней сразу же пришла другая: шлепнут. Без толку, без смысла, а просто так, чтоб душу отвести, поквитаться за то, что вырвал изо рта жирный кусок и бросил под ноги, на грязную дорогу – ни себе, ни людям. "Бог не выдаст, свинья не съест", – подумал генерал Потапчук и улыбнулся, поскольку постоянная готовность налететь на шальную пулю в его понимании была неотъемлемой частью воинского долга.
Глава 16
– Я понимаю, – говорил корреспондент агентства "Рейтер" Алек Сивер, ловко разливая водку из литровой бутыли по кофейным чашкам, – понимаю, что вы, взрослый, состоявшийся человек, известный спортсмен, не пойдете бить стекла в витринах и поджигать автомобили. Черт возьми, это ведь очевидно! Меня интересует другое: как вы относитесь к экстремизму? Я имею в виду, к любому экстремизму, не только к мусульманскому. Прошу вас... А сантэ!
– За здоровье, – машинально повторил Закир Рашид, принимая чашку.
Водки в чашке было больше половины; он заподозрил бы, что француз пытается его споить, если бы сквозь полупрозрачные фарфоровые стенки не видел, что тот наливает себе столько же, и не слышал, как у господина журналиста заплетается язык. Пить француз, надо отдать ему должное, умел неплохо – наверное, и впрямь давали себя знать русские корни, – однако в росте и весе значительно уступал Рашиду. А воздействие алкоголя на центральную нервную систему, между прочим, зависит от того, сколько граммов этого самого алкоголя приходится на килограмм веса. Так что, если этот мсье задумал посоревноваться с Закиром Рашидом, шансов у него никаких...