Однако попытки Иоанны жить «как они» закончились полным фиаско. Относительно легко дался лишь пост. Молитва не получалась, одолевали посторонние мысли. Во время визитов в Москву она умудрялась каждый раз повздорить то с редактором, то со свекровью, то в очереди. Хорошо хоть Филипп уехал в Крым с приятелями! Долго боролась с собой Иоанна, но так и не смогла себя заставить дать взаймы одному вечно бедствующему знакомому на покупку кооператива, однако тут же вцепилась в американскую шубу из опоссума, которую примеряли в гримёрной кинодамы, млея и поёживаясь от цены. Презирая себя, Иоанна помчалась за деньгами, как тогда с люстрой, прекрасно сознавая, что шуба ей абсолютно ни к чему, она всё время в куртке и за рулём и вообще вряд ли когда-нибудь её оденет: оставлять в театре, ресторане, даже в гостях на вешалке по нынешним временам опасно — упрут, да и не ходит она никуда в последнее время. Не по очередям же в ней, в самом деле, толкаться!
И всё же вцепилась. Как когда-то в люстру, как когда-то в Дениса. Оплатила, отвезла домой, с наслаждением поглаживая торчащий из специального, защищенного от моли пакета шелковистый мех, когда машина останавливалась у светофора. Как же — моё! А дома запихнула пакет в шкаф, полный таких же ненужных тряпок, чтобы навсегда о нём забыть.
Не врать тоже оказалось совершенно невозможно. Она обнаружила, что вся её жизнь состоит из вранья. Она просто говорила не то, что есть, а то, что надо говорить; знакомилась и поддерживала отношения с кем «надо» и эти «надо» были сплошным враньём, настолько привычным, что и не замечалось.
А эти… Однажды в Лужине случился пожар, и кто-то сообщил, что вот, погорельцы с детьми сидят на вещах и никто из соседей не желает их приютить. Иоанна успела лишь возмутиться такому бессердечию, как одна из «молчашек» (так их называла про себя Иоанна — ещё не монашки, но молчашки, отвергающие всякие праздные разговоры), так вот, одна из «молчашек», жена известного композитора, уже через полчаса храбро повезла всё семейство с детишками, узлами, прокопчённое и зарёванное, в Москву (муж на даче, квартира все равно пустует). «Мужа» Иоанна знала и содрогнулась, представив, что ждёт бедную молчашку. И подумала со стыдом, что сама она никуда не годится по сравнению с этой композиторшей, которую прежде считала просто экзальтированной дамочкой. А дамочка, оказавшаяся впоследствии скрипачкой, почти месяц держала оборону, пока не удалось выхлопотать погорельцам жильё. Кормила и помогала деньгами, давая частные уроки.
«Православие — вера очень строгая, — сказал отец Киприан, — Хватит ли у вас решимости начать новую жизнь?» Иоанна почти отчаялась; она, как тот монах из вариной истории, обнаруживала в себе всё новые непреодолимые мерзости. Почему Ганя парил в этом измерении легко, радостно и свободно, просто сбросив прежнюю жизнь, как ветхую одежду, отдав всё, что имел, вплоть до таланта, который отныне посвятил лишь Богу? Не такой «молчашкой», примерной женой, матерью, смиренной прихожанкой с опущенными долу очами, иссушённой борьбой с обыденностью и страстями, продирающейся к Небу по унылой житейской трясине (так ей, по крайней мере, казалось) хотелось ей быть, а как Ганя — гореть самозабвенно в том священном Огне…
Пост, молитва, уединение для него были не повинностью, а Божественным топливом, которое сжигало всё лишнее, тяжёлое, земное, облегчало и освобождало душу и тело в неудержимом стремлении к Небу. «Отдай плоть, прими дух». «Ещё подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое нашедший человек утаил, и от радости о нём идёт и продаёт всё, что имеет, и покупает поле то». / Мф. 13, 44/ — Ганя — сын, а мы — рабы, — говорила Варя, — Раб подчиняется воле господина, сын — исполняет её легко и радостно, как свою собственную. Это даётся лишь благодатью Святого Духа. Помнишь, в каком смятении пребывали ученики Христа после распятия? Вспомни Фому Неверующего! А потом внезапно сделался шум с неба, и сошли на них как бы огненные языки, и с тех пор они исполнились Духа, стали смело проповедовать Евангелие и почти все приняли мученическую смерть за Христа. А ведь они и раньше верили, видели чудеса, которые творил Иисус! Они изменились. Это чудо — рождение свыше, о котором говорил Господь в беседе с Никодимом. «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия. Рождённое от плоти есть плоть, а рождённое от Духа есть Дух. Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, так бывает с рождённым от духа». Это — высшее состояние, дарованное Господом своим избранным. Царство Божие уже при жизни. «Пророку» Пушкина открылись высшие тайны. И Иоанну Дамаскину:
— Избранника… А мы — рабы.
Иоанна изумилась — разве не все равны перед Богом?
— Тут дело в дарованной свободе, в нас самих. Когда в притче Господь позвал на Свой пир, званые отказались — кто женился, у кого — хозяйство или прочие хлопоты. То есть опять — променяли первородство, бессмертие в Боге на чечевичную похлёбку. И тогда Господь сказал с горечью: «Много званых, но мало избранных». То есть избравших узкий путь. Господь избирает тех, кто сердцем избирает Его. Кто упорно ищет Бога. Кто, услышав зов, бросает всё и бежит к Нему.
А мы оглядываемся на тленное, земное. Нам жалко его терять, и мы каменеем, как жена Лота. Мы рассудочны и холодны. Вернее, думаем, что рассудочны, а на самом деле безумны… Теплохладны. А Господь говорит: «Дай Мне, сыне, сердце твоё». Если ты не ищешь Бога, не хочешь верить, ты Его никогда не найдёшь. Господь не навязывает нам Свою любовь. Он сотворил нас свободными…
«Да, Варя права, я холодна, — думала Иоанна, — Я здесь из-за Гани. Но ведь я верю в Тебя, Господи, верила всегда. И знала, что моя душа бессмертна. Почему же Я так равнодушна к своей судьбе в вечности? Или она, душа, действительно атрофировалась, онемела в бесчувствии, как говорит Варя. Не чувствует боли, не чувствует опасности… Я знаю, что есть Бог, Который дал мне всё — жизнь, здоровье, талант… Но я не отдала Ему сердце. Знаю, что близкие и неблизкие нуждаются в моей помощи, но я равнодушна. Я отношусь к людям, как к вещам, которыми хочется или не хочется обладать. Вещи служат, приносят пользу, удовольствие, развлекают, надоедают, наконец, причиняют неудобства. Не мать, не жена, не дочь — я сама по себе…
Волшебный костёр по имени «Ганя»… Пламя, в котором он самозабвенно, без остатка сгорал, лишь иногда опаляло её нестерпимо жаркой нездешней искрой, если она подходила чересчур близко. Этот призывающий и одновременно не подпускающий к себе огонь был для Гани средой обитания, жить означало гореть. У огня были свои законы: сгореть, чтобы возродиться, умереть и воскреснуть. Приближение к Богу, прорыв в иное измерение.
«Свет Фаворский» никак не давался, получался слишком тяжёл и груб, он был земным. Гане мешало всё — собственная плоть с её потребностями, самый незначительный шум, даже мысли. Вся жизнь земная, казалось, стояла на пути к постижению этого Света, Который сжигал его и никак не хотел передаваться на холсте. Ганя понимал, что это от гордости — погоня за непостижимым, но ничего не мог с собой поделать и был на грани нервного истощения, почти перестав есть и спать. Часами молился беззвучно, закатное солнце, проникнув сквозь пыльное стекло мастерской, выхватывало его слившуюся со стеной фигуру с сомкнутыми губами и веками.
Лишь изредка оживала рука в крестообразном полёте, складывалось в поясном поклоне тело и снова врастало в стену недвижно-безмолвной мумией.
Выходил он к терпеливо дожидавшейся каждый вечер Иоанне, едва держась на ногах — пепельно-серый, прокуренный, хоть и пообещал отцу Борису постепенно бросить курить к началу занятий. Машинально проглатывал оставленный на террасе ужин, всё ещё пребывая там, на Фаворе, — заросший, даже не худой, а какой-то иссушённый, только глаза горели жадным голодным огнём в тщетной погоне за непостижимым. Она понимала, что он столь же счастлив, сколь несчастлив, никто не мог ему помочь, и уже не оставалось сил в гордой губительной попытке свести Небо на землю.
Они брели плечом к плечу среди пылающих закатных стволов, с каждым днём всё раньше гаснущих согласно астрономическому календарю. И вся накопленная ею за день энергия помолодевшего, расцветшего от счастливо-привольной лужинской жизни тела переливалась в Ганю — здоровая деревенская еда, парное молоко с малиной, солнце, под которым она часами жарилась на берегу озера с очередной умной книгой, или гоняя с егоркиными малышами мяч, а потом до одури плавая на зависть ребятишкам.
«Тётя Яна, пора вылезать, простудитесь!» — орали они хором, и она вылезала, как русалка, пропахшая тиной, вытаскивала из волос длинные зелёные водоросли, переодевалась в кустах, натягивая сарафан прямо на ещё влажное тело, прыгала, как в детстве, пока из ушей не вытечет вода. А потом крепко спала с открытым окном. Лето кончалось, кончались и комары, можно было пить всласть ночной лужинский воздух, настоенный на цветах и травах.
— Иоанна…
Ганя сжимал её руку, они гуляли, чаще всего молча в блаженном единении, вмещая в себя весь мир, который вмещал их. И краснозакатные деревья склонялись над головами, и сонно пели им птицы, и рыжий дух Альмы ласкался о ноги. И постепенно капля за каплей её накопленная за день энергия, жизненная сила переливалась в него, она видела, как распрямляется, наливается жизнью его изнурённое тело, розовеют щёки, губы.
— Пройдёмся ещё, — просил он, но она мотала головой, выпитая, сожжённая до дна, дотла и безмерно счастливая, что ей удалось пусть косвенно, но взойти на его костёр и сгореть, чтобы рухнуть головешкой на девичью койку в своей мансарде и наутро снова набираться сил для безумной ганиной гонки за Фаворским светом.
Он воспринимал, как должное, что с нею будто воскресает, он привык, как и она, к чуду их единения, когда они были обречены, наверное, на общее кровообращение, как сиамские близнецы, становясь по очереди то вампиром то донором.
Да, она была холодна к Богу и ближним. Ганя не в счёт. Ганя был из иного мира, чудом, а к прочим обитателям Лужина Иоанна приглядывалась с любопытством, с симпатией, иногда с восхищением, оставаясь «кошкой, гуляющей сама по себе». И к ней относились с опаской как к «невоцерковлённой». Она была чужой, «не с нами», как бы агентом из неприятельского лагеря, от которого всего можно ждать. И Варя, и остальные ждали от неё решительного шага, а отец Киприан запретил им настаивать и агитировать, пока Иоанна не решит изменить жизнь. Теперь, когда она отвозила его в Москву, он держался всё сдержаннее и официальное, убеждаясь, что Иоанна, судя по всему, случайная в Лужине птичка и улетит с окончанием сезона. Гордая, умничающая, тепло-хладная интеллигенция. Душевная, а не духовная. Званая, но не избранная.
Ну а Ганя… Ганя никогда не агитировал, видимо, просто уверенный, что всё должное исполнится в свой срок. И старик-хозяин дядя Женя, которого она исправно снабжала зарубежными детективами и который зазывал её иногда на ужин со стаканом домашнего красненького, радовался, что вот, хоть нормальный человек в доме, есть с кем поговорить «за жизнь», а то одни святые кругом — лишнего не скажи, по спине не хлопни — того гляди крылья ангельские сломаешь. А вот его отец, священник, дедушка Глеба, считал себя самым грешным. И весёлым был, и вино любил в меру, а чего только не перенёс — на Колыме восемь лет оттрубил, потом в ссылке, потом сколько народу при оккупации спас в церковном подвале, дали ему орден, как герою. Донеси кто — расстреляли бы немцы со всей семьёй. И никогда не ходил с постной физиономией, а учил за всё благодарить Бога и радоваться. Потому что Христос воскрес и победил смерть, а прочее всё ерунда.
Варя действительно считала дядю Женю еретиком, хоть и исправно за ним ухаживала и любила по-своему, всё прощая; а Глеб говорил, что это вроде бы удобно — жить вне церкви и её канонов, культивировать собственные мелкие слабости, но где мелкий бес — там они берут количеством, и легко можно пасть, нельзя переплывать море без корабля. И видно было, что оба осуждают её дружбу со стариком, считают, что тот на нее плохо влияет. Но вряд ли что-либо в Лужине, включая и духовно-философское чтение, произвело на Иоанну большее впечатление, чем письмо, которое дядя Женя хранил между страниц Евангелия, регулярно перечитывая.
Письмо было написано сыну незадолго до кончины — своеобразное завещание, итог земного пути, где умирающий священник признавался, что опальные годы на Соловках были самыми счастливыми в его жизни — никогда Господь и Его спасающая Рука не были так близко. Никогда он не чувствовал себя таким нужным людям, как здесь, на грани бытия, никогда не приводил столько людей к вере, исполняя Волю Божию… Впоследствии самый изнурительней пост и самый упорный молитвенный подвиг не могли повторить это блаженное ощущение «тяжести Креста Господня на недостойных, слабых моих плечах — писал умирающий, — Сопричастности Его Страданию и Воскресению».
Впоследствии она часто будет вспоминать это письмо, слушая мирские рассуждения о гонениях на церковь, покушениях на религиозные свободы и права верующих, совершенно игнорирующие духовно-мистическую сторону этой проблемы, и думала, что ни святые, ни мученики не могли бы состояться по законам этой цивилизации. Зато сам Христос был осуждён на распятие демократическим путём…
Разве не годы гонений на христиан дали миру наибольшее число святых, скрепили веру немощных их кровью и спасли тысячи душ? «Иго Моё благо, а бремя Моё легко»…
Твоим страданием страдать, И крест на плечи Твой принять, И на главу венец терновый!
ПРЕДДВЕРИЕ
«В течение ноября-декабря 1952 года Комиссией был подготовлен проект постановления ЦК КПСС «О главном разведывательном управлении МГБ СССР».
В ходе подготовки этого проекта на одном из заседаний Комиссии И. В. Сталин высказал следующие замечания о разведке:
«В разведке никогда не строить работу таким образом, чтобы направлять атаку в лоб. Разведка должна действовать обходом. Иначе будут провалы, и тяжёлые провалы. Идти в лоб — это близорукая тактика.
Никогда не вербовать иностранца таким образом, чтобы были ущемлены его патриотические чувства. Не надо вербовать иностранца против своего отечества. Если агент будет завербован с ущемлением патриотических чувств — это будет ненадёжный агент.
Полностью изжить трафарет из разведки. Всё время менять тактику, методы. Всё время приспосабливаться к мирной обстановке. Использовать мировую обстановку. Вести атаку маневренную, разумную. Использовать то, что Бог нам предоставляет.
Самое главное, чтобы в разведке научились признавать свои ошибки. Человек сначала признаёт свои провалы и ошибки, а потом уже поправляется.
Брать там, где слабо, где плохо охраняется.
Исправлять разведку надо прежде всего с изжития лобовой атаки.
Главный наш враг — Америка. Но основной наш удар надо делать не собственно на Америку.
Нелегальные резидентуры надо создать прежде всего в приграничных государствах.
Первая база, где нужно иметь своих людей — Западная Германия.
Нельзя быть наивным в политике, но особенно нельзя быть наивным в разведке.
Агенту нельзя давать такие поручения, к которым он не подготовлен, которые его дезорганизуют морально.
В разведке надо иметь агентов с большим культурным кругозором — профессоров /привёл пример, когда во времена подполья послали человека во Францию, чтобы разобраться с положением дел в меньшевистских организациях, и он один сделал больше, чем десяток других/.
Разведка — святое, идеальное для нас дело.
Надо приобретать авторитет. В разведке должно быть несколько сот человек — друзей /это больше, чем агенты/, готовых выполнить любое задание.
Коммунистов, косо смотрящих на разведку, на работу ЧК, боящихся запачкаться, надо бросать головой в колодец.
Агентов иметь не замухрышек, а друзей — высший класс разведки.
Филерская служба, по-моему, должна быть разбита по различным управлениям». /Свидетельствует М. Лобанов/
Свидетельствует Г. Димитров:
«Когда немцы были под Москвой, настала общая неуверенность и разброд. Часть центральных партийных и правительственных учреждений, а также дипкорпус перебрались в Куйбышев. Но Сталин остался в Москве. Я был у него тогда в Кремле, а из Кремля выносили архивы. Я предложил Сталину, чтобы Коминтерн выпустил обращение к немецким солдатам. Он согласился, хотя и считал, что пользы от этого не будет. Вскоре мне пришлось уехать из Москвы. Сталин же остался и решил её оборонять. В эти трагические дни он в годовщину Октябрьской революции принимал парад на Красной площади: дивизии мимо него уходили на фронт. Трудно выразить то огромное моральное воздействие на советских людей, когда они узнали, что Сталин в Москве, и услышали из неё его слова, — это возвратило веру, вселило уверенность в самих себя и стоило больше хорошей армии».
«…Сталин сразу перешёл к отношениям с королевским югославским правительством в эмиграции, спросив Молотова:
— А не сумели бы мы как-нибудь надуть англичан, чтобы они признали Тито — единственного, кто фактически борется против немцев?
Молотов усмехнулся — в усмешке была ирония и самодовольство:
— Нет, это невозможно, они полностью разбираются в отношениях, создавшихся в Югославии.