На другой день он отправился в Коборово, намереваясь забрать вещи и переговорить заодно с Куницким. Было воскресенье. Дать телеграмму он забыл, лошадей ему не выслали, и пришлось километра два идти пешком. Утро выдалось замечательное, и эта прогулка доставила даже удовольствие Никодиму.
Недалеко от лесопильни ему повстречался старший мастер бумажной фабрики. Он почтительно поклонился Дызме.
— Ну, что слышно у вас в Коборове? — спросил, остановившись, Дызма.
— Слава богу, ничего нового, пан управляющий.
— Я уже не управляющий, а председатель банка. Газет не читали?
— Еще бы, читали… выпала нам честь…
— Читали? Значит, надо меня называть паном председателем. Понял?
— Понял, пан председатель'.
Дызма сунул руки в карманы, кивнул головой и зашагал дальше. Сделав два шага, он обернулся и крикнул:
— Эй, человек!
— Слушаю, пан председатель.
— Пан Куницкий дома?
— Нет, пан председатель, он сейчас наверняка в Сивом Борку. Там сегодня закладывают узкоколейку.
— Но ведь сегодня воскресенье, праздник.
— О, у пана помещика праздник только тогда, когда нет работы, пан председатель, — ответил мастер не без иронии.
Дызма нахмурился.
— Так и должно быть. Работа — главное. А ваш брат вечно бы праздновал. Такой уж вы народ.
Он заложил руки за спину и двинулся к дому.
Парадный вход был заперт, и Дызме пришлось долго звонить, прежде чем явился лакей и открыл двери. При виде сердитой физиономии Никодима лакей оробел.
— Что за дьявол, повымирали вы, что ли? Дозвониться нельзя.
— Прошу покорнейше извинить, я был в буфетной…
— Ну и что из того, что в буфетной? Болван! Я полчаса жду, а он в буфетной. Рыло немытое! А ну, снимай пальто! Что смотришь как баран на новые ворота? Где хозяйка?
— Ее нет дома, пан управляющий. Хозяйка поехала в костел.
.— Во-первых, я тебе не пан управляющий, а пан председатель. А во-вторых, какое вы имеете право бездельничать, когда хозяев нет дома? Дармоеды! Сегодня не праздник! Праздник только тогда, когда нет работы. Понял? В ежовых рукавицах вас надо держать. Ну, чего стал?
Лакей поклонился и шмыгнул в вестибюль.
— Надо держать в ежовых рукавицах эту шваль, — ворчал про себя Дызма, — иначе на шею сядут.
Сунув руки в карманы, он принялся расхаживать по дому. Все комнаты были уже убраны. Только в спальне Куницкого кто-то из слуг, подметая пол, забыл щетку. Дызма позвонил и молча указал на нее лакею.
— Ишь, сволочь! — буркнул он, когда тот исчез за дверьми.
Дызма обошел первый этаж и поднялся наверх. В будуаре Нины окна были открыты настежь. Никодим попал сюда впервые и с любопытством принялся разглядывать мебель, картины, фотографии.
Больше всего было их на бюро. Никодим уселся в маленьком креслице и уставился на них. Машинально попробовал выдвинуть крайний ящик, но тот был заперт, попробовал средний — поддался.
«Что тут у нее?» — подумал Никодим, выдвинув ящик до половины.
В ящике был тот же образцовый порядок, что и на бюро. Перевязанные голубыми и зелеными ленточками, громоздились пачки писем, большей частью от подруг Нины но монастырскому пансиону; он стал их просматривать, некоторые были написаны по-французски.
Тут же лежала книжка в полотняном переплете. Он заглянул в нее: рукопись, почерк Нины. Больше половины листов еще не исписано.
«Дневник», — сообразил Никодим и заинтересовался.
Он взял книжку в руки и уселся на подоконнике, чтобы не прозевать экипажа.
На первой странице афоризм:
«Понять — значит простить».
На обороте начинался дневник.
«Сегодня я принимаюсь за то, что было жестоко осмеяно многими, — начинаю вести дневник.
Нет, это не будет моим дневником. Питигрилли говорит, что человек, пишущий дневник, похож на того, кто, высморкавшись, разглядывает носовой платок. Он неправ — разве дело в том, чтобы записать события? Или хотя бы впечатления? Я, например, буду вести дневник только для того, чтоб увидеть свои мысли в их конкретном выражении. Мне кажется, мысль, не выраженная устно или письменно, не является мыслью сформулированной, осуществленной.
И еще одна ложь о дневнике: кажется, Оскар Уайльд утверждал, будто пишущий дневник ведет его для того, чтоб написанное мог впоследствии прочитать кто-то другой. Делает он это намеренно, в лучшем случае — подсознательно.
Боже мой! Ему, очевидно, не пришло в голову, что может существовать человек, у которого нет никого на свете, никого в ужасающем значении этого слова!
Для кого мне писать? Для мужа? Да ведь он равноценен той страшной пустоте, которая меня окружает, пустоте, которую нельзя заполнить. Для детей? У меня их нет и, увы, никогда не будет. Для родных, которые отвернулись от меня, или для сумасшедшего Жоржа?
Кася?… Никогда. Мы на разных полюсах, она никогда меня не поймет. Что из того, что она так меня любит? Разве можно вообще любить не понимая? Думаю, что нет. Впрочем, разве это любовь? Если даже и любовь, то она находится на примитивном уровне. Не раз приходило мне в голову: окажись я в силу какой-нибудь случайности обезображенной… Кася… Кем, собственно, она приходится мне? Почему я днем проклинаю минувшую ночь и не в силах защититься от наступающей ночи, иначе говоря — спастись от собственной слабости?..»
Никодим пожал плечами.
— Вот еще! Скулит и скулит. Что она этим хочет сказать?
Перевернул еще несколько страниц.
Дневник был без дат. На одной из страниц Никодим нашел короткую запись о поездке за границу, дальше размышления о музыке, потом речь пошла о каких-то Билитис и Мназидике: вероятно, кузины или подруги.
Никодим хотел найти что-нибудь о себе. И действительно, просмотрев еще страниц десять, обнаружил свое имя.
«Ну, посмотрим», — и он с интересом углубился в чтение.
«Я познакомилась сегодня с новым человеком. У него странное имя: Никодим Дызма. В этом имени есть что-то таинственное и волнующее. У него репутация сильного человека. По-моему, не без оснований… Он был бы хорош с бичом ницшеанского сверхчеловека в руках. Он излучает мужскую силу. Быть может, грубую, первобытную, но такую могучую, что не покориться ей невозможно. Кася находит, что он груб, резок и банален. В первом она права. Что касается второго, то я еще не составила своего мнения. Мне он нравится».
Никодим улыбнулся, достал блокнот и выписал непонятные слова.
.— Ну, а дальше?
Дальше было несколько страниц с описанием сна и ссоры с Касей. Никодим прочитал то место, где было снова упомянуто его имя:
«Она этого не понимает. Ненавидит Никодима, потому что у нее патологическое отношение к жизни. Что я собой представляю, если отбросить мою женственность? Ведь в ней мое существо. Мой интеллект, мои эстетические навыки — все служит моей женственности, а не наоборот. Что же тут удивительного, если присутствие мужчины действует на меня не только психически, но и физически. Кто знает, будь это другой, такой же здоровый, нормальный мужчина, и он с той же силой воздействовал бы на меня».
— Ишь какая! — мотнул головой Никодим. — Лишь бы брюки. И уже ей достаточно.
Посмотрев в окно, он убедился, что можно продолжать чтение без опаски. Дальше шло несколько свежих записей — чернила еще не потемнели:
«Сегодня он уехал в Варшаву по вызову премьер-министра. Какое странное чувство — тоска. Она губит душевный покой. Будет ли он там изменять мне? Трудно сказать, я его еще мало знаю. Когда думаю о нем, у меня крепнет убеждение, что в основе его существа лежит какая-то тайна, в которой он замкнулся, как в раковине. Кто знает, раскроется ли когда-нибудь эта раковина от всепобеждающего тепла лучей? И, раскрывшись, не устрашит ли меня?
Не знаю, собственно говоря, ничего не знаю о нем, одно мне известно: я жажду его каждым своим нервом, каждой мыслью. Он говорит так мало, так мало и просто, что можно бы его заподозрить в ограниченности, если б не приходилось ежедневно убеждаться, что под этим низким лбом кипит неустанная работа могучего интеллекта. Кася утверждает, будто он некультурен. Неправда. Возможно, ему не хватает внешнего лоска, возможно, у него есть пробелы в воспитании, пробелы, которые, признаюсь, ставят в тупик, если вспомнить, что он учился в Оксфордском университете. Но, с другой стороны, может быть, это делается намеренно. Он демонстрирует презрение к условностям жизни только для того, чтобы тем самым подчеркнуть то, что относится к ее существу. То же чувствуется и в манере одеваться. Он, без сомнения, хорошо сложен, и только костюм делает его неуклюжим. Я задумывалась, красив ли он? Скорее нет. Но разве мне нужна красота? Он гипнотизирует меня своей мужской сутью. Мне хотелось бы, чтоб у него были более красивые руки. Сегодня я послала ему пространное письмо. Мне очень недостает его».
Следующая страница начиналась французской фразой, потом было написано:
Следующая страница начиналась французской фразой, потом было написано:
«Произошло несчастье. Я думала, что лишусь чувств, когда прочла газеты. Я дрожу при одном лишь предположении, что он может не вернуться в Коборово».
— Вот влопалась баба! — пробурчал Дызма и подумал, что хоть это и приятно для самолюбия, но со временем может доставить много хлопот.
«Леон послал ему поздравительную телеграмму. Боже, если бы он принял предложение Леона и остался здесь! Я мечтаю переехать в Варшаву.
Нет, это невозможно. Я буду бояться выйти на улицу, чтобы не встретить тети Пшеленской или кого-нибудь из знакомых.
Я не могу смотреть им в глаза, и в то же время у меня нет сил отказаться видеть его».
Запись на следующей странице была еще короче.
«Я не спала всю ночь. Господи! Возможно, он будет богат!!!
Любит ли он меня?
Когда я его спросила, он коротко ответил: «Да». А это может означать или очень много, или ничего».
Никодим перевернул страницу и посмотрел в окно. В конце аллеи показался автомобиль. Это возвращался Куницкий.
Дызма торопливо поднялся, сунул дневник на старое место, стараясь не шуметь, вышел в коридор и спустился бегом по лестнице. Было уже самое время — распахнулись парадные двери, появился Куницкий, протянул к нему руки. Дызма упал в его объятия.
— Дорогой пан Никодим! Наконец-то! Сердечно поздравляю! Получили мою телеграмму? Ну и что? Вы организуете все с размахом. В газетах вас так хвалят… Поздравляю от всего сердца. Впрочем, вы и сами знаете, я желаю вам только удачи.
— Благодарю вас.
— Садитесь же, дорогой пан Никодим, дорогой пан председатель. Я должен сделать вам одно предложение.
Он усадил Дызму в кресло, затем вдруг спохватился:
— Может, хотите отдохнуть?
— Нет, я не устал.
— Ну слава богу. Тогда, пожалуйста, выслушайте меня. Прошу ответа мне сразу не давать, если ответ отрицательный. Хорошо?
Никодим улыбнулся и прищурился:
— А если я угадаю, что вы хотите предложить, а?
— Возможно ли? — удивился Куницкий.
— Вы хотите, чтоб я остался у вас управляющим? Не так ли?
Бросившись к Никодиму, Куницкий снова заключил его в объятия. Он пустился приводить разные доводы и вскоре доказал как дважды два четыре, что Никодим должен остаться.
— Ведь председатель правления банка, дорогой пан Никодим, не государственный чиновник, он глава предприятия, он может располагать своим временем как угодно.
Никодим притворился, будто колеблется, но вскоре согласился, поставив условие: Куницкий не будет никому сообщать, что председатель хлебного банка состоит у него в управляющих.
Это условие было, разумеется, принято.
Тем временем вернулась Нина. Она не ответила на поклон Никодима, но широко открытые глаза говорили так много, что, будь Куницкий наблюдательней, он бы уже обо всем догадался.
Возможно, впрочем, что радость, вызванная согласием Никодима, ослабила его восприимчивость. Он шумно принялся объяснять жене, как он рад, что пан Никодим не оставит Коборова на произвол судьбы, будет заботиться о его интересах, часто наносить визиты.
— И я очень рада, — добавила Нина и, извинившись, пошла переодеться, так как обед по воскресеньям подавали в два часа.
К явному неудовольствию Нины день провели втроем. Куницкий живо интересовался банком, сроком его открытия, разглагольствовал об общем кризисе, рассуждал об обременительности налогов и расходов на социальные нужды, но уже не жаловался на то, что урожай удался на славу.
После ужина решили покататься на автомобиле. Вечер был на редкость хороший. Ехали лесом. Сияла луна, и облитая серебром дорога источала таинственное очарование. Вся отдавшись мечтам, Нина откинулась на подушки автомобиля. Даже Никодим чувствовал что-то необычайное в этой прогулке. Один только Куницкий говорил без умолку.
В одиннадцатом часу были дома. Нина сразу убежала наверх, а Куницкий, проводив Дызму до дверей его комнаты, пожелал ему спокойной ночи.
Никодим стал раздеваться.
Только сейчас появилась у него возможность поразмыслить над дневником Нины. Трудно было составить себе определенное мнение, В одном только сомнений не было: влюбившись в него без памяти, она питает надежду, что он на ней женится.
Больше всего его утешило то, что Нина верит в его оксфордское образование и в его ум. Видимо, избранная им система была верна. Но что касается женитьбы…
Собственно говоря, он впервые серьезно задумался над этим Нина, конечно ему нравилась, да и на графине жениться — это вам не баран чихнул: никто из знакомых ему сановников не женат на аристократке… Но, с другой стороны, вступить в брак с женщиной, у которой ни гроша за душой, да еще такие потребности… Одних этих платьев! Три раза в день переодевается, ездит за границу, меняет кольца и браслеты. Ведь Куницкий в случае развода ломаного гроша ей не даст…
Правда, оклад в банке большой, но и его не хватит. Наконец, кто знает, могут ведь выгнать из председателей — что он будет тогда делать с бабой на шее?… Вот если бы Куницкий, несмотря на развод, оставил его управляющим!.. Но об этом не могло быть и речи.
И еще одно затруднение: куда девать сумасшедшего брата? И этот оболтус еще будет сидеть на шее…
Никодим потушил свет, натянул одеяло до подбородка. Мысль о Понимирском окончательно решила вопрос.
«Дураков нет», — сказал сам себе Никодим и повернулся на бок.
Он уже стал засыпать, как вдруг по гравию аллеи заскрипели чьи-то шаги.
«Что за черт шляется тут ночью?» — Никодим приподнял голову.
И вдруг ему стало страшно.
Среди бледных пятен лунного света, чередовавшихся с фантастическими тенями древесной кроны, у стеклянной двери в парк он различил чью-то фигуру…
«Вор!..» — промелькнуло в голове.
Фигура замерла на мгновение. Потом подняла руку — и послышался стук в дверь.
У Никодима мурашки забегали по спине. Внезапно блеснула мысль:
«Понимирский! Совсем уже рехнулся и пришел меня убить!»
Постучали громче. Дызма не двигался, ему было страшно пошевелиться. Успокоился он лишь тогда, когда увидел, что ручка поворачивается, а дверь не поддается — значит, заперта.
Это его ободрило. Он вскочил, пробираясь вдоль стены приблизился к двери. Осторожно, так, чтобы его не могли заметить, высунул голову.
И от удивления чуть не вскрикнул.
За дверью стояла Нина.
Никодим натянул брюки от пижамы и отворил дверь. Нина скользнула в комнату, обвила руками его шею.
Он потащил ее к постели.
— Нет, нет, — запротестовала она, — умоляю тебя… Не это… Сядем вот здесь… Я так тебя люблю за то, что ты можешь меня понять даже в этом отношении… Ты любишь меня?
— Люблю.
— Мой бесценный…
Начался рассказ о тоске, о надеждах, о радости, прерываемый частыми поцелуями.
— Знаешь, я не могла не прийти: я не заснула бы, если б еще сегодня не обняла тебя, не сказала тебе, как мне хорошо и спокойно, когда ты со мной, когда я уверена, что никакая другая женщина не отнимет тебя у меня. Скажи, ты изменял мне?
— Нет.
— В самом деле? Правда?
— До сих пор — нет.
— Скажи, — настаивала Нина, — у тебя нет в Варшаве любовницы?
Никодим заверил ее, что нет, и в награду был расцелован.
Он был зол на себя, что проявил так мало настойчивости, опасался даже, как бы Нина, выйдя от него, не назвала его рохлей за то, что он слюнтяйничает с женщиной.
Тем временем Нина заговорила о его новом назначении и о том, что теперь они, пожалуй, могут пожениться.
Надо было пустить в ход дипломатию. Никодим задумался и ответил, что пока надо подождать — заработок его еще недостаточен.
— Во-вторых, ты сама говорила, что не хочешь жить в Варшаве, а ведь мне-то приходится жить там.
Нина опечалилась. Правда… Разве что поселиться где-нибудь под Варшавой. Никодим будет ездить в автомобиле… Она стала строить планы на будущее.
Никодима клонило ко сну. Чтобы не задремать, он закурил папиросу.
— Ах, — заговорила Нина, — у нас будут дети. Какое это наслаждение, какое счастье иметь детей! Скажи, милый, ты любишь детей?
Дызма не выносил детей, но ответил:
— Очень.
— Ах, это чудесно! У нас будет много детей…
— Слушай, — прервал ее Никодим, — а муж не заметил, что ты вышла из спальни?
Нина встревожилась. Действительно, она засиделась. В конце концов для нее это значения не имеет, но все же лучше избежать скандала.
Они нежно простились, и Нина ушла.
Дызма лёг в кровать, натянул на голову одеяло и проворчал:
— К черту с такой любовью!
ГЛАВА 10
Государственный хлебный банк процветал. Экономический эксперимент удался сверх всяких ожиданий. На Польшу обратили серьезное внимание другие европейские государства, и пресса, особенно в аграрных странах, добивалась от своих правительств применения метода председателя Дызмы.